Дурень чуточку споткнулся от приятности такой лести; и высоко вздёрнул курносый носишко, словно на шею ему повесили золотые чемпионские медали.
В баловне просыпалась нежность, к сердцу подкрадывалась ласка: он чувствовал себя причастным ко всеобщему мировому добру - даже не земному, хотя и этого сейчас было в достатке в душе, а всеобъятно им завладела вселенная. Казалось, что по всему периметру звёздной округи вот такие же вечно занятые дяди возжаются с надоедливой мелочью, оберегая, уважая, подсказывая.
- А вообще-то, Андрюша – куда мы идём?
- Мы уже пришли.
В тенистом уголке большого парка уютно спрятался летний кинотеатр. Его и в дневное время трудно было найти среди деревьев и виноградных лоз; а при осенних сумерках только посвящённый мог без опаски подойти к этой почти масонской ложе, уже твёрдо зная, что здесь его не будут пытать рыцарскими мечами и ядовитыми кинжалами.
Снаружи двумя огоньками церковных свечей светилось только маленькое окошко билетной кассы.
- Что это? – удивлённо, восхищённо, и немного испуганно, спросил тихий Назар.
- это наш уличный алтарь, - заговорщицки шепнул ему радостный Андрюша; и чуть погромче произнёс в оконце заветный пароль:
- Дайте нам два места в четвёртом ряду.
- А за что? – тут же отозвался изнутри другой тайный заговорщик.
- Просто так, - мягко мяукнул дурачок; и перед ними отворились невысокие врата с бронзовыми вензелями, узорами. Баловню даже пришлось преклониться в колене, чтоб войти в этот храмик искусства при храме молитвы.
- Здесь что – тоже молятся? – неверяще вопросил он, оглядывая бородатых людей в рясах да клобуках.
- тут мы смотрим хорошие фильмы и мультики, когда вечером после службы.
Андрюша устроил Назара; и пока тот примащивал свою задницу на жёсткой табуретке, сам пошёл вдоль рядов, гася на фонарях трёхсвечовые канделябры.
Шёпот в зале затих. Киномеханик раскрыл потаённую дверцу, и на серой холстине появился яркий неведомый мир – в котором люди умеют без крыльев летать, разговаривают с животными на родном языке, совершают всякие волшебные чудеса.
Назар, конечно же, знал про ёжика в тумане, ещё из детства: но не думал о том, как это занимательно – слушать два тихих голоса, медвежый и ёжиковый, когда вокруг в вечернем сумраке горбатятся туманные, неосязаемые кусты да деревья, а над головой то самое звёздное небо. Ему всерьёз казалось, что сей миг сзади, из тьмы, подойдёт стреноженная лошадь, положит ему голову на плечо, и попросит её растреножить – а он её чутко поймёт, размотает верёвки на стёртых ногах, и с ладони накормит овсом.
Назар даже мотнул головой, словно бы просыпаясь от грёз; но тут вдруг перед ним сияющим лопоухим шерстяным пятном проявился чуточку грустноватый мамонтёнок – может быть даже тот самый, из ночного клуба – и спросил, не видел ли кто его маму. Пусть она его услышит, и пусть непременно найдёт – а то ему ужасно плохо без неё.
Назар оглянулся по сторонам: взрослые мужики, бородатые да патлатые, с детским наслаждением чудесами вперившись в киноэкран, улыбались и радовались, а кое-кто из особенно старшего поколения пустил умилительную слезу. Их восхищало всё: и трусливый заяц с мешком яблок, которые он бесплатно раздал по соседям, хотя дома его ждали голодные сыночки и лапочка-дочка. И паровоз из посёлка Ромашково, намеренно сошедший с рельсов, потому что ему вздумалось, видите ли, понюхать весенних цветов. Даже здоровый малолетний телёнок, воспитанный костлявеньким волком, и бросившийся тому на шею с криком – батяня! – произвёл на всех приятственное впечатление.
После киносеанса церковники счастливо обнимались, расцеловывая друг дружку в усы и в бороду – и на будущую удачу благодарно крестили будку механика.
- Понравилось? – с надеждой спросил дурачок, ожидая пусть не слюнявых похвал, а хотя бы простого спасиба.
- Симпотно, - с бравадой ответил баловень, не позволяя копаться в своих душевных переживаниях. – А почему ты меня сюда притащил? – Он вздрогнул в своём лёгком кашемире, только теперь ощутив холод ночи.
- Я не хочу, чтобы у тебя выросли злые рога – а мультики как раз добрые.
- Что за ересь ты несёшь? Поп тебя надоумил?
- Это не ересь. У всех, кто своих братьев бедняков обижает, на голове рога вырастут. Так в одном фильме сказали, а в хорошем кино врать не могут.
Назар расхохотался грубо, с надсадой:
- И тебе не жаль меня?
Андрюша удручённо вздохнул, разнеся руки-крылья: - Я ничего не могу с этим поделать. Ты ведь ужасно жадный для людей – а бог велел делиться.
Баловню очень хотелось погладить встрёпанную русую макушку, и прижать дурня к сердцу – но он жестоко, как бунт, подавил в себе острое желание дружбы.
На следующий день они втроём, с батюшкой, загрузили полный лимузин яблок, груш – и всяких там слив с абрикосами. Мешки да корзины уставились до самого верха, и Назар едва натянул на них свою съёмную крышу.
- Ты и теперь не скажешь мне, куда мы с тобой отправляемся?
