Необычайное происшествие в Ватутинках

«ок, 73» то….Но – тс-с-с!
  Короче, я дал понять, что никуда не тороплюсь, и товарищ меня поддержал, я откосил от наряда,  и мы ровно, не торопясь,  даже элегантно передали друг другу наши задачи, я получил от собрата элитную кодировку «73», («Чистого эфира»! Аж с самого «Кульбита»!), за ней  - письменную благодарность  ДПНЦ, который тоже, естественно, слушал сеанс и зафиксировал благодарность с вельможного поезда,  а по возвращению  в роту благодушные деды, на которых вместе со сменой также упала монаршая милость,  отпустили меня в видеосалон. Но это – редкое везение!  А сегодня получалось,  что Фадей сам сунул голову в петлю. Ну и фиг с ним, не я же его заставил.
Я сел на место Фадея, нашел химкарандаш, стирашку и вымарал в журнале корявые бледные строки, написанные панической рукой Скелета: «10-05, вызов Замэк»,  нацарапал вместо этого: «ряд. Фадеенков дежурство сдал 10-30, ряд. Кошкин дежурство принял 10-30». Расписался за обоих. Нацепил на голову «телефоны». На всякий случай освободил одно ухо, чтобы не пропустить вызов у дембелей. Варшавский Договор, конечно, распадается, но мало ли …
А деды медузами растеклись по крышкам столов,  устроили головы на ладошках и предались сладостной дремоте. Телефоны молчали. Ионосфера не отражала импульсов тридесятых царств, в эфире  стояла первозданная тишина. Напугавший Фадея вызов не повторялся.  Прямо напротив двери бодрствующей единицей возвышался  рядовой Кошкин. Если в кабинет, пнув ногой дверь из белого шпона,  вломится Сю-сю,  первым он увидит меня и успокоится – кто-то есть на смене неспящий и  профессиональный. Хотя  Сюсю  вычисляет правильно. Нельзя, чтобы мы проспали  сигнал. Сигнал – голос  из «кукушки». Так зовется маленький динамик в синей  коробочке, стоящий в самом углу на столе,  у массивного кондиционера.  Синий ящичек непрерывно выдает надрывный,  тоскующий звук. Я про него не сказал сразу, потому что мы к нему привыкли и совсем не замечаем. А он все время верещит: «Т-ту» - секунда - Т-ту», секунда «Т-ту».. и так круглые сутки. Потом другие сутки, третьи… неделя, месяц…. пока не грянет Он, Тот, кого  слышат во всех штабах Союза. Но наша задача услышать его первым, записать и скачками принести на пост ДПНЦ. Сигнал значит нечто ужасное.  И выглядит это также ужасно. Сидишь, слушаешь украдкой музыку. Вдруг в углу вместо пищания «ту…. Ту…» две секунды «ту… ту»…. - на весь боевой пост раздается механический бас: «Акация, акация, акация. Монолит. Семь четыре восемь одиннадцать двадцать. Сорок,  шестьдесят,  один,  четырнадцать, восемь» И еще раз. «Акация, акация, акация. Монолит. Семь четыре восемь одиннадцать двадцать. Сорок,  шестьдесят, один,  четырнадцать, восемь». Все просыпаются в  священном ужасе, словно в маленький ящик реально забрался басовитый мужик и с воплями хватают бумагу.  Хрена с два что удается записать:  офонарев от неожиданности, сигнал мы обычно перевирали.
И сегодня «кукушка» пищала ровно и мирно. «ту-ту, ту-ту»
Я снял телефоны, прошелся туда-сюда  вдоль столов – вытянул пластиковые черные «таблетки»  из-под голов уснувшего старичья и поместил поближе к краю. Гордяков сомнамбулически поднял лицо, последил за моими манипуляциями и вновь плюхнул его  на ладони.
Делать было нечего. Ни книжки, ни газеты. Спать?  Спать нам в теории разрешалось. Хотя вчера бумажка Стеньковский из пятого взвода уснул перед  телевизором. Так его старики разом подняли такой гвалт, что мне показалось, Стеню забьют табуретками. Но это ЗАСовцы, у них все не как у людей. Они даже птицу гнобят, пусть и бумажную.  А у нас?
