Если тебе дают линованную бумагу – пиши поперек.
Хименес.
От автора.
Когда хочешь стать писателем, то представляешь себе некого призрачного читателя, для кого ты и пишешь и, кто все это будет оценивать. И именно ему ты напоминаешь о неизъяснимой  ностальгии  тургеневского подорожника или о безысходной неприкаянности блоковской тройки. Другое дело, когда ты не писатель,  читателя нет, а значит, сняты последние ограничения. Теперь можно немного поэкспериментировать, писать, может даже освоить какой-то новый литературный жанр или метод написания.
Я никогда не встречал только одного вида литературы. Все что написано в книгах, приглажено для употребления кем-то другим, отформатировано для какой-то целевой группы. Есть дневники каких-нибудь писателей, публикации их личных переписок, но это не то. Все это рассчитано на чтение другими людьми не имеет значения кем они приходятся пишущему. Дневники бледной немощной какафки, все жизни, детства и университеты львов, горьких, тотошек,  все остальное, что встречалось, но сейчас не упомню, это тоже, иногда очень талантливая, иногда изумительная, но цензурированная самим же автором работа. При этом есть моменты, которые  потеряны полностью, причем, всегда и везде, во все времена. Поэтому о том, чего нигде нет, и не упоминается нигде, потому что шизофрения. Но если бы писатель писал, как приходило на ум, как он хочет сам, без купюр, и одергиваний, разгулявшегося где-то в бане настроения, обратно к разговору со старым дубом,  то произведение стало бы иным.
Литература для того и существует, чтобы создать что-то конкретное, определенное, при этом как можно лучше. Но это будет ограниченно самой идеей о том, что же должно быть написано, какую мысль хотел донести автор, и как это лучше сделать. Способ, имеет огромное значение, причем его важность нельзя переоценить. Поэтому одних считают писателями, а других извращенцами. Первый пишет о том, как на стройке были обнаружены нарушители, которые скрылись до первого требования, и не дали понять, что же здесь могло быть. Второй пишет о том, как потный негр на стройке ему все-таки больно засадил, куда и чем именно. Описаны размышления и подсчеты, согласно которым теперь уже этому негру придется туго. Спорить нечего второй действительно извращенец, описывающий какое-то отвратительное с первой буквы действие, такое нельзя читать детям. Первый такой же, только намного более изощренный и его стоит читать детям на ночь, потому что не видно, что он извращенец.  
Это проще выразить схематично. Это подобно любовным романам, которыми может искренне наслаждаться романтичная особа.    Все сильно отличается от происходящего каждый день перед ее глазами. Созданный в романе мир, бесконечно выше и не может идти ни в какое сравнение с серой действительностью, свидетелем которой она ежедневно становиться. Прочитав какую-либо фразу, подводящую итог целого периода жизни главной героини,  переход от одной фазы отношений, к следующей, что то типа «… она скрылась за дверью капитанской каюты до утра», особа томно вздыхает. Долгий и страстный роман героини, увенчанный столь же прелестным финалом, переполняет ее сердце. Особа счастлива, потому что родственная душа, столь же чувственная и ранимая, близкая ей самой наконец-то нашла свое счастье, встретив свою судьбу.
Вот так и рождается представление о красоте у масс. Им просто не рассказали плохого и все кажется не таким, как в этой обыденной жизни. Особа не узнает о мочащихся по утрам с палубы в море,  или висящих со спущенными штанами, держащихся за борт, рядовых членах команды капитана. Особе показывают картину на стене, часть которой заслонена спинкой стоящего стула. Ее преподносят, как шедевр и считают так сами, ставя рядом стул и проклиная алкаша, который облевал вчера фрагмент. Чтобы скрыть не используются никакие лишние закрывающие предметы, это не нужно и достаточно просто не включать их в число описываемых.
