каждый экзаменационный билет, терпеливо заносил знания в закрома памяти, плотно забивая ими свои мозговые извилины. Военные экзаменаторы, по слухам, оплошностей и неточностей не прощали и выгоняли нерадивых студентов в два счёта из аудиторий, не раздумывая отправляли на пересдачу. Так что затягивать весенне-летнюю сессию на лишнюю июньскую неделю ему, ясное дело, не хотелось никак. Особенно, когда жара в Москве стояла за 30-ть, и не было уже сил выносить её в душных и перегретых Солнцем помещениях из стекла и бетона.
Уставшие мысли его в это время всё чаще и чаще отрывались от книг и уносились в древний русский город Смоленск, на чудную первозданную природу и волю. Там его давно уже поджидала деревня Сыр-Липки и её добродушные местные жители в качестве студента-строителя - надёжного помощника в их нелёгких сельских делах; а милые сыр-липкинские девушки - в качестве потенциального любовника-ухажёра, а может даже и жениха, а потом и мужа. Выскочить замуж за образованного москвича многие из них мечтали, чего уж греха таить! Но не многим в этом деле фартило.
Максим полюбил за 4 прошедших студенческих года деревню и её трудолюбивых, чумазых и заскорузлых насельников - старых и молодых, самостоятельных и непутёвых, трезвых и выпивашек, всяких. Полюбил он и сам физический труд с его невидимой глазу романтикой и святостью не искусственной, не напускной, не церковной, - труд, который студентов незримо, но мощно облагораживал и возвышал, самостоятельностью наделял, крепким духом, стойкостью, верой и силой. После стройотряда он неизменно возвращался домой, а потом и в Москву здоровым, гордым и загорелым, волевым, возмужавшим и жизнерадостным, строительному делу хорошо обученным и капитальным, плюс ко всему, с деньгами. Мужчиною, одним словом, личностью, хозяином положения, - а не мальчиком желторотым, не нытиком и не рохлей, не прожигателем жизни, каким его шалопутные однокурсники-сибариты со справками об инвалидности, тот же Жигинас например, возвращались в Университет с южного отдыха, где они лишь транжирили деньги и время - не зарабатывали и не проводили с пользой на благо своё и страны...
3
Далее надо сказать, что в Гуманитарном корпусе для студентов-историков было оборудовано несколько читальных залов, но Максим всегда занимался в самом большом и самом просторном из них - с библиотекой, где выдавались книги, и где их можно было легко поменять или сдать за ненадобностью. Его окна были настежь распахнуты весь май и июнь и выходили на проспект Вернадского и на столичный Цирк, недавно совсем построенный и отлично с высоких этажей просматривавшийся. В этом зале было не так душно, как в остальных, это во-первых; и не так утомляло и отвлекало без-прерывное хлопанье входной дверью, как и хождение студентов туда и сюда, во-вторых: огромные размеры зала все эти хлопанья и хождения предусмотрительно скрадывали. Чуткого и повышено-возбудимого Кремнёва это вполне устраивало, ибо наш глубоко погружавшийся в учебники и конспекты герой на посторонние шумы нервно и болезненно всегда реагировал…
22 июня, в трагический, воистину чёрный для России день начала Великой Отечественной, когда до главного экзамена оставалось ровно три дня по времени, истомившийся в читалке Кремнёв решил сделать паузу в подготовке и пойти погулять по коридорам Гуманитарки скорым шагом - размять затёкшие ноги и спину, застоявшуюся кровь разогнать, разгрузить голову. Это он проделывал регулярно во время сессий, не имея возможности заниматься спортом в Манеж… Но как только он вышел за дверь зала около двух часов пополудни, то лоб в лоб столкнулся в коридоре со своим однокурсником и коллегой по кафедре Славкой Касаткиным, который был москвичом, и, тем не менее, ежедневно приезжал заниматься в “стекляшку” в течение всей сессии. Там ему можно было и конспектами разжиться, за неимением собственных, и подсказки у друзей спросить: Славка плохо учился.
