Убить время

                                СВЕТ ДАЛЕКОЙ ЗВЕЗДЫ

      Иногда мне казалось, что москвичи не такие, как мы. То есть внешне они как люди, и ходят ногами, но внутри совсем другие, с более тонкой извилистой организацией – запутаться можно. Я был пионером и наш класс за сверхплановый сбор металлолома наградили поездкой в Москву. Тогда скорый поезд из наших мест,  пыхтя и чадя на подъемах, - приходилось спешно захлопывать окна, - полз до столицы нашей Родины пять суток. Ехали плацкартой, было весело, питались домашними припасами и кипятком. Девчонка из старшего класса, племянница завуча школы со странным именем Стелла, которую взяли в Москву по блату, научила в тамбуре целоваться «по-взрослому». Она сказала, Стелла значит звезда. Сначала курили редкую сигарету с фильтром по переменке, потом звездная Стелла стала высмеивать, что  курю не в затяжку – наверно, и целуюсь так же! «Сама дура», - покраснев,  буркнул ненаходчиво. Она не обиделась, а, выше на пол-головы, склонилась, пощекотав скулу ресницами. Кожу на затылке стянуло – я сжал губы, как пионер Петя на допросе в гестапо. «Шизик, открой рот!» - сказала тоном классной руководительницы. То, что она вытворяла языком, было неописуемо, я чуть не задохнулся от счастья и возмущения. Рената из-за плохого поведения в Москву не взяли – и слава богу, а то бы испортил все дело.
      По прибытии в столицу на грязный перрон, закопченные, как негритята, мы спешно повязали галстуки и всем табором, подгоняемые конвоем, попарно двинулись в сторону Красной площади - даже на эскалаторе не дали покататься вволю, сволочи!  И встали в длиннющую очередь. Правда, очередь  двигалась ходко, не то что другие, позже – по жизни. Дедушка Ленин был маленький, сухонький, некрасивый, как и полагается быть бурятскому дедушке. Мы дружно отдали салют, подняв согнутые в локтях правые руки над головами. Было стыдно, я не смел поднять на Ленина глаз за то, что целовался в тамбуре посредством языка. Потом я катался в метро по эскалатору, лизал самое вкусное в мире московское мороженое в вафельном стаканчике и исподтишка вглядывался в москвичей: они казались мне людьми из другого мира, где никому не бывает стыдно, потому что  совершали только хорошие поступки. Ездили на целину с гитарами, играли в КВН, читали стихи в кафе, скандировали на площадях «Миру - мир!», взявшись за руки с неграми, и еще что-то прогрессивное – я не мог представить, чтобы они могли ходить в туалет. Нет, определенно они не ходили в туалет, это было немыслимо! Долгое время мне казалось, что они и любят  друг дружку по-иному, более культурно, что ли, обязательно после того, как посетят театр на Таганке, кафе или, на худой конец, кинотеатр «Баррикада», и тогда то, что именуется в народе любовью, не станет скучной, повторяющейся в деталях, обязанностью.
      Чудилось, что сам воздух Москвы пахнет по-другому, как не пахнет ни в одном из провинциальных городов, он не мог пахнуть ни жареной рыбой, ни тушеной капустой, ни пылью, ни керосином, и любовь, законсервированная в этом воздухе, сохраняется дольше, с детства до старости; ведь юные москвичи не стояли  в очередях, а гуляли по Ленинским горам, играли на скрипках, катались на таинственном искусственном льду, занимались детским техническим творчеством и другими полезными для нашей Родины делами в светлых и просторных дворцах из стекла и бетона, ходили смотреть на созвездие Тельца в планетарий, плавали в загадочном плавательном бассейне. Потом они выросли, и стройные, остроумные, как Никита Михалков,  ш а г а л и  п о  М о с к в е  с такими же стройными голубоглазыми девушками. Позднее это наваждение прошло, в Москве было сыро, к рантам ботинок налипла серая кашица – грязь  пополам со снегом и технической солью, прохожие смотрели под ноги и жевали на ходу, куда-то исчез прежний запах – запах вафельного мороженого, настоянного на теплом сквозняке метрополитена, и стало скучно жить.
