Проект "ХРОНО" За гранью реальности

тем самым поставленную задачу. Но теперь, специально подготовленные пилоты из «Зондербюро 13» сами выходили на место, и подбирали время перехода. При этом один из них непосредственно занимался местом, а второй пилот — временем. Видимо, со временем, как говорил руководитель проекта, директор Вюст, это сможет сделать и один, но пока нужны двое.
****
Что пошло не так в этот раз, гауптштурмфюрер Ролле не знал. Бытовало мнение, что непосредственно на переход влияет солнечная активность и геомагнитные или гравитационные аномалии, но точные данные только прорабатывались. Возможно, солнечная активность неожиданно усилилась, а может, скакнула по неведомой причине гравитация. Но такой тонкий прибор как матрица дал сбой. Выйти на Балтийский разлом так и не удалось. Но он смог нащупать стойкую лей-линию много юго-восточней. В их мире это было на самом востоке Рейха на границе с Россией, что будет тут, ведали только боги. Место скорее всего останется прежним, а окружающий мир мог быть непредсказуем.
Пока удавалось найти путь всего в два мира иной реальности, как не бились ученые. Но при явном бесконечном многообразии их поисков дальнейший прогресс, несомненно, был только делом времени. По оценкам немецких физиков-теоретиков, сторонников этой теории, параллельных миров может быть от десять в сотой степени до десять в пятисотой степени штук или вообще бесконечное множество. Второй пилот, обершарфюрер Юрий Кудашев, или, как на немецкий лад называл его Ролле, — Юрген, сейчас бился над стабилизацией корабля во времени. Мощность хрономатрицы была ограничена, но аварийная посадка во времена мамонтов или динозавров им не сильно улыбалась.
С самого начала исследований много копий сломано было над вопросом, что можно делать в иных реальностях, а чего нельзя. Первоначально опасались так называемого эффекта бабочки, когда любые, самые незначительные действия исследователей, могли повлиять на привычную реальность. Но когда стало ясно, что перемещение происходит в другой мир и взаимодействие с ним не сказывается на материнском мире путешественников, пилоты стали действовать активней. И тут снова стали возникать вопросы, что можно, и что нельзя. Причем вопросы уже возникали со стороны идеологии и политики. Первоначально появлялось страстное желание, хотя бы в другом мире, похожем на наш, внести коррективы исходя из своего мировоззрения. А давайте не допустим зверств Инквизиции, сохранив, таким образом ценную германскую кровь. Ведь ведьмы и колдуны во многих случаях это люди с сильными ментальными способностями и их потомки будут в силах изменить мир, требовали одни. А давайте изменим ход Первой мировой войны и поможем Тройственному Союзу одержать победу, мы не допустим Второй мировой, не допустим миллионов смертей лучших представителей расы, предлагали другие. Но Фюрер принял не простое, но как всегда верное решение, и оно было твердым. Не вмешиваться в исторический процесс действиями, которые могут его изменить. Взять с поля боя умирающего солдата можно. Но уничтожить его противника за секунды до того, как он нажмет на спусковой крючок уже нельзя... Чем ближе, по теории, исходя из двух известных миров, располагался рукав к нашему родному, тем более схожим был ход истории, чем дальше он был, тем большее расхождение с привычной реальностью имел другой мир. Но потом свели к минимуму и это вмешательство.
Это случилось после того, как спасенный унтер-офицер, которому у себя суждено было сгореть в танке в большом сражении в России в 1943 году, через полгода пустил себе пулю в голову. Он узнал, что его жена с тремя детьми сгорят заживо в Дрездене, который весной 1945 года разбомбит англо-американская авиация. На просьбу спасти их ему ответили, что это невозможно по каким-то ему непонятным причинам... Этот случай вошел во все закрытые инструкции и учебники для пилотов «Зондербюро 13» вместе с текстом предсмертной записки солдата: «Вы спасли меня, когда я умирал, хотя я и не просил этого, но теперь я умираю уже по своей воле. Этот мир для меня пуст без тех, кого я любил. Погибая в бою, я верил, что моя смерть — жертва ради жизни Рейха и моей семьи. Но сейчас я живу, зная, что все, кого я любил и чему верил, погибли... Вы отказали мне в спасении Эльзы и детей, но тогда зачем вытащили меня из горящего танка и обрекли на это бессмысленное существование?»
