резко обрывалась на крутом берегу Тыи, давая дорогу солнечному ветру. В тайге царила зима, но снежная корка уже твердела и вдрызг дробила оранжевые лучи, и кое-где предательски, словно забродившее тесто, пучилась и вызревала. Земля хотела дышать. И на открытых местах не была каменистой недотрогой. Копать можно было без лома.
Лориго умерла под утро, незаметно, тихо. Так тает снег, устав сопротивляться, – разом, стремительно.
«Улюн». Горная талая вода. На древней прародине у подножия Икатского хребта эвенки емко называют переход пятого первоэлемента, Воды, из одной фазы в другую.
Лориго растаяла, утекла меж пальцев, когда у Вареньки начали вдруг зудиться зубки, так что рева хватало... Плач ожидали. Залилась слезами баба Чеба. Плакал ли я? Не помню. Ухода Моей Бабочки ждали. Но прежде, в последний миг, плач дочки услышала в соседней комнате ее мать. Нянька могла поклясться на кресте. Слабая улыбка тронула лик мученицы одновременно с первым лучиком солнца и первым писком ребенка.
Это было горе, конечно, но разверстое на месяцы... И потому не такое горькое. Нет, я не плакал. Плакала дочка. Поняла что-то? Это было бы жутко. «Отмучилась, - вымолвила баба Чеба. – Я буду молиться за нее, свечку поставлю». Слезы мешали ей укачивать Варежку.
По желанию усопшей ее кремировали. «Не хочу выглядеть страшной», - улыбнулась она на краю костра. И Моя Бабочка бесстрашно влетела в огонь.
На следующий день возник Васька Арпиульев. И сразу с порога начал бормотать про «оми». Эвенки рода вэкорои не хоронят умерших в земле, а оставляют на дощатом настиле на дереве. Они почитают Лес своим Отцом. Оми. Душа. По другим мифам, дух - хозяин леса - это молодая красивая женщина, которой медведи служат вместо собак. Как такового бога у эвенков-орочонов нет, понятие «Буга» чаще заменяет Лес – его наместник в Срединном мире, а кольца его деревьев – летопись и библия. Суть одна: лес это начало начал и земной конец. Если кольца старой лиственницы - спирали духа предков, летопись их деяний, то сосна, ее заостренный конец - стрела к звездам.
Так пожелала Лори, призвав за день до кончины Ваську Арпиульева. О многом я догадывался, остальное досказал Васька. Он даже бросил пить (на время). Ходил по дому и по двору, сжав зубы. Ввиду смерти родственницы дворнику предоставили краткий отпуск за свой счет. Про обряды Васька знал все, будучи подручным родного дяди, потомственного шамана. Васька должен был пройти трехдневный обряд посвящения, но древний ритуал, увы, неотъемлем от «огненной воды», водка в шаманских обрядах льется ручейком, причем, прямо на землю. Эту пытку Васькина душа вынести органически не могла. Накануне таинства посвящения кандидат в жрецы банально напился, а зачин священнодействия проспал. Василий был профессионально непригоден.
Но черед лопаты пришел далеко не сразу. Далеко.
Все пять часов на АН-2 я судорожно сжимал пластмассовый, с претензией на фарфоровый колер, горшочек с прахом Лори. Видавший виды «кукурузник» - ветеран лесной пожароохраны – трясло на встречных потоках. И я не соглашался передать прах с урной в другие руки, тем паче, в багажный отсек. Урна была на всякий пожарный укутана в два слоя – сначала свадебным платьем Лори (вот и пригодилось), затем в старенькую телогрейку, зачем-то привезенную из Захолустья. Драгоценная ноша была помещена в рюкзак.
Так пеленают ребенка перед зимней прогулкой.
Я сидел в позе «кенгуру» (мысль ошпарила позже), нацепив лямки рюкзака задом наперед и обнимал его обеими руками. Даже во время промежуточной посадки в Усть-Баргузине я не доверил рюкзак душеприказчику Ваське. Зато он постелил на вибрирующий дюралевый пол самолета мешки и уселся на них, аккурат под моим плечом, страхуя драгоценный сосуд (стюардесса отсутствовала как явление в штатном экипаже, так что замечание делать было некому).
После приземления в Нижнеангарске добирались до Северобайкальска на ободранным «ПАЗике»; я снова вцепился в рюкзак, - в автобусе трясло сильнее, чем в самолете. Водитель рейсового автобуса не поехал в райцентр по льду, как большинство автомашин из Нижнеангарска, - запрещали правила, - а тронулся в путь по гравийной дороге краем берега. Дорога шла в гору, на мыс Курлы
Байкал был скован льдом и величаво игнорировал весенний календарь. Собственно, любоваться было нечем, да и не турпоездка у нас. У берега бугрились бесформенные ледяные инсталляции, грязные и маслянистые. Сам Нижнеангарск предстал обычной деревней с почерневшими избами, и стоял фактически на косогоре. Дома как бы падали с крутого откоса в сторону священного моря. Птицы не летали. Метрах в трехстах от берега на сером льду темнели фанерные домики любителей подледной ловли, шел дымок из кособоких труб, возле них застыли несколько «уазиков». Лишь вдали в мутной дымке отливали свинцом горы Хамар-Дабана с белыми шапками. Выше автодороги, чуть ли не над головой, проносились грузовые составы – впрочем, нечасто, за три часа, что мы тащились на рейсовом автобусе, прогудело-прошумело раза четыре. Составы были короткие. И стоило гробить на гигантскую стройку пол-бюджета страны?
