убитым голосом. - Только как жить-то будем, скажи, на твои грошовые заработки? Цены-то вон каждый день скачут вверх как угорелые. И конца и края тем ценовым скачкам что-то не видно.
- Не знаю, Марин, не знаю, - стыдливо ответил Вадим, умоляюще в глаза жене своей глядя. Сказать и утешить жену ему было нечем.
-…Ладно, - всё поняв и без слов, обречённо повторила Марина. - Придётся, видимо, мне на работу свою возвращаться, коли ты у меня такой слабенький оказался, к жизни неприспособленный. Хотела вот, мечтала после декрета ещё хотя бы полгодика дома со Светою посидеть, самой в детсадик её поводить-понянчиться. Да и с Олежкою тем же после уроков хотела позаниматься, присмотреть за ним. Но уж, вижу теперь, не судьба, увы. Рушатся мои мечты и планы… Ладно. Так тому видно и быть. Ничего страшного. Пойду, поработаю, потружусь. Ничего. Олег уже, слава Богу, вырос, в школу пошёл. Со Светланкой вот только возникнут проблемы. Кто её будет из детского садика забирать? - не знаю!… Придётся с матерью по этому поводу серьёзно поговорить. Может, она поможет…
32
Жена оказалась на высоте: женщиной была во всех смыслах и отношениях уникальной. Может быть даже единственной в своём роде жертвенницей и помощницей, с которой не страшно было хоть в разведку, хоть на плаху идти; хоть даже и к чёрту в лапы. Она, в итоге, сделала всё, как и пообещала. Вместо того, чтобы мужа поедом есть и пилить в такое-то трудное время, ежедневно поносить его и чихвостить, разводом ему грозить и заставлять дальше идти работать в торговле, “шальную деньгу зашибать”, - она договорилась с матерью, тёщей Вадима, насчёт присмотра за младшей дочерью Светой, которой было три годика и которая ходила в садик. Тёща тоже всё поняла быстро и правильно, вошла в положение и согласилась приезжать и забирать внучку каждый Божий день в течение всей рабочей недели - помогать своей дочери детишек поднимать на ноги. И делала она это несколько лет - абсолютно бесплатно и безропотно. Тёща тоже была молодец, воистину уникальная в плане помощи и самоотдачи женщина.
Сама же Марина вышла вскорости на работу в свой Мосгортранс, где ещё до родов несколько лет трудилась - диспетчером по организации движения столичного городского наземного транспорта. Зарабатывать стала там хорошо, и проблему с деньгами они худо-бедно решили…
33
А приободрённый Вадим уже на другое утро поехал устраиваться в прежний институт на окраине Филёвского парка, в котором восемь месяцев не был, подумать только, и от одного вида которого сердце его вдруг защемило так сладко и остро, как от встреченной первой любви. Устроился быстро, за один день; за пару-тройку часов - точнее. Щёголев лично бегал к директору: всё там, что надо, подписывал и утрясал; сам же потом и носил подписанные документы в отдел кадров, плановый отдел и бухгалтерию, чтобы оформили без проволочек.
И получилось, что возвращался наш непутёвый герой ближе к обеду домой уже не зачуханным коробейником-торгашом, всеми московскими бабками презираемым, а новоиспечённым ведущим научным сотрудником института (на радостях Щёголев ему новую, самую высшую должность дал), в белоснежной рубашке, с портфелем кожаным - как и полагается по ранжиру, по статусу. Он ни чуть не скорбел о бизнесе и о деньгах, о достатке недавнем, потерянном. Наоборот - жалел торгашей, считал их ущербными по природе своей, несчастными и убогими… А собою очень гордился опять, чего аж восемь месяцев не наблюдалось; таким счастливым и гордым в метро по столице ехал, таким изнутри сияющим и улыбающимся беспричинно, что и москвичи, смотря на него, невольно и сами начинали щуриться и улыбаться, и вроде бы как даже мысленно Стеблова благодарить за их приподнятое настроение.
И он в ответ улыбался им - широко, довольно, приветливо! - потому что “почву” под ногами снова почувствовал, радость и прелесть жизни. Ещё бы: он вернулся на свою стезю, в свой мир идеальный, научный, который был ему с малолетства родным, милым, привычным, желанным, и без которого он задыхался и умирал как выброшенная на берег рыба…
Глава 13
«Нам же, простым русским гражданам, несущим трудовою жизнью своей тяжесть государственности, нельзя не прислушиваться к вечным заветам. Мы хорошо знаем, что эта святыня народная - Родина - принадлежит не нам только, живым, но всему племени. Мы - всего лишь третья часть нации, притом наименьшая. Другая необъятная треть - в земле, третья - в небе, и так как те нравственно столь же живы, как и мы, то кворум всех решений принадлежит скорее им, а не нам. Мы лишь делегаты, так сказать, бывших и будущих людей, мы - их оживлённое сознание, - следовательно, не наш эгоизм должен руководить нашей совестью, а нравственное благо всего племени» /М.О.Меньшиков/.
1
Вернувшись на прежнее место службы, Вадим не узнал его - настолько там всё изменилось зримо в сравнение с прошлым. Всё те же были стены, вроде бы, добротный интерьер вестибюльный, внутренний двор, стеклянные институтские комнаты; проходная та же, столовая с поварами, тот же старый Филёвский парк за окном и Москва-река внизу под обрывом; тот же серый массивный бетонный забор, наконец, с колючей проволокой по периметру, который по-прежнему хорошо просматривался из-за деревьев и вызывал уважительный трепет у гуляющих рядом с ним москвичей. Но сам институт уже стал другим - заметно обезжизненным и обезлюдившим за восемь прошедших месяцев, осиротевшим, словно после пожара разом всеми покинутым. Его можно б было назвать даже мёртвым - если б не распахнутые настежь окна и форточки, в которых покачивались на ветру прежние старые шторы в полоску, да ещё мелькали по временам редкие фигурки сотрудников, свидетельствующие о существовании пусть скудной и скромной, но жизни.