 
      Когда прилетел из московской командировки, в двери торчала записка. Не раздеваясь, я прошел в кухню, попил воды из-под крана и развернул аккуратно сложенную бумажку. На ученическом листке в клетку женским почерком был написан чей-то адрес. И все. Ни буквой больше. Понимай, как хочешь. Вместо подписи значились три креста. Детский сад какой-то. Я выбросил записку в  мусорное ведро. Три креста, вспомнил я, принимая душ, в прошлом веке означали высшую степень секретности. Тайны сопливого мадридского двора! Тут, того и гляди, сын без спросу сделает тебя дедом, а  э т и  никак не наиграются в войну! Да и с Америкой мы вроде помирились. Однако женский почерк не давал покоя. Кажется, три креста расшифровывались: приказ надо выполнить любой ценой. Тем более, если просит женщина. Но когда это было?! До нашей эры! В глаза попала мыльная пена. Мокрыми босыми ногами я прошлепал на кухню, достал записку, присыпанную картофельной кожурой.
    Дверь открыла не первой молодости высокая женщина в коротком байковом халате, но  со странно молодыми ногами – даже в полумраке прихожей это бросалось в глаза. Женщина кивнула, как старому знакомому. В квартире было сильно накурено. От стен отставали обои. Под ними шуршали тараканы. На кухне в зеленых зарослях пустой водочной стеклотары сидел незнакомый трезвый мужчина с седым ежиком и пил чай. Он назвал мою дворовую кличку. В этом морщинистом облезлом коротышке я с трудом опознал Толика Ссальника, члена тайного общества «Союз трех пистолетов».
      Прошло двести лет, родилось, любило, страдало и умерло целое поколение, исчезла одна страна и возникло другая, люди стали умирать от СПИДа, заниматься любовью на расстоянии и говорить по телефону на бегу, молодые люди не знали, что такое телогрейка и валенки; на Руси – неслыханное дело! - перестали убивать по приговору суда, обмелели реки и ушли на север волки, над страной пронесся призрак гражданской войны, изменили многовековой маршрут брачных игр гренландские киты, перекроили карту Европы, мир чуть не погиб от горстки фанатиков, футбол стал тотальным и неинтересным, свет далекой звезды от задворок Вселенной доплыл, вернее, допылил до городской тюрьмы - и ее начальник сошел с ума, выпустив всех узников; кино и явь поменялись местами, - а Толик Ссальник все так же, не выучив уроков, играл в прятки  на пустыре за дощатыми сараями.
      Первым делом он спросил, есть ли у меня оружие. Я подумал, что за истекший миллениум дружок сошел с ума – и раньше-то им не отличался. Ну, впал в детство, старческий маразм, с кем не бывает. Но Толик вполне убедительно, даром что трезвый,  рассказал, зачем ему пистолет. За отчетный период он покрылся плешью, синеватой плесенью наколок, отмотал в колонии общего режима два срока и вставил железные зубы. Нет, оружие ему нужно было вовсе не для грабежа.  Для дуэли.
    - Чего-чего? -  вяло удивился я. Происходящее было похоже на сон, в котором реально все, кроме самой малости – например, то, что пули калибра 7,62 из пластилина и падают из дула АК-47 у твоих ног.
    - Дуэль, дуэль, правда-правда! – подтвердил из коридора женский голос. – Совсем шизанулся на старости лет! Скажите ему!..
    - Заткнись, тварь продажная! – не поворачивая головы, просипел Толик и  налил мне чаю. – Я тебе водки потом дам, сколько захотишь. Это дело надо на трезвую голову.
    - Нет, я не заткнусь! – продолжала невидимая тварь и всхлипнула. – Шизоид!
    - Я тебя бить не буду, не мечтай, Светик, сидеть еще из-за тебя. И вообще мы в разводе, - шумно втянул в себя чай с блюдечка хозяин. И обратился ко мне. – Ну, чё, надумал? Учти, ты клятву давал, Гендос! «Родина или смерть», помнишь, ха! 
