Необычайное происшествие в Ватутинках

жизнь.
Макс явно проклял свой пирожок. В бездействующем вот уж сутки желудке после падения сыроватого  теста, забурлило, словно  по его стенкам забегал пьяный еж. Я потоптался, но потуги ни к чему не приводили. Еж разрастался, разбухал и толкался носиком куда-то вверх. Я украдкой расстегнул шинель,  расслабил под ней капроновый ремешок на брюках, потом запахнул шинель, и перепоясался, но уже гораздо свободнее. Колкий грызун благодарно сбежал на несколько уровней, развалился, раздуваясь, начал прицеливаться, чтобы выскочить.  Я опять попрыгал на пятках...
В окне второго этажа вновь  показался скучный Маралов и шепеляво приказал построиться. Смена нехотя стала собираться в строй на слабо освещенном пятаке. Сейчас выйдет Волк и пойдем домой…
Черт побери! Ну давай! Пока в строй не встал!
Желтая бляха вдруг борзо съехала ниже пупка, (по старым временам, аккурат на три стандарта), я спешно расстегнул шинель, собрал нательную рубаху на животе в комок, запахнул полы и кое-как попытался устроить расслабленный ремень на тряпичном шаре. Но он все равно норовил  соскользнуть. А разрядка не приходила. Повернулся лицом к лесу, не спеша  к сходящейся  смене – хотя  та уже формировала коробку, еще полминуты – и уйдут!  И вдруг Фадей, каким-то шакальим чутьем поймавший странности в моем поведении, манерно покачиваясь, двинулся по ко мне по мучнистому инею.  Хотя нет, дело не в странностях. Хохочущей смене поведали, как я его опустил…
Притом,  сам того не ведая.
Чем и объяснялось странное добродушие дедов!
Итак,  с утра в своем божественном кругу, на БП – 14, лениво, расслабленно  они потянули жребий, кому бдить секу. Жребий,  естественно, выпал самовлюбленному  дураку. Но когда все уснули,  задрых и он. И их  спящий пост тут же вычислил Сюсю.  А как не вычислить – пять метров по коридору от двери ДПНЦ! Сам бог велел пройти  и шарахнуться в двери  нарушителей! Он и шарахнулся, и увидел всех плющащими свои хари, и пригрозил замечанием с занесением в протокол боевого дежурства смены - что значило сдвигание дембеля. Ну, Фадею-то без разницы, он все равно уедет последним, что он  и выдал  коллективу в своей безапелляционной манере. Тогда Серега Гордяков подождал, когда оборзевший собрат уснет, скоммутировал свой датчик с его рацией, и отстучал вызов как бы  от давно умерших немцев. Спящий Фадей не распознал щелчков серегиной клавиатуры через два метра, и когда  его растолкали, сообщив, что его вызывает в эфире  Берлин, тут же  запаниковал, ответил «немцу» кодировкой «ждите», и убежал за мной…
Прикол, вообще говоря, «духовской». Из того же рода, когда неопытного солдата посылают  на крышу разгонять метлой радиопомехи.  Но он же и продемонстрировало насколько Фадей одичал. И когда придурок понял, что уронил себя в глазах сослуживцев, при объявлении сеанса связи с «поездом» самоуверенно решился  восстановить свой статус! Но реальность быстро поставила его на место. И тогда  Фадей решил вернуться на БП-14,  но на его месте «бумажный» в телефонах сидел и строчил на бланке приема охринительной длины текст. Фадей подумал, что это немцы, а молодой на деле - музыку слушал и письма писал.
Смена,  разбившись на кучки возле двухэтажки центра, под снежными мухами,  смеялась в голос, показывала на меня рукой: «Кошкин  своем репертуаре! Вчера на Швыру залу…ился, сегодня Фадея кинул через хрен! Во молодец!».
-  Сейчас  огребешь! – буркнул Платон и  отбежал в сторону.
Я смотрел на сумрачные лесные просторы. Да, здесь огромная площадка без деревьев, строения, рядом – небоскреб башни,  а за пригорком – лес, лес… Где-то заканчивается вся эта бодяга… Неужели она  может закончится?!