Особа может просто проигнорировать то, что случилось за дверью, пока ее героиня  там до утра с вечера мудренела. Или представлять события, как это и бывает в том мире, где все не такое, как в этом. Какие-то вздохи, кружева, полуоткрытые для поцелуя губы, заботливые движения, сцепленные руки, потом мысли уплывут куда-то еще, потому что есть еще своя жизнь, в которой завтра на работу. Сама подобная литература не подразумевает прочего. Если ради интереса включить и дать посмотреть порнографию, снятую в тех же декорациях, попросить особу спросить было там так же или нет, то она затрудниться с ответом, как я затрудняюсь представить, что сказала бы эта знакомая особа.
Точнее представить это единственное, что остается. Если было так же, то вся книга летит к чертям, рядом с описанием полового акта. Если не так же, то… все равно так же. Но без вот этого вот, и вот этого. Ладно, убрано цензурой. Хотя капитан человек, походивший по морям не один год, бросавший якорь не в одной гавани, не раз посещавший заведения питейного и прочих уровней, чтобы одним глазком «посмотреть», чем там могут ночью заниматься мужики получившие жалованье, неделями не видавшие женщин, оказавшиеся вдруг пьяными, среди женщин, которые нуждаются всего лишь в средствах. Увидев это, капитан, наверняка, недоумевал и шел назад в каюту, где привык сидеть последние два месяца, и куда его очень тянуло. Капитан, знал толк в барышнях, поскольку быть в те времена капитаном, это почти как «новым русским» на мерине, но мерин дороже. Возможно, капитан еще и сушил весла, с которых капало. Но уберем все, что не понравилось, оставшееся все равно изменит содержание. Капитан неистово взял, в оставшихся после цензуры, трех позах, свою спутницу, которая, иногда, в порыве страсти будет выкрикивать «мой капитан». Причем, даже читая роман дольше, особа уже будет чуть-чуть, но по-другому воспринимать фразы: «Я готова. Мой, капитан», «Да! Мой, капитан. Перенесем завтрак в каюту». Особе этот порнографический кадр, естественно, не понравится. Но, в ней, кроме особы еще и особь, которая воспримет все иначе.      
Естественно, для всего этого есть свои причины, поэтому разделены культура и физиология, от искусства до учебника анатомии. Чтобы все ходили в штанах, и не все из них в лифт. Чтобы не задавались вопросом о старухе процентщице, который давно решен. Тот, кто знает только фабулу о каком то человеке, зарубившем бабушку, получившему материальных ценностей, не попавшемуся, но из-за угрызений совести, явившемуся с повинной, должен либо решить вопрос человечности, либо, все давным-давно уже решив, фабулой уголовного кодекса, может считать вопрос закрытым, а себя человеком гуманным. А тот кто знает верно ли я использовал слово «фабула», то мне пофигу. Вроде так.
Все это решенные давно и общепринятые нормы.  Дело не в форме, которая, естественно, различается и определяет чему-либо его конкретное место. Дело даже не в принципе соответствия, который определяет, то место, которое должно соответствовать.  Дело в совершенно другом принципе, который является «принципом принципов». Все происходит согласно ему, и уже только после этого, подчиняясь более фундаментальному, происходит по любому другому, происходящему. Именно из-за самой подчиненности чему-то, принцип соответствия форм работает совершенно иначе, сохраняя лишь внешнюю видимость соответствия.
Этот принцип нарушается, причем грубейше и совершенно незаметно. Чем ближе к источнику, которым он порожден, тем незаметнее он становится. По мере приближения к своему началу, его все сложнее обнаружить, а на определенном этапе он исчезает вовсе. Уже не существует, как таковой, потому что вступает в силу закономерность старшего порядка, где он лишь простое следствие. Это можно с формулировать, но это будут слова ни о чем, так как всем и так известны. Лучше издалека придти к ним, проследив за верностью. И не в предисловии, которое пора закончить.    