Андрюша в ответ сплюнул сливовую косточку, облизнул мокроватые губы, и признался:
- Мы едем в детский дом. Наша церковь помогает там овощами и фруктами.
- Откуда они?
- А у нас есть подворье за городом с большим садом, я на нём летом работаю.
- Ну, поехали, - милостливо согласился баловень; поддал газку, и на крейсерской скорости рванул в неблизкий детдом, даже не предполагая какая сердечная тягость его там ждёт.
Ведь сиротским детям невозможно смотреть в глаза. Они сами своими выпуклыми глазёнками глядят в лицо так, как будто это Назар их здесь бросил. Будто именно его семенем все они тут зачаты, и нету на свете других матерей да отцов – он один во Вселенной.
- Андрюша, миленький, помоги. Объясни ты им, что я совершенно чужой – я просто яблок принёс! –
Детдомовские ребятишки похожи на грибы: они выглядывают из-под всех кустов – из дверей, с-под кроватей, со шкафа – с опаской, и всё-таки надеждой, что то ли их заберут с собой в тёплый ласковый кузовок, то ль посбивают им шляпки. Это только так говорится всякими дураками-грибниками, будто среди них есть неуправляемые поганки - которые, если взять их в семью, то отравят там всё житьё-бытьё; а на самом-то деле детишек просто ещё не распробовали.
Кто-то больно умный ткнул пальцем на ребёнка, и заявил, что у него мать блудливая погань да отец пьяный мухомор – и значит, от таких вот родителей не может вырасти хорошего грибочка. А мальчонка с тёплыми глазами съедобного рыжика в это поверил: но хоть он и заклял себя на несчастную судьбу, а всё же с каждым приходом нового грибника снова верит - под дождями и солнцем растёт да надеется.
- Андрюха, родимый, спаси! Отцепи ты их от меня. –
Кто бы ни вошёл в это серое здание, так все головёнки сразу поворачиваются в его сторону. Они ничего не спрашивают, а просто лучатся пёристыми ресницами, похожими на железные стрелы, на дротики – ты не за мной?
А он, взрослый башкан, сразу же угибает свою голову к полу, чтобы не встретиться с ними очами. Но и оттуда на него нагло взирает совсем уже шмакодявка – ты заберёшь меня, да?
Осмысленная обида этого ребёнка с одной лишь слезинкой ужасно сладка для взрослого сердца. Сердцу важна именно душевная боль получеловечка, которым оно почитает котёнка, щенка, ну а лучше ребёнка – потому что в их простенькой беззащитности словно обнаруживаются все тяготы мира, коими тот наделён с сотворенья.
Страдания и муки взрослых людей все уродливы, мёрзки: чёрным мазутом загустевшая кровь, выбитый мозг сероватого мокрого цвета с черепными огрызками белых костей, и синие черви кишок из жёлтого пуза – этот человек орал на весь белый свет, уходя, но сердце чужое не дрогнуло. Может быть потому, что была у погибшего человека защита от мира: панцырь, броня, иль хитиновый горб под которым он прятался с заточенным ножиком.
А дитя без щита - гол ребёнок и нежен, как ангелы в белом пуху; и пока он отрастит себе чертячьи рога да копыта, пройдёт туча времени, сотни шрамов сердечных оставят на нём изуверы из добрых людей. Любому понятно, что ребятишек нужно беречь от порки, увечий, от до смерти убийства. Но маленькие дитячьи обиды, без стонов и слёз, в миллион раз страшнее, ужаснее – когда он, недомерок, потёпа, глядит божьим взглядом творца, премудрым как мир и бездонным, а сам немо шепчет губёшками: - … люди, за что?! -
- Ох, господи – какое же сердце с вами, сучатами, надобно, - тяжко вздохнул Назар своим трудным мыслям. – Легче прийти с пулемётом сюда, да покрошить всех в капусту. А потом самому себе в душу.
- Ты, што ли, серьёзно? – удивлённо воззрился на него Андрюша. Для него, благословенного дурачка, было в порядке вещей озознание, что многие люди живут нелегко в холодах да безденежьи – а поэтому по мере сил помогают друг дружке.
Баловню же, дотоле стыдливо и нагло прятавшему от мира позолоченные глазки, детские тяготы стали позорящим откровением.
- Знаешь, миленький, - хрипловато сказал он, и отхаркнулся в землю сгустком прежде неведомой ярости. – У меня через пару недель намечается собрание крупных акционеров – мы будем жадно делить новогоднюю прибыль. – Назар рубанул воздух ладонью как саблей. – Так вот я приведу их сюда без зазрения совести, даю тебе честное слово – и пусть их так же облапят, расцелуют, заласкают, а потом воткнут в сердце шило, навечно.
- Почему у тебя так? – Андрюша не ведал трудных банковских слов, похожих на паучиные сети – но понял в своём дружке то самое, главное.
- Потому что мы суки подколодные. Мы были рождены для подвигов и величия, а живём как земляные черви, в своих золотых офисных норках прячась от людей.
- А ты больше снова не заболеешь жадностью?
- Дурачок. Ты мне сделал замечательную прививку, на сто лет хватит.
Баловень стянул с себя кашемировое пальто и облачил в него лёгкую курточку дурня.
[justify] Так они шли, наслаждаясь свободным днём и беседуя о высоких мелочах; и дошли бы, куда хотели – но из тёмной подворотни светлой улицы прозвучал громкий смех, а за ним грубое