Моя Богиня. Несентиментальный роман. Часть третья

Часть третья


«Кто-то высмотрел плод, что неспел. Потрусили за ствол – он упал.
Вот вам песня о том, кто не спел, и что голос имел – не узнал.
Видно, были с Судьбой нелады, и со Случаем плохи дела,
И тугая струна на лады - незаметным изъяном легла…»
                                                                                              В.Высоцкий

«Всё это может показаться смешным и устарелым нам.
Но, право, может только хам над русской жизнью издеваться.
Она всегда - меж двух огней. Не всякий может стать героем,
И люди лучшие - не скроем - бессильны часто перед ней…»
                                                                                                          А.А.Блок



Глава 14

«Дремлет полдень. На тропах звериных
Тлеют кости в травах. Три пути
Вижу я в желтеющих равнинах…
Но куда и как по ним идти?

Где равнина дикая граничит?
Кто, пугая чуткого коня,
В тишине из синей дали кличет
Человечьим голосом меня?

И один я в поле, и отважно
Жизнь зовёт, а смерть в глаза глядит…
Чёрный ворон сумрачно и важно,
Полусонный, на кресте сидит».
                                          И.А.Бунин

1

После окончания Университета и болезненно-нервного расставания с Мезенцевой Татьяной Викторовной герой наш, Максим Кремнёв, будто бы АНГЕЛА-ХРАНИТЕЛЯ вдруг разом лишился за какие-то там грехи, без постоянной целебной подпитки и защиты которого его молодая самостоятельная жизнь стремительно понеслась под откос! Хотя со стороны это его падение не сильно было заметно на первых порах: это остро чувствовали и переживали в душе только он сам и его бедные родители.
В конце июня 1977 года, получив диплом и нагрудный знак МГУ в учебной части, до осени распрощавшись с истфаком и другом душевным Ботвичем, новоиспечённый университетский выпускник Кремнёв улетел на отдых в Пицунду с Терлецким Пашей, о чём вкратце уже сообщалось выше. Вдвоём они отдыхали месяц почти в лагере «Солнечный», набирались здоровья и бодрости духа, безвылазно барахтались в море словно тюлени, часами грелись на пляже, загорали до африканского вида, до облезания кожи со спины и плеч. На экскурсию даже съездили на озеро Рица и дачу Сталина, полюбовались тамошними красотами, которыми так гордятся и так кичатся грузины. Всё было у Максима на юге о’кей, одним словом, что лучшего было бы и придумать трудно, невозможно даже. Ведь первое лето фактически из последних пяти он дурака валял и набирался сил, а не пахал в стройотряде как проклятый каторжанин.
Вокруг него в лагере, вдобавок к этому, ежедневно крутилось много красивых девушек-студенток в модных и откровенных одеждах типа бикини, стройных и сочных как те же персики и виноград, желанных до одури и похотливых, южным солнцем накаченных и растревоженных до неприличия. Они откровенно заглядывались на него, возбуждённые, а то и вовсе дразнили, кокетливо строя глазки ему на пляже и в столовой, и даже смешные рожицы… Когда и это не помогало, не действовало на Кремнёва, они, набравшись храбрости, предлагали дружбу ему на танцах, чувственные отношения - и напрямую, и через гуляку и ловеласа-Терлецкого, не пропускавшего юбок и дискотек. Обычное курортное дело, короче, - дармовая, стремительная, бешеная любовь, никого ни к чему не обязывающая и оттого особенно сладкая и запоминающаяся!
Но и голодные и чумовые подруги, таявшие в его объятиях как шоколадки те же, не сильно радовали Кремнёва, не разгружали полностью его буйную голову, трещавшую от невесёлых дум и постоянной болью своей негативно действовавшую на потенцию. Думы же его были всё об одном - о собственном послеуниверситетском будущем; как и о предстоящих осенних мытарствах в Москве, которые, как почему-то чувствовал Максим всем воспалённым естеством своим, не будут лёгкими и пустяшными… И так оно всё и случилось в итоге - даже круче и горше того, что он предполагал, к чему подспудно всё лето готовился...

