Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть третья

сознании до конца дней своих, поражая близких ему людей цепкой и долгой памятью.
Мало того, он мог бы вслед за Николаем Рубцовым с гордостью сказать любому:
«Да и невозможно забыть мне ничего, что касается Есенина. О нём всегда я думаю больше, чем о ком-либо. И всегда поражаюсь необыкновенной силе его стихов. Многие поэты, когда берут не фальшивые ноты, способы вызвать резонанс соответствующей душевной струны у читателя. А он, Сергей Есенин, вызывает звучание целого оркестра чувств, музыка которого, очевидно, может сопровождать человека в течение всей жизни.
Во мне полнокровной жизнью живут очень многие его стихи».
/Выдержка из письма Н.Рубцова В.Сафонову от 2 февраля 1959 года (последний год службы Рубцова на флоте)/…

«SIMILIS SIMILI GAUDET» - “подобное радуется подобному”, - когда-то утверждали римляне, и были абсолютно правы: так оно в действительности всё и есть, всё в нашей жизни так именно и происходит…


Глава 15

«Если созрел в тебе дух высокий,
Если не дремлет совесть твоя, -
Сдвинь своим праведным выбором сроки
Мук бытия».
                                                /Даниил Андреев/

1

В воскресенье 16 сентября 1977 года Александр Фёдорович и Вера Степановна провожали сына в Москву - уже на работу, а не на учёбу как раньше. Все трое молча стояли на перроне железнодорожного вокзала Касимова, растерянные, бледные как тени, неприкаянные и несчастные, - ждали утреннюю электричку на Москву. На родителей было и вовсе жалко и больно смотреть. Они будто сына на фронт провожали, или в тюрьму, предчувствуя будущие нешуточные проблемы своего упрямого и активного не по разуму чадушки. Матушка, та разревелась даже при подходе поезда, бросилась на шею Максиму, стала отчаянно его целовать и желать удачи. Отец не заплакал и на шею не бросился, как хотел, - сдержался. Но стоила эта природная стойкость ему много душевных сил и издержек воли.
Максиму плакать было нельзя - усугублять слезами тоску и печаль расставания; и одновременно показывать всем, что он, несмотря на слова, страшится будущего... Он и не плакал, не раскисал - терпел, беря пример с батюшки. А потом и вовсе шустро и с радостью будто бы запрыгнул в подошедшую электричку, заскочил с дорожной сумкой в первый вагон, занял у окна место. После чего озорно помахал отрешённым и убитым горем родителям через стекло рукой и даже широко улыбнулся. «Держитесь тут без меня, не кисните и не печальтесь, не лейте понапрасну слёз, - мысленно им обоим сказал. - Всё будет у меня нормально в итоге: даю слово»…
Через минуту электричка тронулась, и горько плачущие родители исчезли из вида, как и сам вокзал. А потом исчез с глаз долой и провинциальный город Касимов…

