Проект "ХРОНО" За гранью реальности

снаряда оттуда, не хухры-мухры, а английским и португальским шпионом был, по заданию буржуев колхозных буренок сморивший. Потом, правда, в конце пятидесятых, его вроде оправдали, вроде и не шпион, а жертва культа личности, но как-то это все второпях, тихо и без колхозных собраний. Да и родни его на селе не осталось. Жену с двумя сыновьями двенадцати и шестнадцати лет, через две недели после него тоже арестовали. Сказывали, будто председатель сознался, что и жену вовлек в контрреволюционную деятельность, что ездила она в Смоленск с вражескими агентами встречаться и задания получать. Товарищи чекисты умели правду-матку вызнать. Ну а сыновей... не могли же не знать о измене родительской, а молчали, хоть и был один пионером, а второй комсомольцем.
С улицы послышался шум, топот лошадиных копыт и крики у крыльца. Бойцов отвлекся от бурчания Маргулиса, повернул голову к открытому окну, но крыльцо из окна было не видно, он отвернулся. В приемной загремело что-то. Неразборчивая громкая речь переросла в визгливые женские крики.
— Что там еще такое? — гаркнул председатель. Агроном, сам себя слушавший, ничего не заметил. Завгар и бухгалтер с интересом уставились на дверь кабинета. Тарас Николаевич тоже приподнял голову, сонно округляя глаза.
С треском, чуть не слетев с петель, распахнулась дверь из приемной. В кабинет влетела спиной вперед секретарша Танечка, аппетитная особа лет тридцати пяти, с ласкающей взгляд грудью приличных размеров и талией Людмилы Гурченко. Бойцовская секретарша, предмет вожделения половозрелого мужского населения Чернева и ненависти его женской части, спиной чуть не выбившая входную дверь истошно кричала. За ней, на пороге председателева кабинета, с карабином наперевес стоял пасечник Лопатин. Грязный, в разодранной одежде.
Бойцов, только позавчера после совместно распитой бутыли самогона, с ним простившийся, никогда не видел старого приятеля в таком виде. Васька Лопатин будто постарел за эти два дня лет на пять. Глаза ввалились, лицо посерело, а перегаром несло так, что стоявший за столом метрах в восьми от него председатель поморщился.
Лопатин хрипло заревел:
— Что?! Заседаете все! Поздно заседать! Поднимай людей, председатель! Война! — и передернул затвор карабина.
Танечка взвизгнула и обмякла, закатив глаза стала падать. Лишь чудом подскочивший Золотаренко успел подхватить ее бесчувственное тело, топорща плотоядно свои запорожские усы. Он был одним из самых ярых поклонников молодой женщины. Однако остерегался председателя, который явно питал к своей секретарше симпатию, выходившую за рамки деловых отношений. Словив этот подарок судьбы, он поволок ее на стоявший у стены диванчик, тонко, по-бабьи, что-то причитая.
Милонов, привставший было, смертельно побледнел, шумно и продолжительно испортил воздух и рухнул на стул, пытаясь выхватить из воздуха побольше кислорода и широко открывая рот, словно карась вытащенный из сельского пруда.
— Немцы в лесу! Фашисты! Эсэсовцы! Власовцы! На летающей тарелке из другого мира прилетели! Из этого, как его... параллельного! Теперь каратели придут! Опять сожгут все! — Андреич уже не кричал, но громким сбивчивым голосом выпалил все это, как ушат грязной болотной воды опрокинул на собравшихся в кабинете.
— Я видел, все видел, свастику и орлов на борту! Один разбился... второй раненый... теперь за ними каратели придут!