      Толик предлагал мне быть смотрящим, в смысле, поправился он, секундантом. На дуэли. Да он смеется надо мной, что ли?
      - Больше некому. – серьезно и печально сказал Толик Ссальник. – Борька-то кони бросил. Второй инфаркт, а ты как думал! И последний. У них, у кандидатов наук, это обычное дело, инфаркт-то. Хлебом не корми – дай инфаркт! Учти, нас на свете только двое  осталось...  Выручай, братишка!       
      Кабы книгочей Борька, подпольная кличка Боливар, был жив, то хозяин меня бы не побеспокоил: у каждого в этой жизни свои заморочки, он понимает. Боливар, ученая штабная крыса, конечно, устроил бы все чин по чину. Обида, по словам Толика, была столь велика, что ее нельзя было смыть банальным мордобитием. Только на поединке чести. Как Пушкин. У него тоже с женой непорядок случился. Из-за Лермонтова.
      А ведь как хорошо сидели! Толик, его законная гражданская жена Света и Толин дружок по кличке Сэнди, который отсутствовал в городе несколько лет. Поллитру  опростали за одиннадцать минут. По случаю удо.
    - Какого удо? Зачем удо? – рассеянно спросил я, демонстративно взглянув на часы.
    - Да ты где живешь-то?! – просипел возмущенно Толик. – По случаю условно-досрочного, сечешь? Освобождения, понял?
    Короче, продолжал рассказ Ссальник, он побежал за второй. Удо все ж таки. А когда вернулся, Светка целовалась с гостем взасос. Прямо за столом.
    - И вовсе не взасос, - подала голос законная жена. – В губы. Он без спросу присосался. Оголодал на зоне. Он бы и к бабушке твоей присосался!
- С тобой вообще не разговаривают, - бросил Толик.
Толик удивлялся, как это он не размазал прелюбодеев по кафелю. И не пришил чем-нибудь острым, например, рогами. Зато сразу же потребовал развода. Сделать это было, в общем-то, несложно. Толик и Света сожительствовали третий год -  гражданский муж был идейным противником всякого официоза. Но написал-таки заявление о разводе на имя бывшей жены.
-  В туалете твоя бумажка! – торжествующе прокаркали из санузла. 
    - Не обращай внимания, - подлил чаю седой друг детства. – Тебе как, покрепче? Лично я чифир уважаю...
    Развод заключался в том, что сожители разбрелись по разным комнатам, а так как жилая комната была одна, то бывший супруг обретался на кухне днем и ночью, я заметил в углу возле мусорного ведра скатанный матрасик. На кухню коварной изменщице вход был запрещен под страхом изгнания из дома.   
    Толик почему-то считал, что драться на дуэли надо зимой. Как Пушкин и Лермонтовым. Мы, не сговариваясь, посмотрели в окно. За окном пролетел редкий лист, дрогнуло от порыва ветра стекло, громыхнула незакрепленная жесть карниза. Тополя облетели -  были видны окна блочной пятиэтажки напротив. Маленьким, как только стемнеет, я любил заглядывать в чужие окна, для чего у меня имелся бинокль восьмикратного увеличения – предмет зависти всего двора, и наблюдать суету немых картин, простых житейских радостей. Я старался угадать  слова и желания движущихся фигурок за стеклом и мечтал о взрослой жизни. И вот она пришла, взрослая жизнь, и побитый этой самой жизнью друг детства несет детскую чушь. Кто ж знал, что надо было смотреть в бинокль с обратной стороны...
    Ждать зимы нет никаких сил,  заметил хозяин.
    Но почему я? Разве у него друзей мало, чтобы часок побыть секундантами? Друзья есть, но – вот совпадение! -  все, как один, пьяницы и университетов не кончали. Был Боливар (я не сразу сообразил, что это Борька), и тот коньки не вовремя отбросил. А тут надо по понятиям, чтоб как в книжках. Чтоб красиво было. По-настоящему... По закону... Я клятву давал... Толику не