Убить время

семейства в дело победы над уходящим годом. Год старел, буквально съеживался по часам, скукоживался по минутам - под фронтальным натиском мамы и мадьярской сабельной атакой с фланга.
      …Дверь без стука распахивается и соседка спрашивает то ли соды, то ли соли… в кухонном угаре не понять.
      - Клава, возьми сама!.. –  не разгибаясь, кричит мама.
      Ей некогда. На облезлой духовке мама выпекает шедевры – курицу с рисом, а также «хворост» и печенье с миндалем. Про печенье я вспоминал даже в армии. Кутаясь по самую макушку в караульный тулуп, то и дело поправляя сползающий ремень АК-74 со штыком, я глядел на небесное светило и чувствовал себя самым несчастным человеком под Луной. В ее разводах мне чудились мамино, чуть подгорелое, печенье с миндалем. И тогда узоры печенья магическим образом перетекали в профиль девчонки из соседнего двора. Мысли мои, дерзкие и горячечные от обжигающего мороза, ввинчивались в темень ракетой класса «земля – воздух». Луна становилась ближе, невозможное – возможным.
      Армия – не то, что вы думаете. Это долгое предчувствие любви, дрожащее на кончике штыка. И предощущение дома и Нового года. Что одно и то же.
      Свежих огурцов и помидоров на столе не было в помине, тогда в Сибири они зимой не продавались. Папе в начале декабря поручалось задание Генштаба - раздобыть болгарское пятилитровое ассорти «Глобус». И папа разбивался в лепешку, но добывал, хотя еле стоял на ногах и ворочал языком. Стоила ли шуба селедки? Ведь помидоры из «Глобуса» вечно лопались…   
      Покончим с закусками, проскочим, обжигая губы, горячее блюдо, и скорей – к десерту. Взрослым – селедку, детям – плетку. Без шубы. Чтобы не обожрались сладким. Например, шоколадом фабрики им. Бабаева, который гости считали своим долгом всучить сынку хозяев, то бишь, мне. Даже после зимних каникул карманы у меня слипались от раскисших шоколадных крошек. Такова светская жизнь! Под шумок застолья я пробовал выдохшееся полусладкое шампанское – кислятина, и как ее взрослые пьют? Магазинские  торты в ту пору считались роскошью. Еще и поэтому в доме под Новый год, помимо свежей хвои и мандаринов, пахло подгоревшим печеньем.
    Из напитков отмечу «Крем-соду», от которой я беспрерывно рыгал, и облепиховый кисель. Первый – производства местного безалкогольного завода, второй – маминого. Отец уважал сорокапятиградусную «Старку» из литрового штофа – коньячного цвета и качества. И еще вино «Мадеру» - но на следующий день.
    Стратегическая задача ночи - объестся и не уснуть. Начинали провожать старый год с вечера по часовым поясам. И помогали это делать сперва радиола «Эстония», потом телевизор «Рекорд» с экраном, размером с разворот ученической тетрадки. Мы купили его с рук. Телевизор завернули в детское одеяло, не раз описанное мною (из писки, не из чернильницы – прим. авт.) в былые годы, обмотали бельевой веревкой. Я сидел на заднем сиденье «Победы», такси с шашечками, судорожно цепляясь за веревки «Рекорда» на поворотах. Когда приехали домой, то еще полчаса по указанию папы сидели, напуганные, и ждали, пока телевизор отойдет от холода. Если включить сразу, сказал отец, то телик может взорваться, что противопехотная мина – а в минах папа знал толк. Сидеть я не мог и бегал по квартире, пока папа не поставил на место. И вот «Рекорд» включили. На экране с треском побежали полосы… Я заплакал (что-то много плачут в данном рассказе, это не камертон, в смысле, не комильфо), мама закричала. Папа собрался ехать бить рожу. А оказалось, местное телевидение показывает до одиннадцати часов (завтра на работу) и начинает вещание с восьми утра. Всю ночь мне снились кошмары, будто из «Рекорда» лезет пьяный кочегар дядя Володя и рычит, что Райна поставила рекорд, родив за раз тридцать три щенка…
      Потом пацаны всего подъезда ходили к нам смотреть телик, сидя на полу. Мокрые телогрейки и валенки товарищи сбрасывали на лестничной клетке перед дверью.