Через пять с половиной часов была Москва, Казанский вокзал столицы, на перроны которого прибыла переполненная Касимовская электричка… И опять, как и всегда во время приездов в Москву, сладко заныло и затрепетало восторженное сердце Максима от несказанной радости, гордости и любви, когда он оказался на Комсомольской площади, битком забитой народом: местными и гостями столицы. Москва, как Мекка и Медина на мусульманина, оказывала на него, глубокого провинциала, могучее жизнеутверждающее воздействие: неизменно преображала, очаровывала и завораживала его, до краёв чистотой наполняла, гордостью превеликой, праздничной неизбывной торжественностью, пафосом и красотой, великодержавным патриотическим духом, верой, мощью и силой.
Нечто похожее случилось и на этот раз - с одной существенной оговоркой только, или минусом, который, впрочем, не имел к Москве ни малейшего отношения. Сама-то Москва была прежней: не изменилась, не подурнела за лето ничуть, державной статью не поубавилась! Наоборот, стала ещё желаннее и дороже для сердца рязанского юноши, монументальнее, размашистее, озорнее, милее, роднее и краше… Изменился, однако, сам Максим с тех самых пор, как покинул столицу в июне-месяце, - и изменился существенно. Не внешне, нет! - социально, или же статусно. Ведь все прошлые годы, если стрелки часов в обратную сторону прокрутить, он приезжал в этот чудный, великий и пафосный город, что олицетворял собой кипучее, любвеобильное и пламенное сердце страны, её душу и разум одновременно, на правах хозяина. Приезжал как настоящий и законным москвич, понимай, студент Московского Университета, прописанный в его общежитии, а значит - имевший тут угол. Ни один страж порядка поэтому не посмел бы придраться к нему и предъявить какие-либо претензии в смысле того, за каким лешим, мол, он в столицу припёрся, и чего ему тут надобно!
Теперь же всё поменялось коренным образом, и он прибыл сюда уже как гость - житель Рязанской области, не нужный тут в принципе человек: ни то прохиндей, ни то паразит-прилипала. Со всеми вытекающими из этого печального факта нервозностью, душевными тяготами и нестроениями. Москвичом ему теперь только ещё предстояло стать - доказать своё право на это высокое и почётное звание. Но он верил и надеялся, нет, он твёрдо знал, что у него это получится. Непременно! Не уедет он никуда из Москвы - и точка: лучше костьми ляжет тут, умрёт где-нибудь под забором! Именно и только так, и никак не иначе! Потому что он успел уже влюбиться в Москву безумно, безмерно и без-конечно за пять студенческих лет - и мог бы в этом вопросе, вопросе количества и качества любви, с любым коренным москвичом поспорить и потягаться. К тому же, в этом городе продолжала учиться и жить БОГИНЯ его, Мезенцева Татьяна Викторовна, далеко отдаляться от которой он и не хотел и не мог - потому что рассчитывал в скором времени на непременную и судьбоносную встречу с ней, после которой они уже никогда не расстанутся: будут вместе. 
Этот его фанатичный настрой, помноженный на железобетонную веру в успех, на молодецкие силы, здоровье и волю, грели душу ему невидимым радиатором и были по сути единственными его на тот момент надёжными подсказчиками и помощниками…
 
