или Стивен, или в память об друге его, Уве. А я сидела, укачивала его, чтоб не плакал, и думала, долго-долго.
Герр редактор после много говорил, предлагал, рассказывал что-то, а меня в один момент как торкнуло, и в голове всё сложилось — Генрих Морис Лоснедаль. Генрих. Генри. Сказала Борису, да он по коленке себя ударил — мол, хорошо звучит! Так и оставили.
И думали ещё, когда же родился таковой, врачам показывали. Говорили, мол, здоров ребёнок, три месяца ровно будет, а дело в декабре было — мы и октябрь приняли за день рождения его, восьмое число, так как восьмого мы его и нашли.
Нянечка, милейшая, помогала с ним на первых годах жизни, да и потом ушла, как он подрос. А он, как подрос, не говорил ничего практически, хотя пора уже было. Молчал. Думали с Борисом, что немой уродился, ан нет, к пяти годам что-то, да стал говорить.
Бориса он застал, мы постоянно у него в лачуге сидели, до самого вечера, как ему год исполнился. Мне трудно было, правда, и одиноко, не с кем обмолвиться. А с редактором сидели допоздна именно почему-то в лачуге, хотя он уже не работал, а заслуженно отдыхал, и говорили до самого вечера, чай пили. С Генри у него хорошо было, ладили, он даже его первым словам научил — собственно, "бечевка". Представляешь, какое первое слово он выдал? "Бечевка"! У редактора просто в углу коробка с этой самой бечевкой и стоит — ну Генри и смотрит удивлённо, а Борис говорит:"Бечевка это, сынок, бечевка, книжки сшивать", а он возьмёт и повторит:"Бечевка. Бечевка, дядя, бечевка". Так и скажет.
А после... — Габриэль замедлилась, — Грустно это, но и Борис нас покинул. Старый он был уже, понимаешь, практически век прожил человек и в здравом уме.
И вот мы с Генрихом вдвоём и остались.
ГЛАВА 3
____________
- Ребёнком он был достаточно любознательным, что меня раздражало. Постоянно что-то спрашивал, чего я не знаю. А когда не спрашивал, тогда был спокоен. Молчал. Особо не бегал, в основном все трогал, нюхал, а иногда даже и съедал. Странная особенность у него проявилась — уже годам к трем спокойно не спал практически никогда, я его на руках баюкала, колыбельные пела, как могла; только чтоб не плакал так. Врача звали — ничего не болит у дитяти, почему-то плакал, да и ещё молчал долго, ну думали совсем больной уродился, а нет. Как говорить стал, так и стал объяснять постоянно, что ему снилось такое. Он ведь во сне, даже уже и лет в пять, то кричал во сне, то плакал; так-то плакал редко и практически никогда не капризничал, а во сне пробивало его. Рыдал, что-то бормотал, боялся. А потом рассказывал...
Ужас ему снился постоянно. Орлы, люди с квадратными вышивками — маршировали, шли, всех убивали. Кровь; море крови ему снилось, и как будто он там стоял на берегу и ждал, когда и за ним придут.
Он знал, что он следующий.
Что через море перелетит орёл и перейдёт человек с квадратом. И нету его больше.
Он из-за снов энтовых подростком будучи спать перестал, я его насилу укладывала, колдовала сны.
Он и тебя почему-то как-то вспомнил. Спросил однажды, ни с того, ни с сего, мол: "А где папа?"
Ну я в ступор впала: "Какой папа? Ты же знаешь, мы вдвоем живём."
Он тогда отвечал: "Не может папы не быть. У моих друзей у всех папа есть, а у меня где?"
Не знала, что сказать. Ответила сухо тогда: "Нету папы. Так друзьям и говори — нет папы."
Вот, он же тут был недавно, ты его видел. Думаю, запомнил. Кудрявится начал, рыжий прощелыга эдакий, и видеть стал плохо. Ему семь сейчас, в школу ходит. Когда он тут был, даже прослезился слегка — уважает, видно.
