Проект "ХРОНО" За гранью реальности

Пошел обратно, мозги работали тяжело и натужно, как мухи, ползающие в меду. На подходе к оврагу, прошиб пот, неизвестно что было лучше, осознание собственного помешательства или анализ реальности, которая была за гранью понимания.
Но к радости ли, к беде ли, в овраге все было по-прежнему. Так же, уткнувшись в мох лицом, лежал без сознания молодой пилот, свезенные в кучу вещи были там, где Лопатин их оставил. Он немного постоял, хмыкнул и принялся энергично забрасывать груду принесенных с корабля вещей сломанными после взрыва ветками, валявшимися вокруг. Закончив, подошел к пилоту и со словами: «ну терпи теперь, парень» взвалил Кудашева на спину и полез из оврага. Выбрал местечко, где склон не был таким крутым. Но все равно тащить здоровенного парня на закорках было тяжело. Василий смачно матерился и сопел пересохшим горлом все время, пока не оказался наверху. Отдышался, похлопал себя привычным жестом, по карманам и который раз вспомнил, что оставил сигареты со спичками на крыльце. Лопатин взвалил стонущего пилота на спину и тяжело побрел через лес к дому, от души матерясь и кряхтя. Ему, разменявшему шестой десяток мужику, хоть и крепкому, тащить дюжего парня через густые заросли было непросто. «Еб твою. Кто бы мне вчера рассказал, что я раненого фашиста домой тащу... по еблу железно бы отгреб! А ты, фашист, тяжелый...» Дорога до пасеки заняла у него почти два часа. Четыре раза Андреич останавливался передохнуть. Опускал на траву Кудашева, которого никак не мог перестать про себя называть фашистом, садился рядом и тяжело сипел, пытаясь восстановить дыхание. Ругал себя за то, что запустил за последний год здоровье, превратясь в сущую развалюху. Метрах в двухстах от дома, уже в подлеске, зацепился за торчащий корень и упал навзничь, придавив пилота. Потом испуганной припал к груди с нашитым нацистским орлом... Вроде дышит!
На околице его встретили пес и котяра. Серко, как ни странно, не стал брехать, хотя всегда чужих облаивал злобно и долго, а кот лез потереться о ноги. Василий с «фашистом» на закорках чуть не загремел о кота и покрыл животное многоэтажно по его кошачьей матери. Кот сбежал за угол и потом опасливо топорщил усы, выглядывал из приоткрытой двери конюшни.
Опускались сумерки. Когда Лопатин втащил пилота в избу и положил на свою кровать, так и не заправленную с утра, как раз ходики с кукушкой на простенке пробили девять вечера. Кукушка в старых часах, еще при НЭПе привезенных отцом из Смоленска, высовывалась из домика исправно, но голос свой давно потеряла. Василий обессиленно опустился на скрипучий стул рядом со столом, проводил ее движения бессмысленным взглядом. Устал он страшно. Ныла натруженная спина, обещая завтра утром прострел в пояснице. С трудом поднялся, прошел на кухню — только сейчас понял, как голоден. Достал из буфета краюху хлеба. Отмахнул ножом горбушку, идти во двор, лезть в ледник, где было сало и буженина, уже сил не было. Взял солонку, обильно посолил горбушку и закрыл дверцу. Постоял немного, потом снова открыл буфет налил граненый стакан самогона из стоявшей там бутылки. Махнул не отрываясь, в три больших глотка весь. Огненным ручьем скатилась медовуха в желудок, сразу согрев нутро. Накрыло почти сразу — сказался пустой желудок и длительный стресс. Андреич постоял еще немного, жуя горбушку, потом прихватив початую бутылку, взял стакан и пошел в горницу.