2

С вокзала Максим сразу же поехал в Новогиреево, на улицу Молостова, где должна была находиться квартира, адрес которой ему сообщили весной Казаков с Кокиным, и где они трое предположительно должны были бы жить первое время. Всю дорогу Кремнёва не покидало волнение, не спокойно было у него на душе. А всё потому, что как-то уж больно легко и просто, почти что дуриком он нашёл себе это жильё - через вторые руки по сути и без личного разговора с её хозяином, без каких-либо обязательств, главное, с его стороны и предоплаты.
Вообще-то, жильё изначально он планировал снимать с Жигинасом Серёгой, внутренне настроился на то ещё зимой и успокоился на какое-то время - на любовь всё внимание переключил, на чувства сердечные, бурные, которые его в тот момент с головой захлёстывали... Но Жигинас, подлюка и сволота, его бортанул, сообщив в апреле про отъезд в Хохляндию, чем сразил Кремнёва наповал, будто под дых со всей силой ударил. У Максима и так тогда голова кругом шла из-за проблем с Мезенцевой, всё из рук падало! А тут навалилась и другая напасть - и какая! - потеря товарища, близкого человека, на которого делалась ставка; а вместе с ним и потеря надежды на лёгкий поиск жилья… Что ему было делать в той чрезвычайной ситуации, куда грести, к какому берегу прибиваться? Снимать одному квартиру в Москве было и дорого, и опасно, и проблематично очень: знакомые были нужны, посредники. 
И тут он вспомнил про Казакова с Кокиным, будущих коллег по работе, нашёл их в общаге весной, спросил, что они думают делать с квартирой, как решать жилищный вопрос осенью, когда оба в Москву из отпусков вернутся? Те спокойно ответили, что уже нашли, мол, себе жильё в Новогиреево - поэтому и не тужат, не дёргаются. Поведали как на духу, что у них на истфаке, оказывается, есть знакомый аспирант, земляк их, житель Поволжья, который уже второй год как снимает двушку в столице на улице Молостова. Платит за неё ежемесячно 100 рублей, что для него накладно, понятное дело. Вот он и решил пустить двух земляком к себе подселенцами: вместе-то им будет и веселее жить, и не так расточительно.
- А вы не можете ещё и меня к себе подселенцем взять? - осторожно поинтересовался Кремнёв. - Какая разница, в принципе, сколько народа будет в квартире жить - трое или четверо. Я вам не сильно помешаю, поверьте. Я не пью, не курю, со срамными бабами не якшаюсь. Зато платить будем по 25 рубликов каждый, если меня четвёртым возьмёте. Выгода существенная!
- Не знаем даже, - пожали плечами Сашки. - Мы-то не против, Максим, но надо с хозяином квартиры переговорить, с аспирантом этим, земляком нашим.
- Переговорите, парни, переговорите, пожалуйста, - попросил их Кремнёв жалобным голосом. - А то мне одному как-то стрёмно квартиру снимать. Тем паче заранее, за несколько месяцев вперёд договариваться. Нарвёшься на каких-нибудь м…даков или аферистов: без вещей и денег останешься. И будешь потом на вокзале дни коротать с бомжами вместе - ментам глаза мозолить.
Сашки пообещали, встретились с аспирантом и переговорили действительно. Тот подумал-подумал - и дал добро на Максима, о чём Казаков с Кокиным и сообщили Кремнёву в мае, во время первого гос’экзамена, написали на бумажке даже адрес квартиры. Сделали, словом, всё честь по честь: претензий к ним никаких не было.
Максим за хлопоты поблагодарил парней от души - и сразу же забыл про жильё, успокоился. Казакова с Кокиным он увидел ещё раз во время второго гос’экзамена - но мельком, не успев ни о чём с ними поговорить. А потом он и вовсе потерял их обоих из вида, переехав с Ботвичем на проспект Вернадского. А потом улетел в Пицунду, из которой вернулся уже только домой в Касимов.
Что там стало с квартирой и в силе ли их договор ещё? - он, разумеется, не знал: столько воды с тех пор утекло. Поэтому-то он и переживал всю дорогу до Новогиреева, страшась непредвиденности и облома…

3

Волнения его напрасными не были, как оказалось: интуиция его не подвела, сигналы давала точные как радар заправский. Про это Максим узнал сразу же, как только переступил порог съёмной квартиры на первом этаже типовой хрущёвки, дверь в которую ему открыл Казаков Сашка, за спиной которого маячил Сашка Кокин. Оба были дома по случаю воскресенья, сидели и обедали на кухне.
Как только Кремнёв поздоровался и зашёл внутрь, поставил сумку с вещами в прихожей и присел в кресло в большой комнате, чтобы с дороги передохнуть, Сашки, краснея, сухо поведали ему неприятную новость, что у квартиры этой поменялся хозяин, оказывается. Прежний - их земляк-аспирант, с которым они поначалу и договаривались, - женился летом на москвичке и переехал к ней жить, счастливец. А эту квартиру двухкомнатную он передал для проживания другому иногороднему аспиранту истфака, татарину-Беклемишеву, человеку неласковому и нелюдимому, как вскоре выяснилось, а по чести сказать - человеку злому, не способному к самопожертвованию и добрым делам. Обоих Сашек он, скрепя сердце, ещё согласился пустить пожить какое-то время рядом, как земляков-волжан, а по поводу рязанца-Кремнёва категорический дал отказ, заявив, что ему балаган в квартире не нужен: он-де от него в общаге устал. Потому и снял отдельную хату, чтобы никого не видеть и не слышать.
- Так что, извини Максим, - закончили парни рассказ на минорной ноте, глаза в