Уважает, да. Недавно вот спал когда, уткнулся в меня крепко, и тревожное лицо его почему-то показалось мне светлым. Не хныкал, спросила на утро — что снилось? Он сказал — папа. Наверное. Сказал, что снился человек, странный, незнакомый, в мамином, ну, моём, пальто; что не понял, кто это, но почувствовал, что папа. Ну стала я спрашивать, что это за папа такой, а энто ты был. Проницательным растёт...
ГЛАВА 4
____________
- Годам к 12-ти, он замолк окончательно. Он и до этого был неразговорчив и спокоен, но тогда особенно. Общались мы зачастую, как его... Не вербально. Действиями.
Даже сны перестал рассказывать, иногда спать переставал; сидел, чтобы не спать, цифры считал. Волосы стал растить длинные; ну я уж против не бывала, пущай уж как хочет дитенок и чудит. На меня стал похож — такой же неразговорчивый детина.
Я даже чтобы как-то поближе с ним стать решила вместе с ним в Бейарн съездить. Поехали, посмотрели, я всячески ему твой дом, и свой показываю. А бейарнцы — ты знаешь их, народ весёлый — учудили в скором времени кто на скрипке играть, кто подпевать, кто чего. Я тут же и плясать принялась, и на флейте подыгрывать, а он — ты представь — стоит на месте, ничего не делает. Ну тут я уже не выдержала — подняла его, за руки схватила и давай шевелится. Он тогда низенький, пухленький, простоволосый был, очки свои квадратные только-только надел. И коряво так шевелился, под скрипки-то бейарнские!
А ему после говорю, мол, ты как со своими любовями плясать будешь? Я сама-то, кроме плясок народных, мало что умею, но ты на мою больную голову, обучил уж. Запросили мы у бродяг вальс какой, ежели знают — знают, не в средние века родились, — знают — знают; и принялась я его обучать. Плохо это у нас пошло: я как деревяшка, и он такой же, только не понимает, куда ноги ставить. Научился позже, веселились мы так. Только больно низок он был тогда, поэтому трудновато было.
А потом я окончательно флейту взяла, и там уж совсем весело стало. Скрипачи уже разошлись, или мы их игнорировали, в моём доме старом сидели. Я наигрывала, а он — представляешь — все слова к моим старым песням народным знал, только что петь не умел, коли голос его юношеский скакал да ломался. Но думалось мне — откуда он знает это всё? Может, я в действительности ему когда-то пела? Не мог же он на улице услышать.
Заночевали мы в Бейарне, и спалось нам хорошо, спокойно. На утро вернулись в Буде. Так что не беспокойся за нас.
ГЛАВА 5
____________
- Поутру, бывало, замечу его спящим за столом — сразу тебя вспомню. Тоже что-то писал, только не из вдохновения, а чтобы отвлечься. Записи его были полны бездумных вычислений — это были какие-то примитивные примеры, которые даже я, поэтично выражаясь, до погибели неучёная, могла совершенно быстро решить. Это было на рассвете, я шла потихоньку кашу варганить, и заглянула. Голову было интересно ломать над его записями — вот ты 5 - 7 как себе представляешь? А это простенько оказывается, -2... С точками, полосками и крестиками энтовыми я пока разрешать не научились. Особый интерес у меня вызывали буквы в этом его хаосе, но и их я не знаю совсем. А то другое дело, в лицо ему вгляжусь — тревожное, как страхом искривлено. Твоё спокойным хоть было, коль не болел. У Генриха постоянно во сне сведены брови, раскрыт в ужасе рот, а иногда оттуда немой крик раздаётся. Спал он тогда прямо в очках, нос морщил, плакал немо. А через минуток пять вставал, успокаивался, да на кровать хотел было лечь, но никак не укладывался. Говорит, мол, бессмысленно — либо не уснёт, либо страх какой очередной приснится. Ну я его чаем мятным напою, стану с ним беседу вести долгую... Колдую так. Чтобы всё, о чем говорили, приснилось. По голове ещё- поглажу — как-то я к нему привыкла. Мать я может дурная, да и он может быть и сын непутёвый — я хороших сыновей никогда не видала, как впрочем и хороших матерей... Но говорить с ним приятно, он мир знает не видя его, хоть и вырос он человеком спокойным, размеренным, сосредоточенным. Генри в меня пошёл, потому как больше не в кого.