Сел на стул, пристально смотря на лежащего без сознания «фашиста», дожевывая хлеб, налил еще стакан. Надо ведь раздеть, перевязать, хотя... крови вроде нет, а с отбитым нутром лучше не ворочать его. Но все же встал со стула. Расстегнул на Кудашеве комбинезон, снял с ног добротные черные ботинки с высокой шнуровкой. Под летным комбинезоном оказалась белая футболка с небольшим черным кругом посередине которого, зловеще красовались сдвоенные эсэсовское руны. Он встал, вернулся к столу, залпом выпил налитый самогон. Потом опять подошел к лежащему на кровати пилоту и стал вынимать все, что было в больших нагрудных и внутренних карманах комбинезона, складывая вещи на стол. Вытащил из кобуры пистолет, мельком взглянул на узнаваемый с молодых лет Walther P38 и тоже положил на стол.
В голове уже вовсю шумело от выпитого. Василий взял первый попавшийся под руку документ, на ем были следы свежей крови. Развернул фото. С разворота, из-под орла, сжимавшего в лапах паучью свастику, смотрел на него строгий, красивый мужчина лет тридцати пяти. В его петлицах руны соседствовали с кубиками. Судя по всему, парень забрал документы погибшего пилота. Лопатин полистал книжечку с готической вязью строк, выпала небольшая фотография красивой молодой блондинки с двумя милыми, такими же светленькими девочками, одна меньше другой. «Ишь ты, блять... все у фашистов, как у людей, жена с детьми...» — пробормотал заплетающимся уже языком Андреич. Отложил в сторону. Взял следующую книжечку. Прочитал с трудом разбирая готическую вязь на обложке «Труппенаусвайс» — ясно... хули тут не ясного. На фото был Кудашев. В немецкой военной форме, но уже без комбинезона. Подпись: Yuri Kudashev. «Ну, не наебал хотя бы», — пробормотал Лопатин. Открыл бумажник, долго рассматривал купюры с изображением Гитлера в фуражке на одной и каким-то незнакомым мужиком на другой. Пять марок, Десять марок... посмотрел на свет, водные знаки были такими же: Гитлер и свастика. На одной бумажке год выпуска 1949, на второй 1953. Достал из кармашка два фото, с ладошку, с потрепанными, загнутыми краями. На одной, цветной, Кудашев, но помоложе. В фашистской своей форме. Рядом с привлекательной женщиной в синем платье лет сорока пяти и усатым мужчиной со строгим, породистым лицом, примерно его, лопатинского возраста. Мужчина тоже военный. Правда, форма другая, на немецкую не очень похожа. Она не серая, а защитного цвета. А еще — с широкими погонами, с наградами среди которых, к удивлению Андреича, соседствовали немецкий Железный крест и русский Георгий, но тоже с орлом и свастикой на груди справа. «Лицом на Кудашева похож. «Ага, папенька с маменькой, нашего фашиста... не иначе» — мелькнуло в голове.
На второй, судя по всему более старой карточке, совсем молодой парнишка, в старой русской военной форме, с офицерскими погонами, еще, наверное, царских времен, с саблей на портупее, в фуражке с овальной кокардой. Внизу витиеватые буквы и цифры «20 октября 1919 г.» Лопатин помнил, как отец в детстве показывал ему фото родственников времен еще царских и Первой мировой в такой же вот форме, но потом в середине тридцатых сам же сжег эти фото в печке, от греха подальше... времена были такие.
Он перевернул фото. На обороте, твердой мужской рукой со старыми ятями надпись: «Сынок! Помни одно, коли тебя убьют, мне, старику, больно будет. А коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Кудашева, мне будет... стыдно!» Лопатин хмыкнул... где-то он уже эту фразу слышал или читал. «Вот ты какой, цветочек аленький! Из старорежимных, ты, фашистик, значит» ... Он поднял глаза от фото и увидел, что лежащий на кровати пилот, не отрываясь, молча смотрит на него.
— Что? Очухался? Ты смотри, не помри у меня тут, я замудохался тебя сюда тащить, нет желания еще труп твой в лес обратно утаскивать да закапывать!
Кудашев слабо улыбнулся одними уголками губ и вновь закрыл глаза.
Василий встал, налил еще стакан, но, помедлив, пить не стал. Пошатываясь прошел в сени и там прилег на кушетку, как был, не раздеваясь и не снимая сапог. Уснул он моментально, как только голова коснулась брошенной в головы, свернутой телогрейки.
