беззубым совсем и седым, - хотя ему не исполнилось тогда и пятидесяти лет ещё, - вечно угрюмым и раздражительным. Стал этаким чеховским “человеком в футляре”, недотёпой Беликовым, как достаточно точно можно про него сказать, не погрешив против истины…
14
Вывел его из этого мрачно-замкнутого состояния новобранец Стеблов, попавший под его начало по распределению и ставший его единственным другом по сути, почти-что наперсником, не взирая на разницу в возрасте и трудовой стаж. Человеком, с которым Владимир Александрович часами был готов говорить - и всё не мог никак наговориться.
Им было легко и просто сблизиться и подружиться - уже потому, хотя бы, что Садовский, на правах начальника, ежедневно должен был видеть Стеблова, часами с ним по работе общаться, беседовать тет-а-тет. Автоматически образовался тандем, спаянный общим делом…
И здесь надо остановиться и пояснить читателям - для полноты картины, - что теоретический отдел Филиала, в который после Университета попал работать Вадим и которым руководил Щёголев Владимир Федорович, состоял из двух секторов: сектора баллистики (движение центра масс по орбите, если грубо и коротко) и сектора стабилизации (движение вокруг центра масс). Так вот сектор баллистики как раз и возглавлял Садовский более двадцати лет, очень сложный в плане математической подготовки сектор, с большим объёмом работы и бортовых программ, которому в помощники как раз и дали Стеблова: чтобы Садовского чуть-чуть разгрузить, ну и чтобы смену ему подготовить…
Владимир Александрович очень обрадовался Вадиму, как родного принял его. И день ото дня его симпатии к молодому сотруднику только усиливались и усиливались. Тому способствовало множество факторов, которые и попробуем перечислить, пусть даже и бегло, вскользь.
Во-первых, они оба мехмат закончили, там же и защитились, кандидатами стали, - а это что-то да значило. Кандидатов наук в их институте всего четверо было, или осталось после ухода Лапыгина, точнее будет сказать: помимо Садовского со Стебловым был ещё Климов, начальник соседнего сектора стабилизации, да начальник тринадцатого отдела престарелый Пахомов. И всё… Даже их новый начальник отдела Щеголев учёной степени не имел; хотя и был лауреатом Государственной премии и кавалером орденов Знак почёта и Трудового Красного знамени… К тому же, Климов с Пахомовым были кандидатами технических наук, оканчивали аспирантуры и защищались непосредственно в их институте. А это было сделать на порядок проще и легче, ибо кандидатские диссертации их были результатом всего лишь их ежедневной многолетней работы.
Поэтому-то Стеблов был единственным, к кому Садовский относился как к равному себе, кого очень внимательно слушал, мнением которого дорожил, и кому доверял всегда самую трудную и ответственную работу. На совещания его постоянно с собой таскал: чтобы вдвоём было легче там от разной серости и блатоты отбиваться. И только Стеблов в рабочих беседах позволял себе поправлять начальника, когда тот, уставший, к примеру, дифференциальные уравнения не так писал, когда допускал, пусть редко, в своих бесконечных расчётах ошибки или неточности. Другие сотрудники такое делать если бы и хотели даже, да не могли - по причине отсутствия базовой математической культуры и знаний.
Поэтому все они тупо смотрели Садовскому в рот, бездумно копируя за ним всё, все его промахи и ошибки. Чем приводили его в ярость порой такой своей фатальной необразованностью и попугайством.
«Ты у меня единственный человек, Вадим, представляешь, - признался как-то Владимир Александрович в приватной беседе в парке, - кто искренне хочет во всё разобраться до тонкостей, дело порученное сделать своим, отвечать за него головой, болеть за него душою. Остальные - как попки: только всё тупо повторяют за мной, как принтеры те же копируют и копируют, и знать ничего не хотят больше этого. Совершенно не могу ни на кого положиться, по нескольку раз надо всё из-за них проверять и перепроверять. Им же хоть матом отчёт напиши, в уравнениях хоть синус с косинусом перепутай или больше единицы сделай: слово в слово всё перепишут и не заметят даже. Мартышки двуногие, пустоголовые!...»
А ещё Садовскому импонировало в новом сотруднике то, что он, сугубо деревенский парень, самостоятельно попал в Москву и многого здесь, не имея “мохнатой лапы”, добился. Сам-то он тоже прожил тяжёлую полу-сиротскую жизнь, потерял отца на войне сначала, а вскорости - и мать свою; и за всё, что имел и знал, платил собственной выдержкой и трудолюбием, талантом, кровью и потом.
Поэтому он всегда стоял за Стеблова горой, когда того, несдержанного и горячего по молодости, многочисленные недоброжелатели, а то и просто враги несправедливо оговаривали и подставляли.
И книгу они вместе планировали напечатать по перспективному четырёхосному гиростабилизатору, когда экспедицию на Марс и Фобос готовили, и там эту новую гироплатформу использовали в предполагаемом спускаемом аппарате (который так никуда и не долетел в итоге). В черновом рукописном варианте книга была почти-что готова (исключая секретный материал, касавшийся технических характеристик изделия), и уже даже направлена в Учёный Совет НИИАПа и министерства - для предварительного ознакомления и оценки качества текста... Да только пришедший к власти Ельцин им тогда помешал, устроивший в стране многолетний бардак, когда не до науки стало и не до книг, не до передовых открытий и технологий.
