Убить время

губками сигарету и поправляя очки. 
      «Да и зачем тебе красавица? – спрашивал меня хозяин дачи, бывший однокурсник, изредка приезжавший на дачу распить бутылочку под малосольный огурчик. – В нашем случае, старичок, красота это молодость».
      Приятель был прав. Раздражало, например, что Алёна, - сколько я ее потом ни отчитывал, как маленькую, - забывшись, даже ночью обращалась на «вы». Жизнь прокрутили, как рекламный ролик. По утрам, одевая Коленьку, я думал о том, что, казалось, вчера мама собирала капризничавшего мальчика в детский сад, потом в начальный класс, давала пятнадцать копеек одной монеткой на завтрак. Особенно не давались чулочные застежки - чулки вечно сползали во время игры. Я ненавидел эти бумазейные, серовато-поносного цвета, чулки. Другая, поздняя проблема – чернильница-непроливашка. Не такая уж она была не проливаемая! И потому, наверное, ее носили поверх ранца, я - в специально сшитом мамой чехольчике на шелковой веревочке.  А еще жизнь отравляли остренькие, с фиолетовыми переливами, перышки, которые насаживали на деревянные ручки, с ними надо было быть настороже, они могли подцепить любую бяку и посадить кляксу на уже благополучно списанную  задачку. О, кляксы, проклятье советской школы, за которые в классе безжалостно ставили «двойки», а дома - в угол! Но перья были незаменимы на уроках правописания, потому что позволяли выводить буковки кириллицы с правильными нажимами. Где теперь эти  перышки? За что учительница правописания ударила меня линейкой по руке, когда мир давным-давно стучит клавишами компьютера, или, на худой конец, прекрасно пишет шариковыми ручками без всяких дурацких нажимов, зачем поколение мальчиков и девочек пролило мегалитры слез, осваивая никому не нужную в этом жестоком мире каллиграфию и прочие телячьи премудрости, зачем умерли постаревшие мальчики и девочки, так ни разу не применив на практике полученные на уроках правописания знания, а? Зачем существовало, трепетало все то, что накрыла огромная клякса жизни, поглотив, сожрав время?..
      Однажды Алёнка сильно обгорела на солнце. Вечером я уложил ее на веранде и стал обмазывать пылающую плоть скисшим молоком, недопитым Коленькой, - за молоком  я ходил в соседний поселок. Каждое прикосновение доставляло Алене боль, спина была багровой, по-моему, поднялась температура. Она лежала смирно и тихо стонала. И тогда я стал работать кончиками пальцев, почти не касаясь кожи. Алена затихла и уснула, а ночью пришла ко мне в баньку. Любовь пахла кислым молоком. И было в  прикосновениях ее губ нечто новое, волнующее –  дочерняя, что ли, благодарность. Ей было больно, но она лишь задавленно, в подушку, пищала мышкой. И, хотя ночь была безлунной, я видел происходящее в цвете: алые губы, коралловые соски маленьких, как у девочки, грудей, матовость кожи, едкую голубизну глаз, темный, чернее ночи, шелковистый треугольник волос...
      Утром я обнаружил на простыне странные белесые завитушки. Потом сообразил, что это омертвевшая кожа с алёнушкиной спинки. Очкастая змейка линяла, устремляясь к новой жизни и оставляя в скошенной траве узорчатую шкурку воспоминаний.

      Душным августовским днем я провожал Алёну и Коленьку. Руку оттягивала авоська со свежими огурцами – друг всучил на прощанье, дескать, витамины на севере ребенку необходимы. Ребенок  норовил убежать, – то потрогать стоящий на втором пути маневровый, будто игрушечный, тепловоз, то к киоску, где продавали мороженое, -  Алена кричала на сына и била свернутой газеткой по макушке. Коленька ревел, заглушая свистки тепловоза. Асфальт на перроне размяк. Обещали дождь, а дождь плевать хотел на людские обещания.  Струйка пота неспешно потекла за ухо. Я забрал у Алёны газету и стал обмахиваться. Газета была с кроссвордом - ехать предстояло до утра, с перекладными, чуть ли не до самого БАМа, и надо, бормотала она, как-то убить время. Оттуда, с севера, пришло письмо от ее школьного товарища. Алёна собралась за день. Что за школьный товарищ, я не хотел знать, половина моих одноклассников вымерли, точнее, вымерзли, как мамонты, в годы реформ. Просто девушка из моих снов уезжала.
