комиссия Министерства Обороны СССР оценивала его знания за прошедшие три года обучения, когда им действующие офицеры Армии - полковники, подполковники и майоры - преподавали навыки идеологической защиты своей страны от внезапной военной угрозы. Экзамен тот Максим сдал на четвёрку и был страшно доволен тем, что стал офицером, и что закончилась, наконец, утомительная военная кафедра, преподаватели которой заставляли их стричься почти под ноль и ходить на занятия в военных рубашках, отглаженных брюках и галстуках. А за нарушение устава выгоняли из аудиторий - требовали пойти и одеться по форме, подстричься, побриться, и побыстрей. Ужасные это были муки для безалаберных молодых людей, портившие им жизнь изрядно... А теперь вот всё - конец мучениям и издевательствам, свобода и независимость полная наступила, которую дополняли офицерский военный билет и лейтенантские погоны на плечи. И хотя идти после МГУ служить в Вооружённых Силах России Максим не собирался, как некоторые, кому деньги были очень нужны и карьера, кто ещё и в партию планировал на службе вступить, - но, всё равно, ему было приятно лейтенантом себя сознавать. Сиречь, потенциальным боевым командиром, начальником, лидером, вожаком! - а не сопливым мальчиком на побегушках - рядовым, ефрейтором или сержантом, да даже и старшиной...
12
В час пополудни Кремнёв вернулся в общагу, счастливый, где его уже поджидали приятели-однокашники - такие же новоиспечённые лейтенанты, как и он, учившиеся в других группах. Они собрались быстренько в кучу и гурьбой поехали на Калининский проспект - в известный пивной бар «Жигули», где они ещё с вечера договорились обмывать погоны, и даже заранее заказали себе столики. И там редко когда пивший более одной кружки пива Максим, даже и это делавший не часто из-за занятий спортом, - там он на радостях и за компанию залил в себя за пару-тройку часов пять или шесть кружек душистой и пенной жидкости! Да натощак напивался, к тому же, предельно вымотанный и усталый, заедая золотистое пойло лишь одними пустыми креветками, от которых толку - чуть.
После этого хмель шибанул ему в голову словно дубиной дубовой - да так крепко и мощно, по-взрослому что называется, и так неожиданно, главное, и без-контрольно, что Максим почувствовал, вылезая из-за стола в туалет, что надо ему заканчивать с пьянкой и назад в общежитие ехать, пока не поздно, пока он что-то соображает ещё и хоть немного себя контролирует…
Как он добрался целым и невредимым из центра Москвы до Ленинских гор, до Главного здания МГУ и общаги, - да ещё на общественном транспорте, включая сюда и метро с вечной её толкотнёй и повышенной опасностью? - он не помнил. Совсем-совсем. Возвращался исключительно на АВТОПИЛОТЕ: так в таких случаях запойные алкаши говорят, - который работал исправно в те годы и до места его без проблем и путаницы доставил, как особо-ценную бандероль почтальон. Он хорошо помнил долгие годы только одно, но главное, что и на смертном одре не забудешь: как его всю ночь потом наизнанку всего выворачивало мерзкой и липкой блевотой, которой была обмазана вся его кровать! Рвало его так яростно, тошно и без-прерывно пивом и креветками, что и кишки готовы были вывалиться наружу, и было страшно за свою жизнь, с которой он мысленно тогда уже даже прощался.
Утром он проснулся весь в жёлтой жиже и в креветках повсюду - на подушке, в волосах, на полу, - насквозь мокрый, бледный как полотно, трясущийся от тошноты и холода; да ещё и со страшным отравлением организма, от которого он целые сутки потом страдал, пластом валяясь на койке... А ведь 26 июня он твёрдо намеревался поехать к родителям в Рязанскую область, как им клятвенно того пообещал, как запланировал до экзамена. Но после вчерашней пьянки-гулянки, воистину гусарской, поездку пришлось на сутки целые отложить, которые он в общаге трухлявым бревном пролежал и пролечился. Сначала на койке валялся-стонал до 6-ти часов вечера, не имея сил подняться и до душа дойти, чтобы смыть с себя прилипшие к телу пиво и мясо креветок. И только вечером он смог, наконец, пойти и помыться, в божий вид себя привести, в порядок. Потом спустился в столовую с большим трудом - и долго отпаивал там сам себя горячим душистым чаем.
На пиво он после этого с полгода не мог спокойно смотреть, даже и издали. Оно моментально вызывало в нём, убеждённом трезвеннике и аскете, сильнейшие рвотные позывы, повторять которые ещё раз он желания, разумеется, не испытывал. И только к весне следующего года, к концу 5-го курса, то есть, организм его чуть-чуть отошёл от болезненных воспоминаний о первом и единственном студенческом загуле, в котором он, поддавшись толпе, после злополучного гос’экзамена на горе себе поучаствовал…
13
27 июня пришедший в себя Кремнёв уехал-таки домой - к родителя на побывку. А уже 2-го июля вечером он вернулся назад в Москву - чтобы на следующий день в составе ССО «Ариэль» уехать на стройку в Смоленскую область, куда он ездил каждый божий год, учась в МГУ, - и не жалел об этом.
И все два летних трудовых месяца, пока он жил и работал в деревне, он постоянно о Мезенцевой Тане думал, мечтал о скорой и до одури желанной встрече с ней, к которой он неосознанно с осени третьего курса тайно готовился, которой всего себя посвятил - без остатка. Она, их будущая на факультете встреча и последующий уединённый разговор по душам, залог горячих взаимно-дружеских отношений, что моментально вспухнут - так он надеялся - в сердцах и душах обоих и автоматически перерастут в неземные чувства, в СВЯТУЮ БОЖЕСТВЕННУЮ ЛЮБОВЬ до гробовой доски, неизменно приводили в трепет его, в неизъяснимый внутренний восторг и тихую радость душевную. Максиму они обещали стать огромным сердечным праздником и великой наградой за что-то. А за что? - Бог весть!