Тощий  подошел ко мне.  Вытянутое лицо с темными глазницами склонилось на бок,  в ладонях играло темное древко флажка. Запавшие  глаза блестели, впалые щеки дрожали.  Он вытянул губы трубочкой и произнес угрожающе:
- Бумажный радио слушал и письма писал, пока дембель вешался?
- Мне Сергей разрешил.
- Почему не пришел на «Кульбит», когда звали? – просвистел Фадей.
- Меня никто не звал.
- И Плутон к тебе не подходил? – Фадей криво открыл рот.
- Я не видел. Я же говорю, я писал, мне Сергей разрешил.
Фадей покосился на хохочущую смену. Срывать злость  было глупо.
-Ла-адно, хер с тобой.
И тут бляха с пуза  предательски скользнула  вниз. И зажелтела у паха .
Фадей замер, словно заморозился в пейзаже. Потом засунул флажок за голенище, и цепко протянул вниз дерматиновую ленту. Ремень тут же  провалился еще  ниже, чуть не съехав на колени – не пустил хлястик шинели на спине. Тогда Фадей сунул под него кулак, привычно проверяя силу натяжения, и шало отстранился,  округлив глаза: там бы и сапог пролез! Я ойкнул и с усердием стал водружать бляху на живот…
- Нет, погоди,  – пробормотал Фадей – а под шинелью что за вшива?
Я расстегнул латунные пуговицы, распахнул мохнатые полы  – и комок нижнего белья тут же раскрутился между ног белым флагом, заболтался зеленый капроновый ремешок - галифе  еле держались  на вшитом крючке. Если бы не было риска, что они свалятся, я бы отпустил и крючок, так меня распирало.
- Кошкин, ты вконец о..уел?! Ты можешь расслабляться не больше,  чем мы позволим, всосал?! – задохнулся  Фадей,  и мне пришлось тут же, показательно затянуть капроновую петлю. А ремень на шинели Фадей самолично зацепил за последнюю дырку, упершись коленом в мой бок – дернул за конец так, что шинель округлилась перевернутой рюмкой, а талия стала тонкой,  как у балерины.
- До роты распустишь ремень – после отбоя умрешь. Не посмотрю, что «бумажный» - обронил Фадей, вытащил из-за голенища древко и направился к курящему в темноте напарнику. Тот что-то тихо  спросил,  а Фадей махнул рукой возле паха. Благой сипло захохотал, одобрительно прищурился.    Он был маленький, наш Эдик, чем-то похожий на монгола, но голос у него был хриплый и басящий, словно у простуженного грузчика.
Стукнула дверь центра. Гордей  похлопал в ладоши и ломаным тембром  прокричал:
- Смена, становись!
- Напра-во, домой шагом марш, - не мешкая,  сказал Волк. – Флажковые, далеко не убегайте.
Строй двинулся с громким шарканьем. Я заскочил в него на ходу.  Брюхо напряглось, словно под шинель вкатилось пушечное ядро… и опять – отчего, почему - но  вдруг  резко пришел покой. Живот в строю успокоился.  А вскоре даже воспоминание о боли исчезло. Мы топтали дорогу, скользили глазами по темноте,  по деревьям, по смурному небу, а я удивлялся: откуда паника? Что за наваждение?  Я же  сутки не ел! С чего мне газы пускать – с половины пирожка? Да ну…
Мы шли. Я подводил итоги.  Смена закончилась благополучно. Плохо, что попался Фадею, ну да ничего. Когда его погодки уйдут на дембель, он  останется один,  мы с ним поговорим. Хотя  старики утверждают,  что через месяц злость проходит, и мысли нет кому-то там мстить…
Потом я вспомнил о стихах. И  мгновенно потерял и брюшное томление, и Фадея, ко мне вернулось пленительное состояние  волшебства!  Вселенная задышала в лицо, а у глаз заплясали  сладкие  строчки:
«немой  выдох бога наполнил мой парус, и к старому доку  с волнами играясь, поплыл мой корабль из призрачных граней,  поплыл мой корабль, корабль  желаний»
И вот мне уже грезилось, что я в своей маленькой комнате, в двухэтажке  во Вселенске сижу вместе с широкоскулой брюнеткой в обтягивающих синих джинсах. Она тихо положила на коленки губастенькое личико, и задумчиво слушает мои стихи. За спиной, на ковре – белеет гитара. Я умею на ней играть….