Автор, сидя в кабинете, не написал информацию. Откуда ему знать, что на старых бригантинах не было туалетов. А если бы знал, то не написал тем более, потому что «проснувшись от первых лучей, проникших в окно и глядя на лицо еще спящего возлюбленного» не будет стыковаться с «вздохами облегчения от журчания струи». Это получится произведение для других людей, которых гораздо меньше, причем намного меньше, даже меньше меньшинства. Зачем же ему писать для аудитории меньшинств среди меньшинства?
Для особы это будет равноценно «проснувшись от первых лучей, проникших в окно, и вздохами облегчения от журчания струи на лицо еще спящего возлюбленного». Никто бы не стал такое читать, а тех, кто стал бы очень мало, а это не выгодно.
Первое условие литературы которую я не встречал, отсутствие конкретных людей, кто будет это читать или не читать, и автора, который поставит свое имя. Это все можно осуществить, благодаря интернету. (К слову: футбол – гавно, он мне просто не нравится.)
Тогда исчезнет стыд и станет возможным писать, не боясь быть дураком. Это придаст писанию качество дневника, но только настоящего, который никогда никому не покажешь. А если прочитают, то будешь возмущен, до самых глубоких чувств, читатель будет казаться самым подлым и низким человеком.
Действительно от этого все пошло, поэтому так и считается. Что верх неприличия «читать чужие письма, заглядывая через плечо». Тех, кто так считает, я здесь вслух называю «шалавами от нравственности». Кто бы стал возмущаться, если в дневнике только хорошее о себе самом? Где все как на картинке. Только те, кто у кого под кроватью чемодан, о котором лучше никому не знать, особенно властям. Потому что возникнут вопросы. Кто совершил это чудовищное ограбление, во время которого двое погибли, а один получил тяжелую контузию от удара открытой дверью по руке. Как помочь человеку оправиться от перенесенного потрясения, чтобы вернуть его к работе охранника? Как содержимое ограбленного, инкассаторского автомобиля, оказался у охранника под кроватью? Самый главный вопрос, который появится, как может позволить себе иметь такой дорогой кожаный чемодан нигде не работающий человек? Но самый любопытный лично для меня вопрос это будет ли задан предыдущий.
Возмущение возникает только из-за плохого, которое становится известным кому-то еще. Иногда это плохое только после этого становится плохим. Когда стоят и ржут, над альпинистом, который оказался еще и фотолюбителем и любит фотографировать горы, собирая свою коллекцию. Снимая все, которые доводилось встретить, в каждой стране, во всех местах, где побывал и такую гору наделал. Так что не за что обижаться, когда читают личное. Это простое любопытство. Надо жить соответственно, чтобы не было неудобно. Несправедливо получается осуждать кого-то, ставя себя выше, при этом самому оставаясь фотолюбителем, а может осуждать еще и за отсталость, предпочитая цифровое видео.    
И «личной жизни» у обычного человека, просто не бывает.  До живущего по общепринятым нормам, никому другому нет никакого дела, это не интересно. Поэтому и заставляют читать все эти автобиографии, но о других встреченных людях в школе из-под палки. Поэтому моя личная реакция на чтение моего дневника, если бы я его вел, будет совсем другой. Он ни подонок, ни подлец, а копрофил - извращенец, который устал ставить зеркало, чтобы смотреть на себя, а стал смотреть, как это делают другие. Или быдло, забывающее о том, что оно быдло, когда, жуясь заглядывает под дверь сортира, припав щекой к моче. Если будет ощущение, что не только читал дневник, но рылся в вещах, делал обыск, тогда это паранойя и отходняк. Надо будет учесть на будущее и делать дозу поменьше, а прямо сейчас надо будет еще больше, потому что отходняк. А вот если окажется не паранойей, то кто он будет такой мне наплевать, потому что нет дозы и за тебя уже будут думать другие.  