      Когда Коленька, облизывая мороженое, отвлекся, я потянул Алёнку к себе, - она нехотя подалась и едва ответила на поцелуй, - смотрела поверх голов и как-то блаженно, расслабленно улыбалась. Ее волосы пахли солнцем. Грудь кольнул торчащий из кармашка уголок конверта, который передал друг. Жена поражалась моему коварству: столько лет храпел бок о бок, прикидывался отцом семейства, а тем временем держал на стороне любовницу, как не стыдно. Жил на две семьи, и она не удивится, что ребенок этой развратницы от меня. От жары голова шла кругом. Такое же послание могла состряпать бывшая танцовщица. Пнуть тренированной ногой ниже пояса. Я даже посмотрел обратный адрес на конверте. Его не было. Но в конце письма сообщалось, что я могу забыть дорогу домой -  она подает на развод. Ага, привет от законной половины.
    Коленька с головы до рук вымазался мороженым, раздался шлепок, и ребенок громко заревел. Сей же миг все вокруг пришло в движение, перрон зачернел, меня пару раз толкнули.
    «Ну, пишите», - выдохнула она, поправила очки и вцепилась в сумку. «Куда?..» – хотел спросить и передумал. Глупо писать в прошлое. Еще глупее получать письмом оплеуху. Второй нокдаун в любительском боксе засчитывается как поражение. Да и в тайском тоже: уже не встать. Я успел подать пакет с огурцами, затем – Коленьку, тут меня сильно толкнули в спину, я оглянулся, чтобы заставить наглеца попросить прощения, - тем временем Алёнка с Коленькой сгинули в чреве вагона и  до отхода поезда выгоревших на солнце головок своих так и не показали.
      Когда хвост поезда медленно растворился в мареве, я обнаружил в кармане пиджака газету. Рельсы, будто облитые сливочным пломбиром, жирно блестели и пускали зайчики. Носовой платок остался у Коленьки, я снял пиджак, утер пот со лба о подкладку, и вдруг понял, что мне, собственно, некуда идти. Дача однокурсника, и та была летнего типа - любовь, выходит, тоже.

      Площадь, залитая потоками света, было пустынна. Асфальт пружинил под ногами. У киоска, высунув языки, валялись собаки. Лишь таксисты сгрудились  у транзисторного телевизора, вынесенного на бампер,  - невзирая на жару, смотрели футбол. Вокзальные проститутки, и те прятались в тени здания пригородных касс. В перерывах между лязгом буферов, свистками электровоза и протяжным скрипом тормозных колодок стрекотал отбойный молоток. Муравьями, сгибаясь под тяжестью добычи и белозубо улыбаясь, протащили пучки арматуры китайские работяги. Короткое эхо разносило над путями ленивые голоса диспетчеров грузоперевозок, разморенных  духотой кабинетов: «На пятом пути прибывает нечётный-чётный-чётный...» Единственное клочковатое облачко таяло на глазах. Я зажмурился. Над городом шел солнечный дождь.
    «Газету, мля, купить, чо ль?» -  услышал за спиной, когда, обмахиваясь газеткой, подошел к навесу автобусной остановки. Донесся дружный хохот. Особенно старался  невысокий крепыш с золотой цепью на короткой шее, точнее, шеи вообще не было. Смеясь, он успевал деловито жевать. Ему бы кольцо в ноздрю, мелькнуло безобидно,  и вовсе сошел за бычка. Рядом хихикала девица с огромными, как у цыганки, круглыми серьгами. Она поперхнулась глотком «Пепси» и отбросила банку. Банка со звоном закатилась под лавку.
    «Уй, не могу!.. “Газету!” Ты когда последний раз в жизни читал, Грыжа?» -  вытер голубенькие глазки бычок.