      Собственно Новый год начинался, когда раздавались позывные «Голубого огонька», мама надевала туфли, а меня заставляли мыть руки. Нет, вру, сперва мама надевала туфли – и в тот же миг она, непривычно высокая,  н е  к у х о н н а я,  начинала светиться изнутри голубым светом... Мама в меру сил старалась приодеться не хуже, чем «в телевизоре», хотя бы по праздникам, стрекоча на швейной машинке «Зингер», героически вывезенную из Китая. На «Зингере» в условиях строжайшей экономии она творила чудеса.
    Все мы вышли из маминых трусов, одни раньше, другие позже. Я – позже, в старшей группе детсада им. П. Постышева. Даже тут не обошлось без братской помощи сопредельной державы. Коммунистический Китай слал северному соседу свою теплую «Дружбу». Такая бирка на русском языке увенчивала добротные, нежно-салатные кальсоны и женские трусы, такие, с начесом. В этом густом начесе никакой простатит, простите, был не страшен. Женские трусы были необъятными. Они начинались от бюста и обжимали резинками коленки, даря защиту от подьюбочного сквозняка и целлюлита. Именно из таких трусов мама пошила мне пальтишко с капюшоном, эдакий пуховик-аляску периода оттепели. Маму встречные женщины спрашивали: «Гражданка, это в первом промторге выбросили? Очередь большая?»
    Очередь за мирной жизнью была большая.
    Женщины обсуждали фасоны и прически дикторов, актрис и певиц, подпевали Майе Кристалинской, Эдите Пьехе, Муслиму Магомаеву, Ободзинскому и Поладу Бюль-бюль-оглы.
      - А ну еще бюль-бюль-оглы! – шутили мужчины, разливая водочку и папину «Старку». Выпив, они повторяли шутки Аркадия Райкина и частушки Мирова - Новицкого.
      Громче всех смеялись мои родители. Прошедшие ссылку (мама), фронт и ранение под Берлином (папа), взрослые умели радоваться мелочам. 
      Позже, в старших классах после просмотра «Ну, погоди!», «Чародеев» и «Иронии судьбы», вволю насмеявшись при виде Вероники Маврикьевны и Авдотьи Никитичны,  рекордом ночи стало не уснуть прежде «Мелодий и ритмов зарубежной эстрады», где могли засветиться АББА, «Модерн токинг», «Бони-М».
      Все это трали-вали, вот куда «Старка», елки зеленые, подевалась-то!..
      До одури наглядевшись по единственному каналу на «Двенадцать месяцев», «Морозко» и «Карнавальную ночь», ближе к полуночи я ерзал на стуле – во дворе ждали. Мы бежали на катушки, их устраивали на площадях, и катались до двух часов, в морозы под сорок. Аж сопли примерзали к вороту телогрейки.
      После боя курантов все выходили на лестничную клетку и на улицу. Зажигались бенгальские огни, трещали хлопушки с конфетти, летал серпантин. Нынешние фейерверки и петарды заменяли выстрелы из ракетниц. Первый выстрел – сигнал к атаке поцелуев. В эпоху дедушки Хрущева в городе было много военных. В нашем дворе под ликующие крики стреляли из окна третьего этажа, где жила русская семья офицера Башкуева (вот честное пионерское!).  Сосед Емельянов, воевавший в разведке, глядя в расцвеченное небо, кусал губы. Отец вздыхал. А пьяненькие члены артели инвалидов, выкатившись на тележках из подвала Дома Специалистов, озаренные красно-зелеными сполохами, плакали.
      Сам Новый год пролетал, как во сне. Слаще предчувствие праздника и его послевкусие. Это как лимонные и апельсиновые дольки: мармелад съедаешь, а жестяную коробочку хранишь годы. Это как увядшее наутро «оливье» из холодильника «Орск» и холодные котлеты – вкуснее прежнего. Это как елочные базары: важна атмосфера, а не тощий товар. Это как пачки открыток, которые мама, улыбаясь, надписывала заранее ввиду перегруженности почты. Это как расцвеченные витрины с елочными игрушками, мимо коих я, зачарованный, бродил.