А ведь, помнится, ещё прошлой осенью он буквально кишел людьми, делово сновавшими взад и вперёд по его огромным 50-метровым коридорам - в белых халатах, чистых рубашках с галстуками, платьицах дорогих. Все они были важными как один, холёными, гордыми, неприступными. И все были как бы в работе: носились с бумагами по этажам и отделам с утра и до вечера, согласовывали планы, программы и чертежи; кричали и ругались при этом, нервничали, горячились, правоту своих слов и дел с пеной у рта доказывали, глотки заполошно драли, руками театрально размахивали, выкатывали глаза. Шум от их разговоров и споров стоял невообразимый повсюду, от которого голова раскалывалась, порой, и некуда было спрятаться, кроме институтского сквера и парка, куда сотрудники выходили гулять раз от разу - отдыхать от духоты, толчеи и работы, нервы расшатанные лечить, тишиной и пением птиц наслаждаться... А ещё на порожках у входа вечно толпились командированные из разных мест, выдачу пропусков ожидавшие, командировочных предписаний. Площадка перед проходной в рабочие дни была плотно заставлена легковыми автомобилями.
А теперь ни людей, ни машин было уже не встретить почти; а те, кто ещё остались, сиротливо прятались по огромным холодным комнатам, не зная, чем себя и занять, к кому и чему притулиться, по привычке пошуметь и поспорить.
Тишина. Пустота. Одичание полное вперемешку с тоской властвовали повсюду, от которых сразу же становилось не по себе - тошно и муторно на душе как в заброшенном доме или на пепелище…
2
Молодёжи почти не осталось. Нигде, ни в одном отделе и секторе. Она, как выяснилось, почти вся и уволилась вслед за Стебловым осенью 91-го и весной 92-го года - подалась осваивать новую жизнь, потихонечку в неё начинать вписываться и вживаться: халявное бабло и “капусту” учиться “рубить”, “новыми русскими” становиться, новой знатью... А если кто и остался из молодых - то совершеннейшие трутни, пустышки, бездари и лежебоки: так называемые “блатные” или человеческий “хлам”, ничтожество, брак генетический. Те, кто трудиться совсем не мог и не хотел по причине полной умственной и физической неполноценности; кто даже пойти воровать и торговать “за ограду” не был способен, деньги шальные “лопатой грести”, которые под ноги падали.
Но в большинстве же остались лишь те горемыки, кому было за пятьдесят, и кто новой жизни элементарно боялся, для кого она была смерти сродни, или стихийному бедствию, с которым уже не было сил справиться. Так что вернувшийся 35-летний Вадим попал как бы в дом престарелых, готовившийся к закрытию, к эвакуации…
3
Другим неприятным моментом было отсутствие всякой работы: старые заказы по Марсу и Фобосу были завершены, а новых правительство им не давало. Про новейшие же военные разработки, главную их тематику в прежние времена, вообще надо было забыть: заокеанским хозяевам Ельцина оборонная мощь России была, мягко скажем, без надобности.
Все сидели и ждали поэтому, чем закончится такой балаган. Перспективы были самые мрачные и тягостные. Было видно со стороны, что российский космос - любой: гражданский ли, военный ли, - был новой власти не нужен. И она поставила цель угробить его, развалить - подчистую… Но сделать это махом одним власть опасалась: уж слишком много народу было задействовано в космической и, шире, оборонной отрасли. И выкинуть всех разом на улицу, оставить сотни тысяч здоровых и всё ещё крепких людей без дела и без зарплаты для Ельцина и его камарильи было очень и очень опасно - грозило социальным взрывом.
Им, молодым кремлёвским дельцам, хозяевам новой жизни, легче было поэтому всех инженеров-конструкторов из оборонки держать без работы, без тем и без какой-либо на будущее перспективы. Но пока что, пусть скромно, кормить и поить. И ждать, когда они сами все до единого вымрут или же разбегутся.
Поэтому-то зарплату в их институте платили. Пусть мизерную - но регулярно…
4
Неудивительно, что в некогда могучих и славных советских КБ и НИИ, напрямую или же опосредованно связанных с прежним военно-промышленным комплексом, с Оборонкой, протестные настроения день ото дня крепли и разрастались: там быстрее и вернее всех поняли, к чему клонит новая российская власть, и что она из себя представляет. Именно там, в сугубо-засекреченной ещё совсем недавно научной и инженерно-конструкторской среде, и зарождалась широкая антиельцинская оппозиция, регулярно поставлявшая на антиправительственные митинги и демонстрации по всей стране огромные толпы людей, активных советских граждан. Из столичных инженеров-оборонщиков и конструкторов, состоял в основном и Фронт Национального Спасения, громко заявивший о себе в Москве уже с весны 92-го года и ставивший главной целью отстранение Первого президента России Ельцина Б.Н. от власти. Отчего его, Фронт, злобная ельцинская пресса и телевидение сразу же окрестили сборищем красно-коричневых. Понимай - законченных идиотов, негодяев и мракобесов в демократическо-либеральной трактовке, или же упёртых сталинистов, на худой конец, мечтавших, якобы, возродить кровавый Красный террор, охоту на ведьм и прочее.
Но это была обычная ельцинская пропаганда, состоявшая из вранья, страшилок и лицемерия, на которые новая власть оказалась горазда. В ФНС не было ни коммунистов и ни фашистов - совсем. Активный “фронтовик” Стеблов мог бы это клятвенно подтвердить перед любым судом и собранием. Там активно себя проявляли и заправляли делами по