В райцентре, в городе Северобайкальске, я договорился с водителем оранжевого «магируса». Облезлый, в шрамах, ветеран БАМа еще рассекал притрассовые грунтовки. Здесь же, как и предсказал Васька, мы без проблем обзавелись метровым саженцем сосенки в лесхозе, расположившимся в брусовом доме на выезде из города. Саженцы подрастали здесь же, во дворе. Мы с Васькой старались выбрать постройнее – каковой была Лори...
- Во, чудаки, то ж сосна, они все того… стройные, - хмыкал лесничий, мужик в зеленом ватнике. – Как эти… по телику… ну, супермодели, во!
И заставил нас расписаться нас в книге, что мы предупреждены об опасности курения в лесу в наступающем пожароопасном периоде.
- Это вы тут глядите в оба! – парировал Васька. – Совсем загадили реку.
- А че, правда, что Тыя плохое место по-вашенски? – закурил лесничий.
- Сам ты плохое место! – рассердился Васька. – Тыя по-нашему «собака». А собака это друг, понял!
В трезвом виде, а Васька не пил уже почти неделю, был зол, как собака, и лаял на всех подряд. В рабочей столовой Васька придрался, что подлив к гарниру «ненастоящий».
Это в городах и райцентрах зима шла на убыль - сереющим на глазах снегом, встречным теплым воздухом, уже можно было ходить без шапки, а в тайге снег лежал плотно, почти в человеческий рост. На открытых местах, на выходах к рекам, морозец покусывал щеки. Но о морозе забывалось, когда расступался лес, синие вершины в пол-неба поднимались громадными синими пирамидами, уплывая к массиву гольцов Довырен и унося за собой текучее солнце…
Через пару часов , на развилке у реки Гоуджекит, «магирус» притормозил.
- Все, мужики! Мне в другую сторону. А че это вы такое везете? Саженцов вон в тайге вроде навалом,- засмеялся водитель, молодой, в спортивной шапочке.
- А у нас ленинский коммунистический субботник, понял!
- Понял. Курить хоть нема?
- Нема. Тайгу гробите, реки травите, зверя бьете… Тебе денежку дали? Дали. Курево у медведя купишь.
- Га, - усмехнулся водитель. – Смотрите, не заблудитесь, пешеходы, тайга вам не город.
- Не ссы кипятком, мальчик, - огрызнулся Васька. – Тайга наш дом, слыхал такое? Дык это про нас, мальчик. Нам и волк брат!
И впрямь, едва мы, увязая в насте, - я с рюкзаком на груди, Васька с мешком за плечом, - прошли метров двести, как нас догнал звук выстрел.
Я даже не понял, что за звук, и с удивлением воззрился, как Васька застыл мраморной статуей. Васька стоял снеговиком, потеряв дар речи, белый с ног до головы. Ломти слежавшегося на могучих ветвях лиственницы накрыли его с головой. Даже у ног высилась снежная горка.
Наконец Васька опомнился, отряхнулся, сдернул шапку-ушанку, начал топать старыми унтами… Раздался ядреный мат. Васькин мат. Он сдернул куртку и принялся вытряхивать снежок из-за шиворота.
- Ты че, гад, в сторону людей пуляешь, орочон обдолбанный!
Раздался смех.
У мотонарт стоял парень-эвенк в ватных штанах, с заплечным карабином и хохотал.
- Ты, Ванька, совсем тут в тайге шизанулся! – скинув мешок с саженцем, заверещал Васька.- А тебя че, бибикалка не работает?
- А я хотел посмотреть, не обосрешься со страху? – заливался Ванька. – Поди, забыл, как пуля свистит над ухом.
Парень слез с нарт, подошел к нам с широкой улыбкой. И крепко обнял Ваську.
- Лориго ушла в Верхний мир, - сказал Васька.
- Знаю, брат, - посерьезнел Ванька. – Пойдем на Окунайку?
- Да. Так велела Лориго.
Снегоход «Буран» был советского производства, непонятной масти, из сборных деталей. На боку, видно, гвоздем была выцарапано неприличное слово, частично закрашенное. На удлиненном сиденье едва хватало места на двоих седоков, при этом я не мог обнимать водителя, как на мотоцикле, потому что на животе покоился рюкзак с урной. Кенгуру, ёлки. В итоге я сел спиной к Ваньку, уперся ногами в подставку, слегка наклонился вперед, то есть назад, вцепился в багажник-решетку. Именно решетчатый кузов, зависший позади мотонарт, выручил перед марш-броском. Хвала орочонскому богу, Васька и Ванек не отличались толщиной (и я еще не растолстел). Васька каким-то чудом уместился в открытом багажнике, больше напоминающим клетку; ноги свешивались, чуть унты не потерял…
Узкая укатанная дорожка шла вдоль берега. Лента Тыи оправдывала название - «узкий», а скорее, «плохой». Крутые каменистые берега вплотную обжимали реку. Лыжи снегохода уверенно рассекали смерзшийся наст – видно, тут ранее ездили на мотонартах. Но после десятого километра гладкая жизнь кончилась, я стал серьезно опасаться, что мы можем перевернуться. А Васька в своей клетке-багажнике корчил дикие рожи, отбивая свой тощий зад. Да еще вдоль реки задул ветер. Ванек сбавил ход.
Так что к промежуточному пункту - на впадении Окунайки, притока Киренги – прибыли в сумерках. Мы с облегчением слезли с опостылевшего