Тонкая душевная натура Наума Ивановича не выдержала. Генетическая память дала о себе знать на все сто процентов. Для него все стало ясно, как дважды два, раз к комнату, где находится еврей вламываются с оружием, разя перегаром, то вывод один — это погром! Встали перед глазами рассказы бабушки Фимы, о махновских погромах в Таврии. О том, как летом 1941 года, в Прибалтике, не дожидаясь прихода немцев, местные перебили всех евреев... Местные жидоненавистники в начале июля 1941 года, вычистили Ригу от несчастных евреев, и горделиво объявили вступившим в город немецким частям, свой город — Ю́денфрай, свободным от евреев. Хотя сама то бабушка Фима в июле 1941 года уцелела. Почти все еврейской население Риги сгинуло. Но не Фима Моргулис. В те времена еще совсем, совсем не бабушка. Она трудоустроилась с началом войны в местный бордель. Там Фима все время оккупации пользовалась невероятной популярностью как среди местных жителей, так и среди оккупантов. Причиной послужила неутомимость в работе и приверженность не частой еще в те времена «французской любви» благодаря чему за ней укрепилось прозвище «Saugende Kopf» (Сосущая голова) и «Zucker Schwamm» (Сахарные губки). Когда Красная Армия освободила Ригу, Фима сдала как «фашистских пособников» всех, кого только смогла, в первую очередь содержательницу борделя. При этом даже не вспомнила, что та, никому не раскрыла еврейского происхождении своей самой популярной девушки. Хотя понять можно. Да кто же режет курочку, несущую золотые яйца?
Маргулис, завывая, стал сползать со стула под стол и уже из-под стола срывающимся голосом, стал картаво кричать:
— Я и не евгей вовсе! У меня отчество Иванович! Меня и в Изгаиль поэтому не пускают! Не евгей я вовсе!
Один только Хныкин воспринял происшедшее спокойно и даже не поднялся со стула. Сам изрядно навеселе, он понял единственно по его понятию правильную причину случившегося.
— Все, допился Васька! — заявил он, треснув кулаком по столу! — Я знаю! Раз стал по лесам фашистов ловить и летающие тарелки видеть, факт! Знаю я! Белочку словил! Видел я уже такое... у меня тракторист Селиванов, когда запил, всем рассказывал, что в пруду за свинарником русалку поймал и трахнул, мы еще смеялись над ним, мол она с хвостом, в какую дырку он ее драл? Аха-ха-ха-ха! — Заржал Николай Павлович заразительно и продолжил. — А потом у него как башня на место встала, оказалось, что та русалка его сифилисом наградила! Аха-ха-ха-ха! Но ты Васька круче его чертей ловишь! Это ж надо! Да… заумно как про параллельные-то миры! И то, правда, самогон у тебя, не в пример лучше водки сельповской или там портвейна, от них только сифилис от русалок цеплять! Аха-ха-ха-ха!
Бойцов из-за стола вышел, ноги подгибались и руки тряслись, так что он вынужден был сжать кулаки.
— Вась, Вась, успокойся. Все нормально, это я, Степа Бойцов, помнишь меня ведь! Мы с тобой с детства вместе... дай мне винтовку-то... осторожно только, вот, вот, давай ее… — Он осторожно боком подбирался к Лопатину, разжав кулаки показывая ему пустые ладони, как будто от этого что-то зависело. Лопатин замолчал. Ошалело стал оглядываться по сторонам, как будто пытаясь вспомнить, кто он, где он, и что он тут делает.
— Вася, хорошо все будет... успокойся, брат, а винтовку мне давай... Председатель, наконец, оказался рядом с Андреичем и, взявшись за карабин, мягко, но настойчиво потянул его на себя. Лопатин разжал руки и Мосинский карабин образца 1944 года, оказался в руках Бойцова, который пятясь стал отходить от Василия.