Над горем, которое не говорят другим, никто не станет смеяться. Читать такой дневник тоже не интересно, хотя я бы почитал дневник психически больного, попытался понять что там, понаделал бы выводов о выводах из попыток понять попытки понаделанных для выводов чтений. Над болезнью или недугом никто никогда не будет смеяться. Поэтому просящие милостыню не одеты как клоуны. Даже над лысиной никто не будет смеяться. Сегодня поржешь сам, завтра с утра у самого, причем вчера еще не было, а жить предстоит еще столько же. Придется наоборот завидовать,  тому другому, потому что ему идет больше. Но если это искусственный, выдуманный недостаток, то поржать можно. Не конкретно, а людям вообще, в целом. Поэтому страдает жиртрест, сотрясая грудь от рыданий, мучаясь от безответного чувства любви. Страдает любовь, сотрясая грудь от рыданий возмущенная с несправедливостью, что какому-то мужику дано, а ей нет. Если завтра сам станешь жиртрестом, значит, будет на что все это отъесть, а чтобы столько неслабо отъесть, должно тем более не слабо быть. Над любовью никто не смеется, но ее недостаток выдуман ею же самой. Породила бабая, так изволь побояться.
Поэтому все отрочества, написанные в людях это не дневники. Это тоже не дневник, но ситуация такова, что не писать не получается, и лучше писать, чем читать, потому что читать тяжелее, чем не писать. Просто запишу кучу текста, который придет в голову.
Это не значит, что каких-то действительно высоких эмоций не существует. Я только недавно понял, что вожделею одну давно знакомую девушку. До этого просто любил, но получилось это при обстоятельствах, о которых буду писать в одной из глав. Это из категории флэшбэков, и дежавю. По улице проезжал небольшой фургончик для флюорографии. И сразу в памяти всплыли воспоминания о школьных медосмотрах, где случайно зайдя не вовремя в предварительное помещение, для проверки своих юных и нетронутых ничем легких, я увидел самое интимное зрелище, которое встречал – изгиб спины, талии и застежку лифчика, исчезающую под спускаемой вниз кофтой. Тогда я не знал, что к чему, поэтому просто запечатлел мысленным взором этот образ и храню до сих пор.
Когда проехал этот фургончик, я мгновенно вспомнил, то, что было в то время, когда..., в принципе не важно, просто тогда.  Но теперь этот образ стал немного другим. Я с той же четкостью, ясно вспомнил, увиденное церемониальное облачение, испытал те же чувства, что обычно, но воображение не остановилось на достигнутом. Этот силуэт полный чистоты и неописуемой мальчишеской трепетности, не создал обычного легкого невинного очарования. На этот раз совершенство, этих простых черт, прошлось по душе болезненным разрывом от осознания недостижимости и глубины противоречия. Осталось  ощущение пустоты, заполняющейся до самых краев сожалением, сжимающее сердце тоской от невозвратимой утраты. Горечь, печаль и желание вернуть невозможное, проходя по линиям и изгибам, безупречного воспоминания, становятся ностальгией по далекому прошлому. Это чувство иногда возникает первым, вызвав наплыв туманных воспоминаний, но вскоре уходит прочь, словно и не появлялось. Всплеск эмоций, вызванный неброским, обычным для других предметом, постепенно спадает, убегая прочь, наполняя решимостью и жаждой любой ценой добиться, хотя бы подобия утраченного, последовать, но испуская дух знать, что находишься ближе. Появляется стремление к идеалу, нарастающее, все больше, наполняясь желанием, разбухающее в виде эрекции. Затем любопытство, как же там все выглядит сейчас и неудобство от вставшего и выпирающего среди бела дня на автобусной остановке.                
Следующий абзац написан одним из первых, но оказался лживым по смыслу почти во всем. Его не трогал, пусть в нем будет, как обещано.