И гулять они иной раз выходили вместе по парку, где по душам откровенно беседовали часами, много нового и интересного, и сугубо личного и секретного друг про дружку с удивлением узнавая, давая слово держать всё узнанное и услышанное при себе. Как раз-то из этих бесед Стеблов и узнал однажды про больную старшую дочь Садовского, Наталью, которая жила теперь вместе с ним, и о ком у него постоянно душа болела. Боязно ему было, страшно даже одну её, убогую, после смерти своей оставлять: был почему-то уверен старик, что сразу же её соседи или родственники и растерзают, чтобы 3-комнатною квартирою завладеть.
И про его сына среднего, Федьку, Вадим в подробностях всё узнал, которым отец крайне был недоволен, за которого тоже болел душой, да только помочь ему был бессилен. Этот Федька, как выяснилось из бесед, был большой-пребольшой шалопай: толком ни работать не хотел, ни учиться. После школы поступил в МИСиС для потехи, но учиться там так и не стал: спутался с режиссёром Спесивцевым. Устроился к нему в театр, стал с труппой разъезжать по Москве, дурака из себя вечно корчить, пардон - актёра, чем позорил и убивал отца на корню, не понимавшего и не принимавшего никогда всей этой театрально-тусовочной блажи и дури… А потом и вовсе попал, слабохарактерный, в какую-то секту крутую, дьявольскую, где ему отшибли последние мозги, сделали из него зомби, живого робота, и укатил со своим вожаком в Германию, безропотно стал там на этого вожака батрачить, прихоти его исполнять за кусок колбасы и пиво. И уж как только ни бился отец, пытаясь зомбированного сына спасти, вытащить его из лап сатанинских - всё напрасно. Приезжавший иногда в Москву на побывку Федька на родного отца стал уже чуть ли ни с кулаками бросаться, демоном-искусителем его называть и самым первым безбожником-сатанистом. А потом и вовсе знаться с ним перестал, звонить перестал, приезжать, писать письма. И остался бедный отец без сына на старости лет, которого у него чужие злобные люди отняли.
И лишь за младшую дочь Светлану у Садовского не болела душа. Та окончила пединститут, вышла замуж за нормального, работящего парня, жила в Москве, преподавала в школе, детишек регулярно рожала, как и положено бабам, для чего их Господь и создал, собственно говоря. Плохо было только одно: что, как квошка нянькаясь со своими детьми, она убогую старшую сестру стороной всегда обходила, стесняясь, по-видимому, её, здорово тяготясь ею. Отчуждённость эта и равнодушие Садовского сильно расстраивали, добавляли лишних седых волос и ночных беспокойств под старость. Но ругаться он с младшей из-за этого не хотел: обжёгшись на Федьке, боялся ещё и её оттолкнуть от себя своей постоянной руганью…
А Стеблов, в свою очередь, рассказывал про себя: как родился и жил он в восьмидесяти километрах от Тулы и в тридцати - от славного Куликова Поля, был шалопаем ужасным и сорвиголовой. Но потом неожиданно математикой заболел, в ВЗМШ достаточно легко поступил и интернат колмогоровский. Рассказывал, как, заболев в интернате, уехал доучиваться домой. Но всё равно поступил после школы в Москву, в желанный Университет Московский.
Про университетских преподавателей много и с жаром рассказывал, некоторых из которых, Николая Владимировича Ефимова, например, Лаврентьева и Демидовича, ещё и Садовский лично знал, про которых ему было слушать приятно, как и про аспирантуру стебловскую и диссертацию. И хоть кафедры у них были разные, разными были и темы с задачами, - но Садовский всякий раз слушал Стеблова и задумчиво и внимательно очень: про математику и науку в целом он слушать очень любил. Стеблов своими рассказами яркими и живыми грел его почерневшую и помертвевшую от пережитого душу, молодость ему возвращал, в которой несчастному старику жилось так празднично и безмятежно…
15
В общем, сдружились они крепко-крепко, на зависть всем. Садовский видел в Стеблове приемника; свои наработки и алгоритмы бесценные ему, не жадничая, передавал, оберегал, как уже говорилось, от всяких наветов и нападок злобных… И какого же было его расстройство, можно только предположить, когда сразу после провала ГКЧП Стеблов объявил ему о своём уходе…
Позеленевший и опять как-то сразу осунувшийся и подурневший Владимир Александрович попробовал было уговорить остаться Вадима, наступившее смутное время вдвоём пересидеть-переждать: вдвоём-то и легче и проще, дескать, - но быстро понял, что напрасно это, что в кризисе его ученик, душою мятущейся и мыслями на распутье…
И он ученика отпустил, с миром и по-хорошему, на несколько лет постарев после этого, в себя самого погрузившись опять с головой, в спасительницу-работу, которой становилось всё меньше и меньше, увы, из-за новых веяний, что для него, трудоголика, было просто ужасно. А уже с января-месяца 1992 года, момента начала гайдаровских разрушительных реформ, он в политику бросился словно в омут и, не раздумывая став членом Фронта Национального Спасения, попробовал вместе с другими неравнодушными москвичами остановить и удержать страну, стремительно погружавшуюся в пучину хаоса.
До мозга костей патриот, каких мало, для кого такие понятия как Держава, Россия, Родина были святыми и неприкасаемыми всегда, - он очумело носился по институту и по столице, раздавая листовки и обращения, призывая народ на борьбу с марионеточной бандой Ельцина. Страшного, чёрного человека, по его убеждению, вознамерившегося-де развалить Мать-Россию, как до этого иуда и прохвост Горбачёв развалил Советский Союз. Кое-кого сагитировал таким образом, надоумил оппозиционером стать - но, к его глубокому сожаленью, не всех. Много осталось и таких из его родственников и знакомых, кому было или до лампы всё,