Глава 6. Набат
Бывают плохие сны, после которых на утро настроение дурное и все из рук валится. Бывают кошмары, от которых просыпаешься ночью с дико бьющимся сердцем и после которых до утра боишься сомкнуть глаз. Но самые ужасные сны — когда от ужаса сводит руки и ноги, холодный пот ледянит кожу, сердце останавливается и не хватает воздуха для дыхания. И самое жуткое, когда этот сон не заканчивается, а разворачивается во всю ширь и каждый новый эпизод кошмара, много хуже предыдущего. Когда хочется проснуться, но не получается...
Лопатину в эту ночь довелось пережить эту жуть. Всю ночь его воспаленное сознание воевало против фашистов. Воспоминания военного детства соседствовали с фильмами, просмотренными в жизни, неосознанными страхами и самыми страшными кошмарами. Снилось ему, будто слышит он на улице топот, у окон — стук. Глянул, и видит: стоит у окна всадник. В том всаднике узнал Лопатин районного военкома, подполковника Макарова в буденовке и с саблей в руке.
— Эй, вставай! — крикнул Макаров. — Пришла беда откуда не ждали. Напали на нас из другого мира-измерения проклятые фашисты. Опять уж свистят пули, опять уже рвутся снаряды. Бьются с фашистами наши отряды, и мчатся гонцы звать на помощь далекую Красную Армию.
Мордастые фашисты с челками и усами щеточкой, в касках с рогами, с засученными рукавами в его кошмарах насиловали на его глазах дочку и покойную жену. Причем Вера была молода и красива как в ту пору, когда они поженились. А он ничего не мог сделать, так как был почему-то без сил. Только кричал, потом и на него фашисты стали как-то странно посматривать... Огромные, до горизонта, колонны танков с крестами и марширующих солдат со свастиками на флагах шли на него под мелодию наступающих по льду Чудского озера псов-рыцарей из «Александра Невского». Над ними, так же застилая темное грозовое небо с бордовыми сполохами, нескончаемо летели летающие тарелки всех возможных размеров и форм с крестами и свастиками на покатых боках. А он бежал от них и не мог остановиться. Подходили, подъезжали и подлетали темные силы все ближе. Не мог Василий убежать от них, как ни старался. С ним вместе бежала, заливаясь бабьим, почти звериным визгом, разбитная продавщица Наташка из Черневского сельпо, строившая ему глазки, еще когда жена была жива. Эта Наташка в последнее время совсем уж потерявшая всякий стыд: чуть ли не вешалась на него, когда он заходил в магазин. Потом перед его глазами вертелась огромная свастика из факелов как в фильме Ромма «Обыкновенный фашизм», и бесноватый их фюрер с высокой трибуны визжал что-то по-немецки.
Приснился потом партизанский вожак Коган в ватнике и шапке-ушанке, но почему-то без штанов. Дюжие нацисты толпой, ругаясь и мешая друг другу, пытались запихнуть Когана в огромную русскую печь. Партизан упирался что было сил руками и ногами в загнеток, орал и картаво пел «Интернационал».
Длился этот дикий кошмар, не прекращаясь, до рассвета. Проснувшись, Андреич резво вскочил с кушетки, потом опять сел. Его бил озноб, перед глазами стояли жуткие сцены сна. Сердце было готово выскочить из груди, пробив рубашку, пропитанную холодным потом. Он откинулся на телогрейку, положенную вместо подушки и зажмурился. «Приснится ведь такое! Это же надо, сколько же я вчера выпил? Давно такого не было. Да что давно... никогда! Надо бы тормознуть, пока меня это пойло до сумасшедшего дома не довело. А то съедет крыша, буду по лесам голый бегать, грибников пугать, как леший, или как его, снежный человек, во...»
Лопатин встал, сходил во двор по нужде, достал из колодца ведро ледяной вкусной колодезной воды, напился. Свело от холода зубы и желудок заныл, напоминая,