Вот и на этот раз обрадованный встречей Касаткин решительно схватил Максима за локоть, как хватается утопающий за соломинку, остановил и прижал к стене; после чего сразу же завёл разговор про предстоящий 25 июня экзамен, которого он страшно боялся и не хотел завалить. Скороговоркой он принялся задавать товарищу целую кучу вопросов, которые накопились и которые он один не мог разрешить. А потом и вовсе чуть ли не силком он потащил Кремнёва в соседнюю читалку, где занимался сам, - чтобы на месте уже, с авторучкой и бумагой в руках разъяснить возникшие у него проблемы, запомнить и зафиксировать их…
Делать было нечего, и Кремнёв неохотно поплёлся за ним, про себя Касаткина матеря, что тот отдохнуть и отдышаться ему мешает - свои проблемы без-церемонно взваливает на других на правах двоечника-балбеса... И как только он переступил порог соседнего, крохотного по размерам зала, - то увидел на дальнем от входа ряду свою Татьяну, сидевшую спиной к входной двери и склонившую голову над конспектами…
Максим увидел её - и опешил, обрадованный, растерялся и обомлел, неизъяснимый восторг почувствовав, помноженный на спазмы и дрожь в животе, вслед за которыми невидимым обручем сдавило грудь и радостно затрепетало сердце - так ему хорошо и сладко вдруг стало от той внезапной и незапланированной встречи с Мезенцевой. Милой обворожительницей и обожательницей своей, отличницей, красавицей и умницей, которую он с весны уже окончательно потерял из-за зачётной и экзаменационной сессии, и с которой мысленно до сентября расстался, до 5-го курса то есть! А она вот где была, оказывается, - рядом совсем сидела, в соседнем зале - не в ФДСе. А он, чудак, про то и не знал целый месяц, экзаменами как бетонной плитой придавленный. И не узнал бы, наверное, если бы не прохиндей Славка со своими учебными проблемами…
Заметив её у окна, метрах в 20-ти от себя, Максим моментально преобразился от могучего притока адреналина в кровь, машинально вытянулся струной, напрягся и просветлел лицом, а потом и вовсе порозовел, накопившуюся усталость как по команде сбрасывая; потом поперхнулся, ком в горле вдруг ощутив, мороз и озноб по телу, истуканом застыл в дверях, нахлынувшее стихийное счастье вперемешку с истомой при этом унять и погасить пытаясь, что случались с ним всякий раз при виде Мезенцевой в общаге и в Универе... Потом, спохватившись и придя в себя, вспомним цель прихода, он проследовал за Славкой к его столу, нагнулся и принялся растерянно выслушивать его вопросы; и даже попытался что-то отвечать на них путанное и несвязное... А сам при этом не сводил со своей БОГИНИ горящих любовью и нежностью глаз, пытаясь взглядом будто бы обнять и приласкать её со спины, отдать ей, голубушке, последние силы великодушно и без-корыстно.
Взгляд его был так жарок, по-видимому, так упруг и напорист, и необычайно жгуч, что Мезенцева под его воздействием невольно передёрнула плечами и выпрямилась на стуле, уставилась глазами в окно… Потом обернулась вполоборота, рассеянно посмотрела на дверь и на зал; и никого не найдя из знакомых, и Кремнёва - в том числе, который не попал в поле её зрения, опять села прямо и обратилась к книге, которая ждала её. Больше она при Максиме не оборачивалась уже ни разу, не поднимала и не отрывала головы от стола…
4
Минут десять или около того беседовал Максим со Славкой, незаметно любуясь Таней при этом, со спины восторженно восхищаясь ей, любовью своей неземной от неё заряжаясь-аккумулируясь. После чего он простился с товарищем неохотно, вяло руку тому пожал и пошёл уже в свой зал - чтобы продолжить прерванную подготовку...