    «Иди ты на!.. Сам-то читал чего, кроме уголовного кодекса-на?» – нахмурился, шевельнув черными очками, двухметровый Грыжа в пестром, как у пирата, платке-бандане. Под тесной футболкой перекатывались мышцы, под квадратным подбородком - кадык. Чем-то, ростом, привычкой облизывать губы он напомнил дядю Володю, дворового кочегара моего детства. Я уставился на дорогие белые туфли сорок последнего размера – если одна из них кирзовым сапогом угодит промеж ног, подумалось, прощайся с женщинами. А то и с жизнью.
      «Прекратите лаяться, идиоты! Борька, прекрати, слышишь? – капризно надула крашеную губку девица. – Долго еще эта бодяга? Ну и дыра!»
      «А я говорил-на – берем тачку, говорил-на?.. – торжествующе пробасили сверху. -  Еще обзывается! Я грю, в газете чисто кроссворды бывают-на! Я ж как лучше, Нинок...  Чисто время убить. Париться теперь на жаре-на!..»
    И все трое заспорили. Выяснилось, их поезд прибывает только через два часа: очень неудобно, ни напиться, ни в кино сходить.
    «Может, опять по пиву вдарим, а? Еще пожрать можно, шашлыков, а?» - утер лысину бычок с золотой цепью и зажевал с прежней скоростью.
    «Идите вы!.. Вам бы жрать да пить! – закурила девица. – Пойду в зал ожидания, там хоть телевизор есть». 
      «А может, в сауну? Там тоже чисто пиво-на!  – оживился Грыжа и облизнул губы. – Вон вывеска торчит...»
      «Может,  тебе еще и бабу в парилку?! – заржал крепыш. – Чур, я первый! Тогда точно на поезд опоздаем!»
      «Фу, скоты вы, однако, мальчики!  - отвернулась девушка и обратилась ко мне. - Мужчина, не продадите  газетку?»
      Я отдал газету и шагнул, куда глаза глядят.
      И тут на площади появилась эта дурочка. Несмотря на жару, она была одета в рваный болоневый плащ, подпоясанный лакированным ремешком с облезлой позолотой, на голове цветастый платочек, на впалой груди болтались красные пластмассовые бусы. Туфли без каблуков, облупившиеся острые носы потешно, по-клоунски, нацелились в безоблачное небо. Дурочка достала из холщового мешка грязную дамскую косметичку, затем - осколок зеркала, тюбик помады и огрызок черного карандаша, и принялась наводить марафет. Спичкой  она извлекла из тюбика крошки помады, кое-как накрасила ротик, карандашом подвела брови, отчего печеное ее личико приняло уморительное выражение: «Что вы говорите?!». Она кидала кокетливые взоры то в зеркальце, то на игрушечные пластиковые часики на тонком запястье, куриной лапкой поправляла волосы.
    «Гли-ка! – захохотал Грыжа. – Во, вырядилась-на! Чисто филармония!..»     
    «Вау! Дурочка! Живая!» – отбросив газету, захлопала в ладошки девица.
    «Дэвушка, а, дэ-эвушка, не скажете, который час?» – зажав нос, прогнусавил бычок, подмигивая остальным.
      Полоумная бросила озабоченный взгляд на часики и сказала, что скоро поезд, а на поезде приедет ее жених, он красивый и богатый. Раздался хохот. Больше всех смеялась девица. Бычок, мыча от сдерживаемого смеха, спросил сумасшедшую, не подойдет ли он ей в женихи, он тоже красивый и богатый. Заподозрив неладное, дурочка сложила в мешок предметы дамского туалета и посеменила в сторону перрона.
    «Боря, не отпускай ее, не пускай! Бесплатно же!..» – опять захлопала в ладоши девица.
      Двухметровый ухватил холщовый мешок: «Стоять-на!..»  Задержанная громко заплакала. Верзила легонько ударил ее по спине: «Тихо-на, дура». Сумасшедшая притихла, но вдруг рванулась, треснул мешок  – на асфальт полетели косметичка, помада, карандаш, разбилось зеркальце. Дурочка завыла и стала собирать свои сокровища. Я подал ей карандаш и попросил  человека в черных очках отдать мешок.
    «Тебе чего, мужик, больше всех надо? – подошел