А стихи  рассказывали,  как встретились две предназначенные друг другу души, встретились  – столкнулись,  и одна признала  своего короля, другая  – королеву.
«На ночь – Королева, на ночь – Клеопатра! На - ночь? Стала тленом натальная карта… на вечное время, сплетемся, как змеи, в единое тело, друг друга лелея»
Под слово «лелея» я написал, имея в виду «любя», но подобрать звучную рифму, как ни грыз карандаш, не сумел.  Теперь я шел, невольно шаркая каблуками по мерзлому покрытию дороги,  мусоля и перебирая слова, но никак не мог подобрать нужное…
«Взлетевшие духи  - змеиные позы, царапают брюхо далекие звезды, ни силы не нужно, ни дела, ни чести, а только бы дружно, а только бы вместе…»
Тихо густели  сумерки. Начался  лес. Слева тянулся косогор, с лысыми прогалинами и свалявшимися клочками серой травы, словно колтунами на больной голове. Справа  – темнел смешанный бор за пологой низиной, длинной, темной, как партизанский окоп.  В канаве желтыми просветами кучилась древесная ботва, сметенная с дороги вихрем проносящихся  «дежурок».
Я шел в третьей шеренге, видел мерно покачивающийся впереди рыжий затылок Плутона. А в голове плыли строчки, и стоял густой, пьянящий туман.
Молодые расстались. Он погнался за звездами – и сделал карьеру. Она написала прощальное письмо – и пропала. Они забыли друг о друге. Но однажды утром Он проснулся …
«…Зовет дело чести, накоплены силы. Все звезды на месте, погоны накинул, но вдруг из кармана, под ноги бросился отрывок романа с оборванной прописью, и память завыла, протяжно и страстно, волчицей в пустыне свободной от рабства»
Ух, как классно…
Слушайте, но вот разве они – Джума, Приходя, Глухарев, Швыра, Небзак, Садыков, Казановский, Касамов, Гордяков,… да даже капитан Волк – могут как я?!
Нет! Они – нет! А я – могу! Я могу, я, я, Я!!! Черт, да я же Поэт! Да, как Пушкин,  как Шевчук, Цой или Костя Кинчев! И  я - не они. Они - несчастные смертные существа. А я – уже бессмертен! За горизонтом далекого дембеля ко мне придет – Величие и Слава! И Любовь!
Любовь! Как я ждал ее!
«Несыгранным тушем – укрытые слезы… Покой память рушит и воет на звезды»…
Сегодня свершилось то, что я  всегда чувствовал в глубине души. Свою отдельность, избранность, предназначенность Высшему!  Я знал, что я особенный. И вот – предчувствие подтвердилось. Я…
… вдруг живот  скрутило так, что я чуть не упал: качнулся, сбился с ноги и на меня зашикали. «Бумажный», уснул?!» подпрыгнул, «поймал ногу», смахнул выступившие слезы. Да что ж за хрень такая? Все же успокоилось! Под мерные постукивания сапог, убаюканный стихами,  зверек спал беспробудно, я и забыл о его существовании! И вдруг он  затыкал колючей мордой в заблокированный  кишечник, грызанул  пару раз, протопил пространство как лава, слился вниз  и встал, клубясь и расширяясь,  перед последней дверью. Я сдерживал  ее всеми силами воли, слабеющей с каждой секундой. А разбухший зверек… да уже не зверек, монстр!  заворочался в животе, словно говоря – не выпустишь – пойду через бронхи.
Я почувствовал себя на сносях. Или как отходят воды. Что там перед родами происходит? Короче, меня разрывало, а Монстр  увеличивался посекундно. Он словно встал на задние лапы и запустил когти в диафрагму, чтобы добраться до слизистых пузырьков. Стало понятно, что мне не выдержать, и одновременно подводился скорбный баланс: вчера – дернулся на «птицу», сегодня дважды кинул  дембеля, и напоследок обгадил ротную старость.  Что со мной будет? Правильно: если я «рожу» - то есть на ходу бздану в строю,  меня попросту убьют. И бумажность не поможет - все лимиты выбраны…
Последними остатками воли я приказал себе  ни о чем не думать, просто топать по асфальту, как