Выворот-нашиворот

внушал  доверия, но Паша не мог сказать, почему именно. Парень был вроде неглупый, не бухал и уж точно не был наркоманом. Нормально выглядел и без проблем носил одежду с короткими рукавами. Но что-то в нем было «не то», что-то заметное только наметанному глазу.  И Паша, как медбрат в психиатрическом отделении, повидавший всякое, это чувствовал.
Друзья постоянно звали Ивана  Джоном. Когда Паша спросил его, почему так, ведь его зовут не Женя.  Джон ответил, что «Иван» произошло от «Иоанн».  «Джон» тоже произошло от «Иоанн», только не у нас, а у них.  Паша не стал вникать в тонкости и тоже стал звать его Джоном. Это непонятное, чуждое прозвище, почему-то, подходило ему гораздо больше, чем простое, чистое и знакомое «Ваня». Но Джон не торчал. Таких Паша видел за версту, потому что насмотрелся их у себя в отделении. От него не пахло травой, а если он пил, то редко и только очень хорошие напитки.
Вернувшись к телевизору, Паша продолжил пить. Но настроение изменилось, наступил приятный долгожданный покой, и сегодняшнее нападение стало казаться чем-то далеким и не таким уж и важным. Наступил момент терпимости и понимания, будто что-то внутри, наглухо закрытое, приоткрылось и, словно забыв о прошлом, дополнило существование новыми переживаниями. Спонтанными и непосредственными. Паша очень любил пиво и пил его каждый вечер, он даже чувствовал, что весь день ждет именно того  момента, когда сможет сесть в любимое кресло, открыть бутылку и  пригубить бархатистый, горчащий напиток. При этом его рот наполнялся слюной, и волны нетерпения заставляли посмотреть на часы и почувствовать сожаление, что до конца рабочего дня еще так долго.
Он прекрасно понимал, что это зависимость, но сознательно ее себе позволял. В конце концов, это его единственная вредная привычка, он даже не курит. Да и сильно он тоже не напивался, оставляя это для водки и очень редко. Однако к пиву относился гораздо теплее.  Пиво – это для души, а водка это уже больше для разговоров, типа «ты меня уважаешь?».
Но как бы ни становилось на душе, одного Паша все же не мог принять и забыть. Хотя ему уже были безразличны даже гей-пляски в нигляже, потому что каждому свое. Другое дело -бледнолицая нечисть, налетающая из темноты. Причины их поступка предельно ясны – надо денег. Но, насколько же дико, все это происходит.   И он снова стал вспоминать с неприятной точностью, будто переживая заново. Но теперь, вспомнился лишь некий общий образ, будто нападающих было не трое, а лишь одно гадкое нечто, которое пыталось тебя схватить, облапать и вымазать в том из чего состоит само, да не получилось. Но зато, когда вырывался,  успел заглянуть ему внутрь а теперь тошно, а главное зла не хватает, что такое бродит по земле.
Паша открыл еще бутылку. Дело было не в том, что он испугался, или ему было больно. Просто, его рвало от того, что какая-то падаль, осмеливается так поступать.  На самом деле, по отдельности, ни один из них никогда не стал бы нападать. И Паша, если бы захотел, мог бы гнать его подзатыльниками и шелобанами через весь город, пока не надоест. Но сбившись в кучку для храбрости, они начинают что-то о себе думать. Паша, представил этого нападающего, и  злоба появилась с новой силой. Они появились как нечто. Это появляется внезапно и оно враждебное, бездушное, алчное и абсолютно глухое, невозможно переубедить или повлиять, все уже решено им заранее, а точнее, оно попросту является воплощением решения, принятого давно и без тебя.  При этом оно мерзкое и ничтожное, поэтому поневоле на ум приходит одно слово, которое одновременно является и прилагательным и существительным, оно будто создано именно для этого, оно одновременно называет своим именем и дает характеристику,  краткое описание. Это слово как нельзя более точно соответствовало нападавшему  – «охуевший».  И Паше тут же захотелось вновь встретить этого «охуевшего», а при встрече, со всей силой, на какую способен, ударить прямо в лицо. Тупо, грубо и прямо в середину, в кончик носа. Чтобы бесстыжая, наглая, самоуверенная, рожа схватилась за сломанный нос, а из глаз брызнули слезы. За то, что наркоман, за то, что охуевший, да и за то, что пидарас до кучи тоже.
Представив себе этот удар в воображении, со всей тщательностью и как в замедленном кино, Паша немного успокоился. Он почему-то был уверен, что у гопников все и так будет плохо. Наркоманам всегда плохо.  За короткий период работы медбратом, он их навидался. Приходили и такие, что непонятно, как в них жизнь держится. Его не жалко, скорее жаль. А вот рядом не старая еще, но седая мать, лицо в морщинах, а глаза как… не могу описать.  все могу, а это нет. Извиняйте.  Заняла, продала, собрала денег лечить сыночка.  Ну и начинают лечить. Вен естественно нет, поэтому капельница ставится, туда, где хоть что-то осталось, хоть в ногу, и  хорошо если нет СПИДа, гепатит есть точно. Он у всех есть. И через три недели сынок выходит, после курса лечения. Первую неделю он дремал под трамадолом, а остальные две ходил за врачом, ноя и клянча, чтобы увеличили дозу того-то или того-то или вызванивал друзей, договариваясь, чтобы привезли прямо в больницу и передали через окно.  Естественно, что оказавшись на свободе, первым делом, он снова начинает, но кровь ему промыли, дозняк скинули, поэтому прежнее количество для него теперь просто опасно. Но он сыпет даже больше, жадничая, предвкушая невероятное, чтоб после такого долгого перерыва убиться, как никогда, по самое нимагу. Ну и все.
