масштабы ельцинского беспредела и воровства, Стеблов воочию мог наблюдать на примере тех новых порядков, что заводились как-то сами собой в его родном институте. Ведь из таких институтов, оборонных заводов, КБ демократическая Россия, доставшаяся в наследство новым властям, по преимуществу и состояла.
Так вот, в институт он вернулся летом 1992-го года, если помните, а бардак там у них начался уже в январе, когда Гайдар посредством своих экономических фокусов раскрутил колесо инфляции до сумасшедшей скорости и нищими сделал всех, сирыми и голодными.
Начальники их цехов и отделов, как Стеблову старики рассказывали, тогда аж за голову схватились от ужаса. И принялись бегать к директору чуть ли не каждый день - жаловаться, что, дескать, бунтует народ - с голодухи-то! - на работу отказывается ходить, слёзно просит повысить зарплату каждому, премии. Рубль-то прежний, советский, напоминали, аж в 26 раз подешевел, а может - и более. Следовательно, хочешь, не хочешь, а требовалось как-то компенсировать людям инфляционные издержки и обнищание: чтобы на бутерброды и чай работягам денег хватало, на тот же проездной билет, который, многократно поднявшись в цене, делал для многих работу элементарно убыточной… А ещё совета все спрашивали: что делать? и как бунтующий коллектив успокоить? чем? Предупреждали, что покидает талантливая молодежь институт, покидает массово: уходит в бизнес, в торговлю, в предпринимательство. Пророчили, что заменить ушедшие кадры скоро будет некем совсем, что пропадёт предприятие от такой бездарной политики, само-ликвидируется.
Но директор пророчествам не внимал, и помочь ходокам не мог - при всём, так сказать, желании: денег у него на компенсацию и доплаты не было. И что происходило в стране и со страной, он не знал; и даже и приблизительно не мог объяснить, когда и чем весь этот инфляционно-ценовой беспредел закончится, и зачем он вообще нужен.
Раньше-то он из министерства все указания получал, и из главного здания на Калужской. И привык к этому, к такой всеблагой опеке. А теперь там и там хранили глухое молчание, и там все были в глубокой прострации, в шоке, - соображали, как с голоду не умереть, выжить в такой ужасающей обстановке. И Филиал поэтому был никому не нужен, не интересен - совсем. Лишней обузой был со своими ежедневными тяготами и проблемами…
Поэтому, чтобы хоть как-то взбодриться и порозоветь, и не выглядеть перед подчинёнными испуганным и подавленным истуканом и идиотом, он, бедный директор их, начал здорово пить, водкою заливать глаза и проблемы. Сам ежедневно закладывал за воротник, и попутно спаивал свою многолетнюю секретаршу, не старую ещё женщину-разведёнку, что бегала ему за спиртным, а потом составляла компанию. Оба они на глазах деградировали и вырождались, превращались в законченных алкоголиков, на которых больно было смотреть.
Видя его безсилие и вечно пьяненький вид, руководители подразделений перестали к нему с вопросами и мольбами ходить, с прошениями о помощи обращаться, за финансовой и материальной поддержкой, как раньше. Начали уже думать самостоятельно, как им теперь выживать в сложившейся критической ситуации, и где доставать деньги, чтобы обеспечивать ими своих оголодавших сотрудников, а также семьи их и свои…
29
Готовое решение тогда, как водится, подсказала сама жизнь, и созданная в стране атмосфера упадка, безвластия и анархии, - когда уже всем стало понятно ближе к весне, что они никому не нужны, и заботиться о них, советских тружениках-оборонщиках, никто не собирается больше. Что власть в стране абсолютно враждебная и воровская, и задалась целью угробить всё, что только можно было угробить из советского великодержавного наследия, в распродажу, в распыл пустить, в чьи-то пухленькие карманы.
Так вот, поняв и осознав всё это с ужасом и тоской, обидой и болью в сердце, их институтские руководители тогда предприняли кардинальный и судьбоносный шаг: решили сами, ни у кого уже больше не спрашивая и не таясь, не страшась преследований и расплаты, коммерсантами становиться. От отчаяния и безысходности один за другим они, заслуженные и уважаемые люди бывшего СССР, столичные труженики каких поискать, лауреаты-орденоносцы и великие творцы-созидатели, элита космическая, становой хребет Державы, вдруг становились, начиная с весны 1992 года, махровыми жуликами-торгашами - расхитителями государственной собственности.
Но перед этим, правда, все они внимательно изучили закон о внешнеторговой деятельности, разрешавший каждому российскому предприятию напрямую собственной продукцией торговать, минуя вышестоящие органы и министерства. Прочитав его много раз на досуге, до дыр сей занимательный закон замусолив и затерев, наизусть почти как таблицу умножения выучив, они, “просвещённые” и оголодавшие руководители, начали продавать коммерсантам, перекрестившись, дорогущее производственное оборудование и металл, вычислительную технику и инструменты.
Причём, объёмы и масштаб продаж строго соответствовали занимаемой человеком должности…
30
Далее надо сказать, чтобы ясней представить размах и глубину русской трагедии конца XX-го века, что строго засекреченный институт Стеблова, в котором он к тому времени уже восемь лет отработал, являлся заведением уникальным. Как, впрочем, и большинство секретных объектов и предприятий славной советской поры. В том плане уникальным, что задумывался и представлял собой уже с первого дня этакое государство в миниатюре, или же государство в государстве - можно и так определить, лучше и точнее даже. Понимай: был автономным хозяйственным субъектом Москвы по сути - со своей поликлиникой и врачами, строительным цехом и гаражом, со своим мини-заводом и литейным цехом даже, где по заказам и чертежам отделов изготовлялись штучные опытные образцы уникальных приборов для ракетно-космической техники. Изделия на производственном языке, которые тут же в институте испытывались и внедрялись… У них даже был свой собственный испытательный Стенд: инженерам никуда ездить не надо было - на опыты.