— Ну что там, Юрген? — повернувшись ко второму пилоту, спросил командир.
— Пытаюсь стабилизироваться в пределах допустимых погрешностей, командир, думаю получится, но что-то идет не так... Готово! — ответил пилот.
— Ну, только бы не к динозаврам, — устало пошутил Ролле. Шутка про мамонтов и динозавров была стандартной у хронолетчиков, уже никто не помнил, кто дал шутке жизнь, но любили ее все. «Упасть мордой в кучу дерьма диплодока» или «оседлать мамонта», весело звучало в солдатской столовой, под стакан шнапса или кружку пива, реальность же оказалась много серьезней.
Кудашев нервно улыбнулся и спросил:
— Что у нас с местом посадки?
— Самый край Восточной Марки, совсем рядом с русскими землями... сядем у тебя дома Юрген! Если сядем… — так же криво усмехнулся Ролле и потянулся к штурвалу.
— Чему быть, тому быть! Выходим в пространство!
Гул двигателя сменил тон, корабль тряхнуло пару раз и шторки иллюминаторов автоматически поползли вниз. Вокруг бушевала гроза! Молнии то и дело слепили глаза, хронолет болтало, серое, почти черное небо, не давало определить время, солнца не было видно, может быть было утро, возможно, день, или вечер. Ролле сжал штурвал, альтиметр показывал чуть больше трех километров, внизу чернел в разрывах грозовых облаков лес. Столь совершенная машина как их «VRIL-Jager3», являлась всепогодной и грозовой фронт был ей не страшен.
Гауптштурмфюрер СС Герберт Ролле облегченно выдохнул:
— Вышли! Мы с тобой теперь...
Сверхнадежный Schumman-Levitator вдруг снова изменил гул сорвавшись на разрывающий мозг ультразвуковой стон и замолчал. Хронолет замедлился, чуть замер и устремился вниз.
Глава 3. Похмельное утро
Из Чернево Лопатин вернулся уже в сумерках и не особо хорошо помнил — как. Конь дорогу отлично знал сам, и Василий просто дремал в седле, рискуя грохнуться и убиться о сухую землю. Рухнул он на постель, не раздеваясь, но утром оказалось, что все же ночью вставал, не иначе как по нужде, и одежду снял, раскидав по полу у кровати. Так же выяснилось, на автомате вчера лошадь завел в стойло и расседлал. А вот собака и кот смотрели на него с утра, как на полное ничтожество, да так, что Андреичу стало стыдно... «Надо завязывать», — поругал себя он, в который уже раз, ссутулившись, сидя на кровати. Ходики на стене тикали, мерные щелчки отдавались в голове колокольным звоном, да так, что хотелось зажать уши ладонями.
Светало. «Не иначе, как шестой час», — подумал Лопатин. Жара как будто немного спала, но парило. Пошатываясь, он вышел на крыльцо и пошел к нужнику. Налетел ветер, сильный. Порывы его гоняли по двору мусор, обрывки газет. «Свинарник, свинарником, а не двор», — пробормотал Андреич. Небо над лесом, со стороны Чертова болота стремительно темнело, словно наливалось ночной чернотой, с каждым порывом, ветра. Ведь только что поднималось яркое утреннее солнце, а теперь его поглотила грозная тьма, надвигаясь фронтом. Птицы в лесу затихли, лишь сильные порывы ветра с каждым разом усиливаясь, готовы были сорвать ветви с макушек деревьев на своем пути. Залаял откуда-то из-за сарая, переходя в вой, пес.