И волосы его распускала, перевязанные английской пурпурной лентой, очки снимала, и сидела сон и охраняла. Так он и спал на удивление хорошо, и я возвращалась к делам своим. Захаживали друзья какие евойные — так я гнала их к чёрту, мол, спит Генри, мучился, устал, всю ночь не спал.
И шли они прочь.
Я бы брала его с собой на охоту, но не его это было дело, поэтому шла одна, коли он спит. Возвращалась уже ближе к вечеру — он уже обычно на ногах был, хозяйничал, порядок наводил да стряпал, а авось и за книжками уже сидел какими. Приятно мне было, что везде порядок такой, хотя было немного странно.
Книги он потом вечерами читал, разговаривал мало, очень хотел за рубежом учится — и получилось. Вот, уехал, уже как лет пять назад... Больше ничего не происходило. Одиноко мне слегка, но мне не привыкать, ты знаешь. Я больше рыбачу, осваиваю гончарное мастерство, которым ты в своё время владел. У меня всё из рук вон валится, не клеится, хочу вот чашку учудить, не могу, не выходит. Я очень стараюсь.
Не сказать, что тоскливо — в целом, как раньше. Хотя я за Генриха радовалась очень, он мне... Не знаю, как сын как будто и вправду стал. Я всё ещё надеюсь, что ты его принял — ты ведь мне приходил во снах. Да, приходил; ты, я, Генри, и редактор ещё... Все мы, вместе, по лесу гуляем...
Габриэль замолчала. Внезапно, на неё нахлынули слезы, но она не плакала истерично и громко, как раньше, а тихо, едва всхлипывая.
- Может, тебе неприятно, — она громко всхлипнула, — Я не знаю, извиняться мне или нет. Я просто... Очень скучаю. По всем.
Габри проплакала достаточно долго, пока не очнулась от внезапного объятья.
Она почувствовала теплое дыхание и влагу слез:
- Почему же ты плачешь?
Подняв голову, она увидела его лицо.
Бледное, рыжее, вытянутое; черноглазое, с родинкой на щеке и большими очками.
Мраморное, слегка родное, заплаканное лицо Генриха.
Вернулся:
- Мама, — захлебывался он, — Я же тоже плачу.
- Идём же домой, — она крепко обняла его, — Не нужно плакать.
- Мама, я тут, я вернулся, я с тобой, — Генри рыдал надрываясь. Он или всхлипнул, или крикнул, или издал такой стон, такой болезненный мерзкий искренний стон, что, казалось, будто он исповедуется.
Он исповедуется.
А не Габриэль.
Признается в любви той, которую считал матерью, чего не делал все эти злосчастные двадцать пять лет.
Признается и кается в том, что молчал до этого.
Исповедуется.
Пурга заносила его.
- Ты устала, мама.
Идём.
ГЛАВА 6
____________
Генрих действительно поселился в родном городе рядом с матерью, там, где раньше была редакторская лачуга. Место это было достаточно уютным и тёплым воспоминанием для него, так как Бориса он ещё застал.
Виделся он с Габриэль с завидной частотой — мог засиживаться у неё дома по вечерам в своё нерабочее время. Ребёнком он не любил долго разговаривать с мамой, даже если она его вынуждала, а сейчас понял трагичность её положения, отчего ему и стало тоскливо.
Однако, главной причиной его возвращения являлось печальное осознание того, что в Буде чертовски мало учителей — и Бог знает, зачем он в эту сферу пошёл. Учитель из него может быть и неплохой, особенно если судить по маленькой и практически единственной школе в Буде; но утомляла эта работа его сильно. Иногда, оставаясь в выходной день у Габриэль, он мог весь этот день проспать, и проснуться от кошмаров, которые с возрастом стали детальнее.
Он слышал какие-то имена, чётко видел лица, оружие, танки, непонятную речь, крики, шум —, но неизменным оставалось одно.
Море крови.
И он на берегу.
Снова видит пухлую ладонь, которая хочет его схватить — и просыпается.
Ходит по ещё не расцвётшем улицам.
Успокаивается.
***
Да, он вырос очень похожим на