Произведение, что ты сейчас читаешь, будет написано следующим образом - все будет писаться подряд. Никаких исправлений, никаких возвратов к предыдущему, чтобы что-то изменить или убрать. Как только в предложении поставлена точка, то предложение остается навсегда и больше не исправляется. Если что-то не так и появится идея лучше, или другая идея, то придется думать, как выкручиваться. Ну и еще можно будет поправить ошибки. Честное слово, я понятия не имею, о чем сейчас буду писать, но просто начну. Посмотрим, как пойдет. Попрошу не ожидать интересного сюжета, и вообще ничего не ожидать. Скорее всего, мне все сегодня же надоест, как это уже бывало, и все тут же будет уничтожено, так что, это предложение никто даже не прочитает, поэтому без разницы.
Это написано вообще непонятно «как», потому что непонятно «где». Когда непонятно «где», то сразу возникает «куда». Возникшее «куда», неотъемлимо связано с «зачем». Все связанное с «зачем», оказывается упертым в «что». Но «что» должно подразумевать «где». Непонятное «где» приводит к «почему». Когда непонятно «почему», то сразу исключается «что». Когда исключается «что», то остается только «о чем». Ни «о чем», ставит вопрос «чем». Но не зная «чем», невозможно узнать «когда», необходимое для «отчего». «Отчего», порождает просто «?». «?» наконец-то оказывается понятным вопросом, ответ на который прост - как же я оказался в предисловии теста, желая перейти в предыдущую главу, чтобы писать там, этот абзац ни о чем печатая текст, оттого, что. Ура. Осталось только «что».    
Окончательный вердикт выносит время, а никоим образом не отдельные люди. Совсем недавно,  я получил письмо от человека, которому понравилось то,  что я когда-то написал. Прошло время, и люди оценили, то, что поначалу не поняли.  Поэтому, критики и просто злословы мне безразличны. Я пишу не для них, а для истории.
Я позволю себе, прямо здесь, процитировать  полученное письмо целиком. Мной были исправлены ошибки, а так же построение некоторых предложений. Но сделано все возможное, чтобы не исказить смысл оригинала:
«Привет
Я решил написать вам письмо.  Меня зовут Гена. Я живу в санатории, в пятом отделении. Сюда меня привезли родители на время. И скоро они приедут за мной и заберут домой.
Меня все любят. Григорий Петрович говорит, что я самый здоровый дебил, которого он видел. Он очень хвалит меня, потому что я лучше всех таскаю мешки с грязным бельем и бидоны с едой. Каждый день мне дают две булки хлеба, потому что я не наедаюсь.
Я уже большой. У меня очень большая попа, но моя голова почему-то не растет. А когда санитары наголо подстригают меня, то я похож на грушу.
Я живу тут уже всю жизнь. Скоро за мной приедет мама и папа. Они будут очень рады, потому что я уже считаю до семидесяти девяти миллионов. Один миллион, два миллион, три миллион и так до семидесяти девяти.
Валера научил меня писать. Валера очень хороший, но у него была очень маленькая пенсия и он тоже не наедался. Тогда он пошел в милицию и написал заявление, чтобы арестовали президента. Теперь он живет здесь и его хорошо кормят.
На мой день рожденье, которое бывает, когда Григорий Петрович захочет, он подарил мне книжку. Я не знаю, как она называется, потому что в ней нет обложки и первых двухсот страниц. Там написано про всякие болезни, которые здесь лечат. Я уже почти прочитал. Очень хочу, чтобы в следующей книге вы написали эти первые двести страниц.
Григорий Петрович мой доктор. Он очень умный. Когда меня заберут мама и папа, я буду очень скучать по нему. А еще он очень хорошо рассказывает про вещи, которых я не знаю. Я сразу понимаю, когда он говорит. Вчера я спросил его, в чем разница между презервативом и гандоном,  он ответил, что презерватив - это средство против таких, как я, а гандон - это вы. Еще он сказал, что вы к нам скоро приедете в гости. А жить вы будете на соседней койке с Кирюшей, у которого «унарез». Он каждую ночь кричит и писает прямо в кровать. Я лечил его гипнозом, чтобы плохо не пахло, но не вылечил.