А у нас ты и старый, и не старый... Вроде и не гоняют, но регулярно подтрунивают. А для Фадея вообще ничего не изменилось. Я повертел головой. Ну,  вот чем заняться? Рядом спят деды. В эфире – тихо…
Письмо написать? Пожалуй.
Когда непонятно, чем заняться,  всегда можно взяться за письмо! И кропается оно на форменном бланке. Я выдвинул  ящик стола, достал лист с заголовком «КРИПТОГРАММА» с черными звездочками и таблицей для записи групп,  перевернул тыльной стороной, которая была девственно бела,  и приготовился сочинять счастливую прозу о подмосковной службе.  Дело, надо сказать, мучительное.
Но домашних лучше беречь. И потому нужно писать,  что служба насыщена интересными событиями. Мы же не абы кто, а самый что ни на есть Генштаб, часть центрального подчинения! Служат здесь только после десятилетки, и набраны служивые,  по большей части из славянских областей. В казарме регулярно бушуют споры о географии (например чей Днепр, вселенский или хохлятский), диспуты о литературе (куда заныкали «Иностранку», где напечатан ужастик «Челюсти»). доклады  о новинках кинематографа (кто какую порнуху на гражданке смотрел). Пресытились элитной кормежкой (понятно). В своей «чайной», среди развалов деликатесов (консервы с капустой и хлеб), мы жалеем гражданку, где опустели полки магазинов.  Счастье, одно слово.
Вскоре скрип моих извилин начал мешать общему сну. Первым поднял светлую курчавую голову  Миха. Блондин поводил коровьим взглядом по столам, стенам, по зас-аппаратуре «Адаптация» - стальному шкафу во всю стену с рычажками и лампочками, урчащему по своему плану, и, не найдя родового гнезда, вылез из за стола. Казановский подтянул зеленые хб-шные штаны и удалился за дверь на промысел курева.  Следом проснулся Одилжон Мансуралиевич Касамов, как величали его (и всех дедов)  еще недавно каждые пять дней со стодневки. В эти дни мы поздравляли старых с приближающимся приказом. Каждого деда. Каждого. То есть, каждый из его бобров отыскивал того же Одила, где бы он ни был и торжественно возглашал: «Одилжон Мансуралиевич, поздравляем вас с восмидесяти пятью днями до приказа!». Потом с восьмидесятью. Потом с семидесяти пятью. И так далее до самого главного дня. Первый поздравивший получал от деда его масло.  А еще про деда надо было знать основные вехи биографии. Адрес, как зовут родителей, имя любимой девушки, и т.п. Одил был  родом из совхоза «Курды-турды-какой-то-там-кишлак». Незнание родины деда тоже страшнейший залет, по тяжести равный  ошибке в ответе на вопрос:  «дважды два?» (Сколько дней до приказа?),  Но Одил из-за трудности произношения разрешал нам объявлять своим гнездом Ташкент.
Повернув ко мне смуглое, небритое лицо он надул щеки и  шепотом шало пролопотал:
«Дье-мыан? Двыжды два?
«Минус три», - прошептал я в ответ, что означало трое суток с приказа.
«Пра-афильно…А гыде Фадей?» - заговорщицки зашептал Одил.
«На «Камыше». Ты ж видел, как я зашел!», - тихо попенял я.
«А-а-а… Сапыл. А чем чичас занимешьсё?»
«Письмо пишу»
«Пи-и-исьмо-о-о-у?»  – округлил смуглые щеки  Касамов, отчего еще более стал походить на раздувшегося фюрера,  – Как хорошо слюжишь ф Фатутинках?»
«Ага».
«Та-а-а-а… - тихо прошептал узбек, ерзая на стуле,  потом прилег щекой на стол -  А мине не надо писат. Скоро всио сам смоку казат. О-о-о, я расскажюю…Эх… – Одил умолкал, глазки грушевидном, отливающем синевой лице зашарили по потолку. Потом останавливались на мне и сощурились. -  Сяду поезд и чух-чух до совхоз,    связь качать на ищяк буду …– Одил сокрушенно вздохнул. Чаплинскими усики задрожали.  – А я - н-нэ хочу! –  он подпрыгнул на стуле, хлопнул короткопалой ладошкой. Хитро поводил глазами,  растянул губы, –  Хочишь, не поеду? Ищо кот послюжу с тапой. Хочишь? Ы-а?»
«Давай, оставайся» - прошептал я,  - ничего против не имею».
