Или есть ещё толкование известного принципа умудренного неведения (или незнания)?
Из всех софистов только он знал, что не знает. Тогда как все прочие болтуны или интеллигенты думали, что знают то, что знают. Что же они знали? Разумеется, знали то, что все или почти все знают. Но знают ли? В отличие от мнящих себя мудрецами Сократ не мудрил, а разумел, что знание не ограничивается знанием, оно ещё включает в себя незнание. Если он знал незнание, то софисты не знали знание, они только мнили его, то есть, заблуждались, чего нельзя сказать о Сократе.
Софисты не знали, что заблуждались. Сократ же знал, что не заблуждается, ибо знал, что не знал. Только так можно не заблуждаться и пре-бы(ва)ть в истине.
Такое знание в качестве содержания, испомещения в истине как сущности (чтойности) бытия, естины не есть ни вера, ни представление (чувство или ощущение, восприятие). Это знание, добытое в породе мысли, а не собранное на жнивье фактов. Оно не растёт на травяной ковре или газоне данных опыта, о, нет, оно спускается, сбегает древом познания с неба идей на землю фактов и проработает травами слов.
Земля фактов, трава слов, вода жизни чувств, огонь веры и воз-дух разума. Этот дух разума и есть мысль. Ей, родной, он дышит, оной мыслью. Она не принимается на веру. Но её можно почувствовать мом как интеллектуальную интуицию. Ум тоже чувствует, но тоньше, чем сердце, токи, вибрации бытия. Трудно расслышать в гуле языка бытия раскаты грома мыслей и молнии идей, прорезающие узкие просеки в чаще неведения.
У меня нет больше, увы, горизонта будущего и есть только мёртвое прошлое, на котором пора поставить крест. Осталась одна видимость, призрачная мнимость настоящего, карнизом опускающегося вниз, в яму смерти.
Моя работа не идти в ногу со временем, но опережать его в мысли. Однако то опережение времени с трудом получается, ибо для идеи, которая приводит из вечности в движение мысль как замысел времени нет. Замысел - это след идеи как диспозиция, расположение, настроенность человека-мыслителя (мыслящего) на мысль. Эта расположенность к миру идей пронзает, проницает импульсно, мгновенно его сознание. Замысел есть квант мысли. Эта порция идеи, как причастие ей, возбуждает, вдохновляет масляного, генерирует у него на уме ансамбль эффектов, отражений (спекуляции или рефлексий), рассыпается на серию смысловые нюансов.
Следом начинается работа интерпретации смысла для понимания - узнавания помысленного.
Глава двенадцатый. О Достоевского и прочем
На днях читал одну книгу про нашего не меркнущего славой классика. В ней упоминался комплекс отца, который нашёл себя на страницах его скандальных, криминальных романов. Но этот комплекс Эдипа - не моя тема. Нет у меня и неизбывной вины перед матерью. Но меня задело за живое противопоставление автором исследования секретов текстов русского классика голоса и письма. Для меня "Братья Карамазовы" интересны не в качестве истории одной семейки, а в виде цикла философских бесед одного из братьев Карамазовых – среднего – Федора Павловича со своими близкими, с самим собой и со своим вторым Я в образе черта.
Не буду говорить о том, то он никудышный философ. Не о том идет речь. Он вполне находится в романе на своем собственном месте. Это место скептика как представителя огненной стихии, которая распаляет его душу великим сомнением в существовании бессмертия души. Как агностик Федор Карамазов не может понять иной мир, если он может быть основан хотя бы на одной слезинке ребенка. Он не видит основания для теодицеи, для оправдания не столько бога, сколько того мира, в котором воссядут рядом и будут вечно радоваться и славить имя бога мать ребенка и помещик, который затравил собаками ее кровное дитя. Ему стоит поперек горла христианское всепрощение. Сострадание к чужому страданию не примиряет его с тем, кто причиняет страдание беззащитному. Он не может успокоиться не потому, что в нем говорит обиженный отцом мальчишка и не потому, что он такой сердобольный юродивый, как его младший брат, Алексей Павлович Карамазов, эта овца (как в сказке – старший был так, средний сяк, а младший дурак), которой самое место в скиту, чтобы спрятаться от жизни у бога за пазухой.
Нет, он не в силах успокоиться потому, что мира ни этого, земного, созданного из праха, из земли, ни иного не понимает и не принимает, как существо из огня. Хотя, казалось бы, иной, духовный мир создан из огня. Но тот мир не палит, не чадит, но просветляет, ибо создан излучением света, который светит и греет, а не обжигает. Федора Карамазова тревожит то, что вдохновение не приносит ему счастья, но причиняет только нечеловеческие, адские страдания. Бог не сострадает ему в муках рождения в его душе монстра, который является в бреду помешанного. «Это был какой-то господин или лучше сказать известного сорта русский джентльмен, лет уже не молодых, «qui frisait la cinquantaine», как говорят французы, с не очень сильною проседью в темных, довольно длинных и густых еще волосах и в стриженой бородке клином».
Федор Карамазов проходит через горнило сомнений, которые лишают его разума. Таков ли путь философа? Ждет ли его в конце жизненного пути безумие? Разумеется, его, как и всех разумных существ, ждет ужасный конец, а не безумие, как ужас без конца, который никогда не заканчивается. Конец тем и хорош, что, наконец, заканчивается. Но что будет дальше, что начнется, если уже не началось? Вот это ужасает; неизвестность - страшная вещь.