Лопатин еще раз оглядел кабинет, словно, не понимая, что происходит. Смотрел на продолжающего хватать ртом воздух багроволицего Милонова, выглядывающего из-под стола Маргулиса, продолжающего хохотать завгара, и лихорадочно расстегивающего блузку на груди бессознательной секретарши зоотехника, Василий сел у стены на корточки и закрыв руками лицо, зарыдал
Глава 7. Рожденный заново
Боль в разбитой груди была как сигнал, как звонок будильника. Она заставила очнуться и тут же, как змея, заползла внутрь и затаилась. Не исчезла бесследно, а осталась где-то внутри. Он понял, что она будет теперь с ним всегда. Не открывая глаз, Кудашев лежал. Раскинул руки в стороны и старался осознать себя. Себя, такого, каким он стал. Еще только приходя в сознание, Юрий понял, случилось нечто важное. И сейчас, постепенно осознавая происшедшие с ним перемены, поражался новым чувствам и миру, который открылся ему. Это было с родни чувству человека, стоящего на краю огромной пропасти и с ужасом смотрящего вниз. В то же время — чувство, схожее с восторгом птицы, расправившей крылья и устремленной в небесную высь. Восторг этот в душе смешивался с холодящим душу ужасом, соприкосновения с чем-то Высшим, доселе непостижимым. Боль в теле, была ничем по сравнению с торжеством духа. Он неожиданно понял, что может контролировать эту боль, загнать ее в самый дальний угол сознания, укротить. Но она неизбежна в нем. Она должна быть с ним, она теперь составляет часть его жизни. Так же, как ночь является частью суток наравне с днем. Как зима, являющаяся частью года, такой же равноправной как лето, весна и осень. Как жизнь не может существовать без смерти...
В Исследовательский отдел общего естествознания и отдел «Н» попасть было не просто сложно, а почти невозможно. Ученые «Аненербе» отбирали людей по им одним ведомым критериям, проводя бесчисленное количество тестов, изучая родословные кандидатов, и, казалось бы, проводя массу совершенно непонятных действий, схожих больше с магией и колдовством чем с наукой ХХ века. Предварительный отбор проводился по месту основной службы. Неожиданно моряка, летчика, пехотинца или танкиста, вдруг вызывали в штаб. Там, незнакомые офицеры с руной Sonnerad на рукаве мундира, по несколько часов задавали недоумевающим парням странные вопросы. О первых воспоминаниях детства, снах и фантазиях, дальних и близких родственниках, о которых, как оказывалось, незнакомцы знали чуть не больше чем сами кандидаты. Затем еще несколько часов в медицинской части полка, эскадры или флотилии другие офицеры, уже в белых халатах, брали анализы, образцы волос или ногтей и все задавали и задавали вопросы, странные и непонятные. А потом некоторым бойцам их недоумевающие командиры, хмурясь, выписывали командировочные удостоверения «в распоряжение лично Рейхсфюрера СС». Основной отбор, как правило, проходил в одном из центров «Аненербе», носивших название «Ультима Туле», «Ариадна» и «Гиперборея». Через две недели нескончаемых тестов, анализов, бесед и непонятных экспериментов, один из десяти кандидатов получал одобрение ученых и руководителей Проекта. Остальные возвращались по месту службы. После чего, одобренного кандидата, подписавшего обязательство свято хранить государственную тайну, посвящали в часть знаний о предстоящей службе и давали возможность выбора. Служить в отделе «Н» могли только добровольцы, слишком специфической были полученные знания и необычными обязанности. Какая-то часть кандидатов, весьма, впрочем, не большая, отвечала отказом. Их никто не осуждал, на дальнейшей карьере их выбор не сказывался. Ибо даже для того, чтобы сказать «нет» в той ситуации, нужна была недюжинная сила воли.
Кандидатуру Кудашева, в ту пору двадцатилетнего эсесманна, одобрили в центре «Гиперборея», затерянного в Карельских лесах, после двухнедельных изнуряющих экзаменов. До этого он служил в полевой медицинской части резервного батальона одиннадцатой танково-гренадерской дивизии СС «Нордланд».
Последующие три года после одобрения прошли в закрытом для посторонних орденском замке в Восточной Пруссии. Сейчас эти годы летели перед его мысленным взором.

***
Юрье фон Гренхаген, худощавый, среднего роста моложавый мужчина сорока лет, с аристократическим, породистым лицом, в