А ещё территория института была сплошь завалена стальными трубами разного диаметра и величины: чтобы самостоятельно проводить ремонт выходивших из строя теплосетей, - кирпичом, цементом и пиломатериалами. Было у них собственное подземное хранилище ГСМ, огромный склад проводов, металлических заготовок для плавильных печей, добротного листового железа разных размеров и марок. Экспериментальные заводские цеха были буквально забиты всевозможными диковинными инструментами и запчастями самого высокого качества, из которых можно было сделать всё - при желании и за небольшую плату.
Стеблов, когда туда обращался за помощью: болты или гайки какие-нибудь для дома взять, сверло с победитовым наконечником, - всегда всё необходимое себе получал без проблем, никогда ему рабочие не отказывали. Телевизор несколько раз в институте себе ремонтировал, сломавшийся электрочайник, электробритву. Жене набивал набойки на каблуки, ремонтировал часы и обувь. Умельцев у них был избыток. И им было, главное, чем и из чего проявлять свой талант: подручного материала и инструментов повсюду валялись горы. Институт, если коротко, был этакой “волшебной кубышкой”, до краёв забитой всевозможным техническим добром, которое стоило миллиарды…
31
И вот эту-то “золотую кубышку” советскую, оставшуюся вдруг бесхозной, её оголодавшие обитатели дружно взялись “трясти”, начиная с весны 1992-го года. И чем дальше - тем трясли отчаянней и больше. Масштабнее всех, как водится, воровал и торговал в ельцинское лихолетье заместитель директор по снабжению, Зотов Яков Абрамович, в чьём ведении находились все стройматериалы, трубы и весь заводской металл. Это добро потихоньку, по зотовской тайной указке, начали вывозить с территории грузовиками, покуда не вывезли всё.
Покупатели находились легко и быстро: все бесплатные рекламные газеты Москвы были тогда густо заполнены объявлениями о скупке металла, огромное множество существовало фирм и контор, что как хищники по столице рыскали в поисках лёгкой наживы. Яков Абрамович им звонил: сам или через секретаршу. Они в тот же день приезжали на собственном автотранспорте. Тихо грузили добро и вывозили ближе к вечеру, когда уже никого на работе не оставалось, платили наличными хорошие деньги - напрямую, без чеков и касс.
Часть их директору предназначалась, разумеется. Куда ж без него?! - хозяин! Часть - заместителю директор по режиму, в подчинении у которого находилась охрана и бюро пропусков, и который, обидевшись и встав в позу (“а я, дескать, что - не люди?!”), мог грузовики с товаром и не выпустить с территории, поднять хай: право такое имел ещё по старой памяти и привычке. Остальное же Яков Абрамович брал себе, до копейки, - на поднятие морального духа и поддержание материального благополучия, заметно пошатнувшегося при Ельцине.
Понаблюдав, как у него лихо торговое дело спорится, примеру его последовали оголодавшие и просвещённые (законом о внешне-торговой деятельности) начальники заводских цехов, у которых тоже было чего пустить на продажу, которые тоже хотели есть и пить, и одеваться в пуховики китайские, в турецкие кожаные куртки. Они, один за другим получив себе разрешение у директора (которому заявляли зло: «не можешь нас, как раньше, кормить - не надо; мы-де и сами себя накормим; у нас есть - чем»), бросились продавать готовые приборы вначале, гайки с болтами, свёрла, отвёртки, ключи. Потом, войдя в раж, снимали с креплений и вывозили за проходную уникальные токарные и фрезерные станки, сделанные ещё Сталиным, слесарные верстаки, металлические подставки для ног, коврики и кувалды. Всё это уходило куда-то на сторону за поистине баснословный бесценок - для того, чтобы русскому человеку выжить в новой стране, с голоду не умереть, не повеситься…
32
Хуже всего в этом плане было начальникам институтских отделов, у которых кроме письменных столов и чертёжных досок в наличии и не было-то ничего, чем можно было бы поживиться, подкормить себя и сотрудников. Им оставалось только сидеть и лапу сосать, богатеньким начальникам цехов завидовать. Чего ранее они, филиальская богема, не делали никогда, в душе работяг презирая.
Одному лишь начальнику 15-го отдела, оборотистому деляге и жополизу Марееву Генке, здесь исключительно повезло, в подчинении у которого находилась вся институтская вычислительная техника. И, в частности, огромная советская машина БЭСМ, на которой когда-то c успехом гонял программы весь их институт, а теперь которая, в связи с появлением при Горбачёве новых ЕС-ок, простаивала без работы. Что с ней было делать, дурой огромной, ламповой, занимавшей такой же огромный зал, никто из руководства не знал. Вот она и стояла несколько лет, пылилась. Крысы её уже даже начали есть, проводами её прорезиненными как деликатесом питаться…
Так что подумал, подумал Геныч (так пренебрежительно его Стеблов всегда прилюдно звал-величал из-за его какого-то патологического лизоблюдства, угодничества и карьеризма, чем приводил Мареева Генку в бешенство: тот-то, предварительно вылезав сотни задниц, хотел, чтобы к нему сотрудники