Но заниматься в прежнем напряжённом ритме он уже не смог, как ни старался: его всего знобило и распирало изнутри зачерпнутым в соседней читалке счастьем. Оно было таким огромным, огненно-жгучим и таким ослепительно-ярким до невозможности и головокружения, испепеляющим сердце и душу его безжалостно и совсем некстати! - что его вполне можно было бы даже сравнить с июньским солнцем над Гуманитарным корпусом, которое назойливо лезло в окна нестерпимой огненной лавой и не давало Кремнёву спокойно даже и на стуле сидеть, не то что думать сосредоточенно, вгрызаться в книги.
Вот уж попал наш Максим, так попал! - согласитесь, люди, и посочувствуйте! Между двух огней оказался, парень, внутреннего и внешнего, или меж двух светящихся шаров-молний, каждый из которых грозился спалить дотла и ничего от него не оставить!
Избыток сердечного счастья, подогреваемого адреналином в крови, так и подмывал его тогда, любовью одурманенного и “ослеплённого”, блаженного и безрассудного до неприличия, вскочить с места, выбежать вон из зала и начать угорело носиться по этажам “стекляшки” как по тартановым дорожкам Манежа. А потом и вовсе на улицу улететь ясным соколом через окно и там закружиться вихрем над головами прохожих; кружиться и орать дурным голосом на весь белый свет, всем про БОГИНЮ свою обнаруженную, не переставая, рассказывать, диким криком про это кричать - рвать голосовые связки и душу. Уж так хотелось ему, чудаку, по-честному разделить тот свой внезапный праздник души и сердца со всеми гуляющими студентами и преподавателями, всех задарма и сполна им наполнить и осчастливить…
Через полчаса пустого и без-плодного сидения наш чумной и обескураженный встречей герой, чтобы не тратить попусту времени, обречённо собрал конспекты и книги в портфель, лениво поднялся и пошёл к себе в общагу медленным шагом. Чтобы там уже продолжить к военке готовиться, если здесь, рядом с Мезенцевой невозможно это, а по дороге ещё и воздухом успеть подышать, пение птиц послушать - и попробовать остудить, привести в порядок горевшие жаром грудь и голову… Но перед уходом он не утерпел и в соседний зал тайком заглянул - чтобы удостовериться, что его БОГИНЯ на месте, и ещё раз полюбоваться и порадоваться на неё, пожелать ей здоровья, сил и удачи...
Вернувшись в комнату общежития через час, успев ещё и в столовую заскочить по дороге и подкрепиться, он и в общаге занимался плохо в тот день: непродуктивно, некачественно и неполноценно, - не мог, как ни старался, разбегавшиеся мысли воедино собрать и на работу их волево настроить. Хотя и был до вечера совсем один, без колготных Меркуленко и Жигинаса… Мезенцева упорно не выходила из его головы, про неё он сидел и думал, не переставая, - и блаженно улыбался при этом…
Часов в восемь вечера он убрал в портфель книги с тяжёлым и обречённым вздохом и пошёл в столовую ужинать, мало чего успев. А после ужина часа полтора гулял по тенистым аллеям вокруг Главного здания МГУ, один в этот раз - без друзей, дышал перед сном свежим воздухом, о чём-то большом и чистом блаженно мечтал, прожитый день итожил… и Мезенцеву без конца вспоминал, которую на радость себе неожиданно в Учебном корпусе встретил.
Потом он вернулся в общагу, предельно уставший, разобрал койку и лёг спать. Но перед тем как заснуть, решил для себя твёрдо и окончательно, что завтра снова пойдёт заниматься в “стекляшку” - но только уже сядет не в своём зале, как раньше, а там, где сегодня Таню увидел. Ибо ему уже нестерпимо захотелось быть рядом с ней. А зачем? - про то он пока не знал, не планировал и не думал…
5
Утром 23 июня он,