-  Иншалла!  Можьно?! – в полный голос взвизгнул Одил и махнул рукой на соседние столы. – А Мища, Гордейч?
Блондинистый Гордей лежал справа  через полтора метра на столе НДРа, не подавая признаков жизни,  словно убитая белая моль. Над его русой шевелюрой уже полчаса неподвижно светились желтые цифры частоты, с которой угадывался год и месяц дембеля - 199011. Он спал, положив щеку на стол. Можно было и подерзить.
«Да ну их к черту, – ответил я шепотом, - надоели они»
«Их – отпускаищь, а минья - оставляишь..» - грустно протянул Одилжон,  свел глаза в кучу и трагически поджал полные губы.
«Ага - миролюбиво отвечал я, обгрызая химический карандаш. – ты классный, служи с нами».
- Он классный, а мы – х…та? Кошкин, ты кого х…той обозвал? – внезапно гулко проскрипел сонный фальцет. Воробьиное личико Эндеера опять возвысилось над синим ящиком рации. Глаза, однако, он не открывал.  Он и спал,  и не спал. 
- Ладно, тоже оставайтесь,  - успокоил я старость, слегка напрягшись.
- То-то,  - проскрипел Гордей и снова исчез,  – не, мы лучше поедем до хаты.
- Можно музыку послушать? – нагло спросил я, ободренный добродушием Сереги.
- Ты уже птица, чего спрашиваешь,  – не оборачиваясь, проскрипел Гордей. – по бобрятству скучаешь?
- Да я так, по-привычке.
- Бросай эти привычки,  – гортанно заквохтал Гордейч – они до добра не доведут!
Новое дело! Еще позавчера нас строили,  объясняя политику партии – не рыпаться! А теперь «бросай привычки»! Да хоть сейчас!
Я придвинулся к столу, протянул пальцы к цифрам, набрал рок-частоту и жадно спустил таблетки телефонов на самые уши. Повертел ручку настройки – услышал знакомые аккорды «Алисы», альбом «Шестой лесничий». Я знал его наизусть, но ведущий  вдруг объявил неизвестную песню - «Стерх». Что такое «стерх»? Красивое слово. Я прислушался, стараясь ничего не пропустить, выкрутил звук. В перепонки матерыми диверсантами начали пробираться слова…
И последнее, самое главное  из нашей ротной специфики – СЛОВА!  Слова уже целый год были однозначными. Сушилка являлась сушилкой, кафельный пол – кафельным полом, бак для воды – баком. Когда я только попал в Роту, они быстро протухли, грубые слова, и я начал смотреть на них с тоской по чему-то внушительному и доброму, многозначному и интеллигентному,  типа высотки МГУ, где слов много:  умных и разных, непонятных и труднопроизносимых. Уже пять лет в просторных аудиториях им училась моя кузина,  и прежде мне до них не было дела, а между прочим, под самой крышей,  располагался боевой пост нашего узла. И отличники службы иногда откомандировывались туда на дежурства. И от такого  совпадения захватывало дух! Представляете – кузина училась в МГУ, а я, служа в армии, тоже мог туда попасть,  только с крыши! И да, я сразу возмечтал об  МГУ, сразу решил, что обязательно попаду на наш удаленный пост,  и меня обещали туда направить, и я лез вон из кожи… подальше от грубых слов… И вдруг за дурацкий проступок был выдворен на грязную обочину, на каторгу, прямо в кипящий котел этих слов!. Выкинут с тем, чтобы там и сдохнуть. Всем было по фигу, что со мной будет, ведь я совершил самое страшное преступление – поднял руку на Неустав! В иные дни  отчаяние накрывало с головой… но грубые слова вдруг предъявились спасительным кодом… Я принял их  – и спасся. Да что там «спасся»… Нет, не так. Я мир перевернул! Я понял службу! Оказалось,  однозначные слова – это  очень и очень много! Это – жизнь!
Но сейчас эти  слова забирались в меня как-то двойственно и лазали по черепной коробке словно черти по огромному колоколу…

Где надежда на солнце таится в дрему-у-учих напевах,
Где по молниям-спицам танцует
                Гроза-королева,

Где луна присосалась к душе, словно пиявка-змея,
Где пускают по кругу любовь,
    там иду я.

Они шарились словно в железном