А матери ничего этого не объяснишь, такие уж они, да и кто бы это стал делать? Паша вспомнил свою маму с большим теплом. Им почему-то все равно, какие мы стали, да им плохо, если ты изменился в худшую сторону, или когда плохо тебе.  Но единственная, кто никогда не отвернется это мать. Что-бы ни случилось, вообще что угодно. Жена уйдет, друзья, дети,  даже отец, все уйдут, но мать никогда. Может быть, есть и другие матери, но его именно такая, а значит он другого и слушать не станет. И Паша понял, что тоже никогда не оставил бы ее доживать в каком-нибудь доме престарелых, как это принято где-то в других странах, где родителей, убирают подальше, как мешающих слабоумных  маразматиков, даже если после работы каждый день приходилось бы ездить к ней через весь город.  А может у них дома престарелых лучше и там действительно можно достойно жить?
Наркоманы, словно какие-то заразные бледные спирохеты, размножающиеся иглоукалыванием, были для Паши еще одной нелепостью. Для него всегда оставалось загадкой, как можно принимать наркотики, просто уже зная варианты, чем это может закончиться? Он всегда смотрел на это, как на русскую рулетку. Вот варианты – покайфовал и живешь дальше, смерть, тюрьма, полная или частичная деградация, зависимость, потеря работы,  друзей (нормальных точно, уйдут сразу),  потеря здоровья и сокращение жизни лет на десять-тридцать-пятьдесят, мучительная старость… И так далее.  Здесь, конечно, возможны градации, а так же комбинации вариантов.  Как правило, это последовательность, из различных вариантов, расположенных последовательно.  Покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, зависимость, потеря работы, тюрьма, смерть. Может быть и иначе:  потеря работы, покайфовал и живешь дальше, покайфовал и живешь дальше, смерть.  Ведь это настолько очевидно, что надо быть просто тупым или самонадеянным как… как тупой!, чтобы не понимать этого.  А, если пробовал и не втянулся, то и в русской рулетке, есть шанс застрелиться не сразу.
Но Паша, все же, не мог сформулировать, почему люди все равно подсаживаются, несмотря ни на что. И губят свои жизни. Однако, окончательно это сформулировал один из больных, которого положили в его отделение.  Сначала, этот новенький буянил, а во время обеда даже кинул в голову Дегтяше стакан.  Дегтяша ничего не сделал, а просто подошел, стал тянуть за рукав и, как обычно, мычать и брызгать слюной, потому что из-за деменции, уже не мог разговаривать. Скорее всего, он просто просил сигарету. Бузотеры иногда встречались, но, как правило, их приводили пара людей в форме, держа под руки, застегнутые сзади наручниками, при этом человек шел лицом в пол, короче раком. Им ставили укол и, когда они просыпались на следующее утро, примерно через неделю, то были тихими и послушными. А у Паши с ними был особый разговор, но когда он скрутил новенького, дал в морду, поджопник и собирался поставить ему галоперидол, да чтоб побольше, то впервые в жизни услышал: «Дружище, ваще душевно. Выручил». Обычно среди больных, считалось, что это наказание.  
Позже, при общении, выяснилось, что сюда он попал, когда чего-то объелся и увидел абсолют, который является первоисточником всего существующего, и образуемые его эманациями эгрегоры, управляющие миром. Но проснувшись после укола, понял, что вокруг,  то же самое дерьмо, что и раньше, поэтому зря он не остался в абсолюте. А с нехорошей привычкой клянчить уколы, поколачиванием тех, что послабее, да побезобиднее, справились, вкалывая ему в жопу раствор серы в персиковом масле. От этих инъекций до сорока градусов поднималась температура, и он не мог уснуть ночью. Когда парень убедился, что других уколов уже не будет, то нехорошее поведение сразу прекратилось.
Однако, когда Паша сопровождал его в соседний корпус на кардиограмму, они разговорились. Паша никогда не возражал против беседы с пациентами по дороге куда-нибудь, особенно с теми, кто мог ее вести. Заодно он хотел узнать настроение больного, чтобы понять, насколько тщательно за ним нужно наблюдать, и не попытается ли он убежать обратно в свой абсолют.
Общение с больными вообще весьма специфический момент. По началу, он их слушал и пытался понять их мысли, потом вдруг резко перестал, когда попытался вникнуть в теорию одного дедушки, который лежал тут, из-за того, что ему удалось нарисовать время. Потому что испугался, что сейчас вот-вот поймет, как оно рисуется, и его жизнь необратимо изменится. Непонятно как, но необратимо, это точно. Но вскоре пришла уверенность и невозмутимость, он как-то сразу стал отличать адекватных и неадекватных людей и уже сам выбирал, что ему слушать, а что можно пропустить мимо ушей.
Общаться с парнем из абсолюта, было очень легко. Он жаловался, что когда попал сюда, то потерял свои очки. Он был очень вежлив, образован, прекрасно все понимал, но чувствовалось, что он не особо разговорчив. Может говорить обо всем, но не делает этого.  Наверное, потому что в душе он был очень деликатен, но это проявлялось лишь при общении с глазу на глаз. А может это остаточное действие лекарств,  которые как будто, поглощали и амортизировали все появляющиеся эмоции, оставляя лишь чуть-чуть, какой-то след, да и то, лишь для того, чтобы при указаниях медперсонала, не застыть, а испытав подобие чувства долга, что-то делать.  А может быть, потому что Паша крепкий, молодой мужчина, который легко догонит. Но, когда в следующий раз, его будет сопровождать куда-нибудь в другое место, полная женщина, он все-таки схватит из ее рук свое личное дело со всеми диагнозами и убежит, чтобы прочитать. Затем он сам вернется обратно. Больным категорически запрещено читать свои дела, а