Первыми, далекими еще залпами ударил гром, и тут же, сразу, без какой-то паузы, водой как из ведра, зарядил ливень. Из нужника Лопатин припустил трусцой, крупные дождевые капли уже прибивали летнюю пыль по двору и барабанили по жестяной крыше дома и надворных построек, порывы ветра норовили свалить с ног. Словно упала с небес стена воды. Неба не видно, лишь отблески молний с треском чередуются с раскатами грома. Над лесом и болотом, как давно он заметил, грозы были не редкостью, но такой сильной не было давно. «Дождь, конечно, давно нужен, но уж это просто ураган какой-то!» — подумалось Василию.
Потемнело. Василий, вошел на кухню, взял с полки коробок спичек, протянул руку за керосиновой лампой, взмахнул и выругался. Пустая. Не иначе вчера как запалил, так и оставил гореть. Он подошел к старому буфету, который помнил еще царя-батюшку. В буфете стояла початая бутыль с самогоном. Лопатин было потянулся к дверце, но потом сглотнув кадыком, нахмурившись пробормотал: «Хватит...». Скоро должна была, как обещала, на месяц приехать дочь. Стало невыносимо стыдно, до чего он себя довел. Андреич сел на табурет у окна и в который раз дал себе слово, что в ближайшее время займется наведением порядка в доме и во дворе. Лоб Лопатина покрылся испариной, в горле было сухо как в Каракумах, и он с тоской посмотрел на буфет. «Ну только рюмашку, что бы сердце не остановилось,» — прошептал он и хотел было встать, но, откуда ни возьмись, на колени с трудом запрыгнул кот.
Лаврентий, как звали кота, был стар и знавал лучшие времена. Был он серой дымчатой масти, когда-то просто огромен и на редкость знатно давил крыс, но теперь, прожив на свете более пятнадцати лет, сильно сдал. Серая шерсть висела колтунами, оба уха были разодраны в кошачьих баталиях. Ходил Лаврентий Павлович, как звал его Лопатин, тяжело, а охота, по-видимому, была уже ему не по силам. Кот, громко заурчав, ткнулся лбом Василию в грудь, потом поднял морду и пристально посмотрел ему в глаза. Лопатин, который раз, до дрожи в теле поразился какой-то нечеловеческой мудрости в кошачьих глазах. Вспомнил, как Маша говорила, что один кошачий год — семь человечьих. Стало быть, Лаврентий был что тебе старик столетний.... Лопатин погладил кота по голове, Лаврентий прижался к нему и застыл, как бы стараясь успокоить и утешить. Василий огляделся вокруг, взгляд скользнул по грязной кухне, в которой в беспорядке валялась посуда, перевел взгляд на стену, между окнами висела большая фотография, где он с Верой. Еще молодые и красивые, держали они на руках своего первенца. Слева — фото, с которого улыбалась Маша, снятая на выпускном вечере Черневской школы. И еще фото, с которого смотрел на него немым укором парень в черной морской форме с погонами мичмана.
Лопатин вдруг почувствовал себя таким же старым и больным, как сидевший на коленях кот. Все, сколько-нибудь хорошее и доброе, осталось в прошлом, острое чувство ненужности своего существования резануло душу, и по небритым щекам поползли скупые мужские слезы. Он прижал к себе кота и прошептал: «Ты только меня один понимаешь, Лаврюшка, одни мы с тобой остались...». Рвали душу милые лица с фотографий, сквозь слезы он смотрел на них, и они расплывались и желтели, как будто многие годы уже прошли. Хотелось ему оказаться на сельском кладбище и упасть на могилу жены, выплакать свои пьяные слезы и свою жалость к себе. Подумал и о сыне, которому и могилки-то не досталось...
Но потом снова посмотрел на фотографию дочери и, устыдившись, своих слов, стал вспоминать, когда она собиралась приехать. Получалось, что в следующую пятницу, через шесть дней. Посидев еще минут десять под звуками барабанившего по крыше ливня и под кошачье урчание, (кот давно не