      Кроме абхазских мандаринов на столе красовались китайские яблоки изумительной кисло-сладкой терпкости. За ними мама ходила ночью к поезду «Москва - Пекин». Японский городовой, эдак мы от Китая далеко не уедем! Да и куда уедешь без чемодана?
         
      Дверь без стука распахивается и соседка спрашивает сахару-песку. А вот теперь переходим к десерту.
      На вокзале Хайлара в суматохе у них украли чемодан. Не украли, а подменили. Таким же чемоданом, набитом кирпичами. Швейную машинку «Зингер» воры не взяли, наверное, из-за тяжести. Мама все прошляпила. Будучи пятнадцатилетней растеряхой, она глазела на невиданное скопление народа.
      За пару месяцев до исчезновения чемодана в город вошли японцы. Мама, пробираясь в школу, не раз отводила глаза, когда посреди улицы мочился японский вояка. В Хайларе открыли публичный дом с красными фонарями. Потом красного цвета стало больше...       
      На улицах валялись трупы.
      И семья решила бежать. Помогло то, что мой дедушка, который раньше зарабатывал тем, что перекрашивал краденых лошадей, за год до вторжения Квантунской армии сумел устроиться на КВЖД обходчиком. И мама стала ходить в школу советских специалистов. Прежде она ходила в гимназию и изучала Закон Божий, не раз в старости со смехом вспоминала толстого попа-учителя, бившего указкой за то, что забыла «Отче наш». Когда мама перешла в советскую школу, гимназисты стали дразнить ее «красной жопой».
    Эта «красножопость» и спасла. Японцы резали  китайцев штыками – был приказ беречь патроны. Жизнь не стоила и чашки риса. Но квартал советских специалистов обходили стороной – СССР, это вам не палочки для еды! Спецов потихоньку начали вывозить. Моему деду помог русский инженер, с которым они после работы охотились в степи на сусликов-тарбаганов.
    Они собрались в спешке. Все нажитое за два десятка лет уместилось в двух чемоданах. Когда  раскрыли их в Улан-Удэ, то вместо вещей обнаружили кирпичи...
    Другой «кирпич» был увесистей. Всех, работавших на КВЖД, стали шерстить по прибытию на родину. Тут и обнаружилось, что дедушка выехал из Хайлара незаконно, так как был всего лишь наемным, не кадровым, рабочим. Арестовали даже несовершеннолетнюю маму. На допросах их обзывали японскими шпионами. Били, кстати, мало - оплеухи не в счет. В ход пошло другое наказание. Говорят, эту пытку изобрели в Китае.
    Голодным узникам дают соленую рыбу. Скорее всего, селедку. Люди набрасываются на еду. А потом им не дают пить. Ни капли. Умывают руки с мылом, чтобы не пахли селедкой. Говорят, ломались самые стойкие.

      Ну и семейка! И мама, и сынок чалились в «крытке». Даже папа торчал в вытрезвителе. Зато есть что вспомнить. Нет, не селедку под шубой. Когда на нарах вспоминаешь Новый год, легче лежать. И вообще, сидеть.
     
      Вкус рыбы, что швырнули в камеру, мама помнила всегда. Она вышептала о нем непослушными губами, когда лежала в больнице после инсульта. А до того стеснялась. Потому что они спаслись тем, что по приказу отца пили собственную мочу… Они ничего не подписали, их не расстреляли, а как политически неблагонадежных сослали в Феодосию. А крымских татар оттуда выслали.
    «О, Феодосия, Феодосия!.. » 
    Все детство я слышал это загадочное слово из уст мамы, которая при этом вздыхала и на миг затихала в кухонной суете. Загадочная Феодосия так прочно вошла в домашний лексикон, что я думал, что это такое ритуальное словечко, обозначающее пожелание чуда. Ну, типа «абракадабры». Потом  я узнал, что Феодосия находится на