Раз за разом он представлял себе Таню во всей её красоте: как она старательно и дотошно откапывает глиняные горшочки на практике, загорелая, статная и желанная, здоровьем пышущая, девственной силой и чистотой; как очищает находки от глины и грязи в компании подруг-однокурсниц и аккуратно и бережно, словно ребёночка-грудничка, укладывает возле палатки; как тщательно пронумеровывает и переписывает их потом, упаковывает в специальные деревянные ящики; чтобы под конец полевых работ везти это всё в Москву для последующего изучения. Он счастьем светился весь, дурным становился и неработоспособным от тех своих сладких и восторженных представлений! И при этом он мысленно и упорно отсчитывал до сентября и начала учёбы денёчки, мучился и волновался как маленький от медлительности временного процесса, который было не убыстрить и не ускорить никак, никакими стенаниями и молитвами. Такого с ним ранее не случалось ни разу - чтобы он на занятия так торопился, в целом не самый лучший и прилежный студент…
Понять его было можно, влюблённого по уши мечтателя-чудака. Ведь следующий календарный год был последним годом, когда Кремнёв мог ещё находиться в стенах МГУ на законных основаниях и правах, в качестве студента. А значит - быть рядом с Таней все 24 часа, и в любое удобное время видеть её на занятиях или в читалках, её красотой наслаждаться без особых потуг и проблем. После же получения диплома на руки и сдачи вещей и ключей кастелянше у него, выпускника истфака и молодого специалиста одновременно, такой счастливой возможности больше уже не будет: работа будущая не позволит этого, как и взрослое житьё-бытьё с вечной нехваткой времени, служебными и бытовыми проблемами и нервозностью, - и счастье его без-печное, дармовое закончится само собой.
В аспирантуре он оставаться не собирался, о чём рассказ впереди, - собирался идти трудиться историком. На первых порах, по крайней мере, до выбора главного жизненного пути. А вот куда идти, в какое место, и с кем? - он последним студенческим летом ещё не знал даже и приблизительно: это должно было выясниться только лишь на распределении, куда его КРИВАЯ собственной жизни вывезет и занесёт. И как ему потом выбираться оттуда с минимальными для себя потерями.
В дальнейшей послеуниверситетской судьбе его более-менее ясным было лишь то, что с красавицей-Москвой, к которой он всей душой прикипел, и намертво, Кремнёв не желал расставаться - категорически! Он не планировал уезжать куда-нибудь в Мухосрань - чтобы спиться там от тоски и неволи, и умереть через какое-то время в статусе лузера-неудачника, кубарем слетевшего когда-то с московских Ленинских гор на обочину Жизни. Сиречь, он твёрдо решил для себя закрепиться в столице любым способом, готов был на любые риски пойти, любые траты и крайности, включая сюда потерю диплома и смену профессии - даже и так. Ибо вне Москвы он не видел для себя жизни - только одну пустоту с чернотой, сравнимую с сырой могилой.
Но, как бы то ни было, и как бы ни сложилась судьба, а отношения с Мезенцевой в положительную для себя сторону ему надо было решать в любом случае в последний учебный год, когда она будет рядом и на глазах, и пока она одинока. Тянуть дальше резину было уже нельзя: для него это будет смерти подобно, если он вдруг обожательницу свою по дурости и наивности молодой упустит, в чужие, грязные и похотливые руки, не приведи Господи, её божественную красоту отдаст - на опошление и поругание, и грубую бытовуху. Подобного печального исхода он не переживёт: ведь Таня как-то так незаметно, сама того не подозревая и не догадываясь, стала для него в МГУ самым близким и дорогим человеком, человеком почти что святым, собою обожествлявшим и осветлявшим и саму учёбу на факультете, и университетские стены и залы, и даже атмосферу вокруг! Всё это на пятом курсе с очевидностью выяснится, когда вдруг станет понятной простая до боли вещь, что была она для Максима последние пару лет куда дороже и ближе, оказывается, всех его товарищей по учёбе, спорту и даже комнате. Стократно ближе тех же Меркуленко и Жигинаса, даже и их! Людей, с кем он пять студенческих лет на соседних койках сладко и крепко проспал, в походы ходил и на танцы; с кем часто питался из одной тарелки, пил из одной чашки чай, беседы вёл душеспасительные и откровенные; чьи вещи иногда одевал и носил, теряя собственные. Но с которыми так и не сроднился душами, увы, как это в конце концов выяснилось, с которыми расстался без сожаления и без слёз, без дружеских рукопожатий даже. Парадокс, да и только!
А Таня - нет, Таня - это совсем другое, нечто божественное и иррациональное как вдохновение у поэта, или творческий экстаз, ниспосланное ему свыше самим Творцом в качестве могучего Источника Жизни, душевных крыльев и путеводной звезды на Небо одновременно. Она была уже частью его, его богоподобной второй половинкой. Причём - самой лучшей и дорогой, самой светлой, чистой и духоподъёмной, как те же райские кущи на небесах, если они существуют только... Эта чудная, кроткая и милая девушка, сама того не желая и не сознавая, повторим, стала ему в Университете реальной родной сестрой, которой у него никогда не было прежде, не наградили родители. А может даже и ближе сестры, во сто крат роднее, желаннее и дороже. Ведь без сестрёнки любому парню можно как-то прожить, и живут себе многие - и не тужат. Сам Максим 20-ть годков уж прожил - и ничего,