Для меня, как и для вас, я надеюсь, любезный читатель, важен не сам роман, как и все прочее вместе с его автором, а то, что он отвечает тому, что лежит на собственной душе, что было самим собой пережито и передумано, и, естественно, нашло в нас соответствующий отклик. Здесь нет места подражанию графомана и славословию поклонника в адрес «властителя дум», но есть место состраданию его измученной душе.
Ну, не является вышеупомянутый персонаж романа Достоевского «солью земли русской». Это плод воображения, больного безумием. Он есть головная боль интеллигента, выпавшая в мутный осадок так называемой «достоевщины», которая давно уже всех достала, но только не меня. Чем же она увлекает, манит меня, любезный читатель? Естественно, не своими красными, мокрыми… делами. Но, как и всегда, своим внутренним противоречием. Правда, здесь есть не только проблема, здесь скрывается тайна. Что это за тайна такая? Не является ли этот персонаж реакцией самого Достоевского в виде рефлексии на зов из «серой зоны», где роются, мельтешат мушки творчества? Как всем авторам-анал-(н)итикам известно, они слетаются на то, что липко и не вкусно, но плохо пахнет и хорошо пачкает. Не является ли пресловутое творчество липким следом (блядским говном; есть еще продажное (проституированное) говно, кода за деньги пачкаешь свое и чужое сознание) работы во сне бессознательного? Мы творим, пытаясь разгадать то, что нам снилось в другой жизни.
Глава тринадцатая. Мысль
Нельзя сказать, что я по жизни думаю. Когда я пишу о своих думах, то надо прямо понимать меня. Это именно думы, а не шум в голове. То, что люди обыкновенно понимают под думами, то для меня является суетой ума или глупостью. Дума для меня есть размышление. Но это не ретрит, то есть, убийство мысли. Они, эти ламы и прочие ненавистники мысли, которых зовут «восточными мудрецами», еще похваляются тем, сколько они жили спокойно без мысли. Разумеется, мне равным образом чужды и те, уже местные мудрецы-монахи, которые «творят», пребывают в «исихии». Разве смысл жизни в безмолвии? Правда, этим словом они называют якобы беседу с богом. Если это не только существование наедине с самим собой, но и еще нечто, то я поздравляю их с тем, что они нашли смысл в бессмыслице. Беседа с богом – это и есть уединение, разговор с самим собой и больше ни с кем. Ведь бог для нас есть, если никого нет. Есть ли тогда мы? Это трудный вопрос. В, принципе, и нас нет. Если это так, то это великое освобождение. Вся эта жизнь есть сплошной обман. Но не в том смысле, что нас кто-то, например, дьявол, обманывает. Мы и есть этот обман. Поэтому, когда человек умирает, он ничего или почти, если считать обман за нечто, не теряет.
Ну, да, ладно. Как только я стал думать, а не просто делать глупости, которые заводились у меня в голове от заразы на языке людей, так начал болеть. Так мир реагировал на мои мысли, заставляя меня страдать. Если у других людей болезни от нервов, то у меня от мыслей. Для других людей они мыли дурные. Для меня же они умные. Сначала я думал, если все предусмотрю, то избегу дурноты. Но она все равно появляется уже случайным образом. Только этих случайностей бывает почему слишком много, уже не случайным образом.
Человек мыслит порциями, квантами. У него постоянно работает только бессознательное. Другими словами, человек бывает редко человеком, чаще он бывает животным. У бога же постоянно работает, то есть, есть сознание. Сознание человека и есть бессознательное бога. Есть ли бессознательное человека сознание бога? Может быть, и есть, но только в превращенном смысле. Человек не сознает бога. Сознает ли бог человека? Ответить на такой вопрос трудно, ибо бог знает идеального человека. Он знает на опыте, что такое идеальный человек, ибо уже был им. Но не знает, что значит быть грешником (Адам не бог). В этом и заключается смысл предложения бессознательного бога как сознания человека. Человек сознает свой грех и то, что он является грешником. Так называемые «святые» вполне, сугубо сознают это и не могут так жить, не могут терпеть это. Вот почему их называют «святыми».
Для меня философия – увлечение, обучение – работа, а история – развлечение. В жизни, на любом месте и в любое время меня спасает мысль, как правоверного вера. Давным-давно я занимался наукой. Тогда я уже умел считать, как это умеют делать хором многие ученые как коллективные создания, перепроверяя друг друга, то есть, считал и считывал слова за мысли. Потом я стал, не научился, а именно стал сам думать и больше не нуждался для этого в чужих мыслях. Не то, что эти чужие мысли были вредные для меня, но они просто отвлекали меня от собственных мыслей. Чтобы понять другого, следует стать им, думать так, как он. Зачем? Он уже есть. Мне же нужно быть самим собой, а не клоном, копией другого. Его можно только исследовать с точки зрения его же мысли. Со своей колокольни нужно не комментировать чужие мысли, а высказывать свои. Исследовательским комментарием можно заниматься, если у тебя нет своих собственных мыслей, или для развлечения, если устал от своих мыслей.
Естественно, не все со мной согласятся. Я говорю спорно. Мне стану говорить, что одно другому, понимание чужих мыслей и имение своих мыслей, не мешает, но, напротив, помогает. Не знаю, не знаю. Здесь мы опять попадает в такой герменевтический круг: чтобы понять себя, следует понимать другого, отличая себя от него, но как его понять, не понимая себя, не находя между нами общее. Все так, если я и другой есть части одного целого, единого для нас в понимании, ибо это целое и есть