Я нашел распечатки, того что вы написали, в нашем туалете. Один из медбратьев унес туалетную бумагу к себе домой, а чтобы мы не пахли какашками, оставил вместо нее ваше произведение. Теперь я являюсь постоянным вашим читателем. И очень жду, когда вы еще напишете.
В книжке, которую мне подарил Григорий Петрович, очень много интересного. Но много непонятных слов. А иногда даже со мной бывают случаи,  которые есть в этой книге. Недавно тетя Клава, которая разливает суп по тарелкам, позвала меня в кладовку. Она сказала, что все мужики сволочи, а ее муж просто «пидарас», потому что ушел от нее к молодой и сисястой дуре. А я очень хороший и сильный мальчик. Надежный, верный и никогда не уйду, не предам и не брошу. Она стала раздеваться и гладить меня везде. У меня в животе все стало жечь, и я как-то сам стал ее толкать. Она сказала, что я дурашка и все неправильно делаю, но она сама направит куда нужно. А потом, мне стало очень хорошо и я ничего почти не помню. А когда я начал помнить, то увидел тетю Клаву. Она сидела на полу, тянула себя за волосы и сильно плакала. А из ее губы текла кровь, потому что она ее прокусила. Она качалась туда-сюда, со стеклянными глазами, как некоторые в нашем отделении и повторяла, что ей очень плохо и до чего же она докатилась.
А еще у нас есть тетя Зоя. Она дает нам пальто, и большие калоши, чтобы мы ходили на анализы. Когда она дает их нам, то выбирает самые большие, чтобы мы, дураки, не разбежались. Тетя Зоя очень веселая. Она научила меня смеяться как ослик. Иа-Иа-Иа. Она сказала, что когда я смеюсь как обычно, то смеюсь, как дебил.
Еще, вчера мы поссорились с дядей Пашей. Все в отделении сели кушать, и я стал раздавать ложки и порции. За столом сидели по двенадцать человек, но я не умею считать до двенадцати, а только до семидесяти девяти миллионов. Дядя Паша, очень разозлился и закричал, какого вообще черта я полез на раздачу. Теперь я буду мыть вечером туалет.
Мне вообще очень часто доверяют очень важные дела. Но они иногда отменяются. Когда кому-то ставят сразу восемь очень больших капельниц, то после шестой человек очень просит отвязать его, чтобы сходить в туалет. Тогда постоянно зовут меня с уточкой-крякушей. Я всегда подхожу и улыбаюсь. А в руке у меня уточка. Когда я говорю, что все хорошо, и я сейчас ему пиписочку достану и уточку подставлю, то человек сразу начинает кричать, что перехотел.
А еще меня очень не любит Жора. Каждый раз, после приема таблеток, он шел в туалет, засовывал пальцы в рот, и его начинало тошнить. Я рассказал об этом Григорию Петровичу и попросил его заменить бедному Жоре эти плохие таблетки на другие хорошие, от которых его тошнить не будет. Григорий Петрович сказал, что я просто супер дебил, погладил меня по голове и пообещал, что Жоре обязательно помогут, а он проследит за этим лично. Жору связали и вкололи ему несколько уколов. Он почти неделю отдыхал и отсыпался. И после этого ему больше не давали таблеток, а мололи эти таблетки в порошок и он целый час после того, как его выпьет,  должен был сидеть на глазах у санитара.
Приезжайте, в гости. У нас большой дружный коллектив, который с радостью вас примет. Будем беседовать о психоанализе, а вы расскажете мне, что такое водка и почему Никита, когда пил ее, начинал бегать за женой с топором.
Писать больше не могу, бумага заканчивается. Ее тут мало, поэтому пишу на обратной стороне вашего же листка, который нашел тут  в туалете. Листок последний, поэтому подотрусь им же, а то нас ругают, когда мы пахнем какашками.
Ваш постоянный читатель.
Гена.»