2

Вернувшись с отдыха во второй половине июля, Кремнёв уже на другой день пошёл с отцом прописываться в своей родительской квартире, после чего вставать на учёт в местном военкомате, сиречь становиться опять городским жителем - касимовцем, как и раньше. Это надо было сделать быстро, не затягивая процесс, потому как в советское время нельзя было жить без прописки более месяца: за это власти могли наказать - за потерю контроля над человеком! - и наказывали, ибо бомжей в СССР не должно было быть по определению. Тогда это был главный принцип социализма - отсутствие лишних людей и безработицы, а в целом - отсутствие анархии, без-порядка. Порядок в те годы железный был: государство за этим зорко следило - до прихода в Кремль Горбачёва, когда уже начались вакханалия и бардак под броским названием перестройка, что кончились, как известно, крахом Державы… И на воинский учёт Максим обязан был быстро встать как молодой лейтенант запаса, снявшись с учёта в Москве: дезертирство от Армии, опять-таки, каралось сурово в те времена, куда суровее даже, чем неимение прописки в паспорте. Такие были тогда времена и такие были законы, за неисполнение и уклонение от которых, повторим, шло неизменное и неотвратимое наказание!...

Из местного военкомата домой отец и сын Кремнёвы возвращались в траурном настроении и с почерневшими как после пожара лицами. Каждый думал об одном и том же, хотя и не говорил об этом вслух, не трепал нервы себе и близкому человеку, что шагал рядом. Да и что говорить, и зачем? - когда и так всё было каждому ясно. После 5-ти прожитых в столице лет дипломированный специалист Максим, выпускник элитного МГУ, опять вернулся к себе в Мухосрань оплёванным неудачником. С призрачной надеждой вернуться вскорости назад, в Москву, чтобы закрепиться там на постоянной основе... Через неделю-другую об этом диковинном и сногсшибательном факте узнают соседи сначала, потом родственники, сослуживцы Кремнёвых-старших и все остальные знакомые и не очень. Это как пить дать! Ну и конечно же - ровесники-товарищи Максима, с кем он когда-то в школе вместе учился, по улицам как угорелый гонял все детские и отроческие годы, кого за слабаков после школы считал, за неудачников и балбесов. Касимов - маленький город, сугубо провинциальный. Тут, как в деревне той же, ни от кого не скроешься, не утаишь скандал, болезнь или беду; все друг про друга всё знают через многочисленные связи и отношения, через сплетни те же. Узнают, естественно, и про Кремнёвых через работников ЖЭКа и паспортного стола, что сын их единственный, шибко учёный, назад вернулся ни с чем и прописался опять к отцу. А значит - и работать будет в городе. Вот только кем и где?!
Тогда-то и начнётся потеха! - порадуются “доброжелатели” от души! «Ну что? - спросят соседи или те же родственники при встрече, зубы радостно скаля, - обосрался ты, Максимка, в Москве, да, не понравился там, не пригодился, рожей не вышел?! Там такого дерьма, - добавят зло, в отместку за прежние унижения, - и у самих, видать, выше крыше. Вот и послали на х…р тебя, м…дака! - чтобы не путался под ногами, не засорял Москву провинциальным хламом. И даже хвалёный университетский диплом тебе не помог! Надо же! Хорошо, видать, ты там учился, паря, если, кроме как в забытом Богом Касимове, ты нигде более не понадобился, не оказался нужен!...»

Представить подобные настроения и разговоры дикие и досужие, оскорбительные для Кремнёвых, ещё даже и год назад было бы невозможно просто из-за их нелепости и абсурдности. Ибо год назад, перед и после стройотряда в частности, Максим приезжал и расхаживал по родному городу этаким НЕБОЖИТЕЛЕМ-ОЛИМПИЙЦЕМ. А по-другому, без пафоса и восторга, было бы и сказать нельзя про студента Московского Университета, лучшего вуза в те времена, напомним современным читателям, набатом гремевшего по всему мiру. Понятно, что статус сей действовал на студента Кремнёва самым позитивным и духоподъёмным образом, помимо воли накачивал-наполнял его гордостью превеликой, собственной значимостью и важностью. С радостью на сердце и на лице гуляя по родным улицам, Максим охотно встречался тогда с друзьями детства, родственниками и соседями, учителями бывшими, одноклассниками, которые смотрели на него почтительно, снизу вверх - как лилипуты на Гулливера! Кто-то это делал искренне и с симпатией, кто-то - притворно и зло, держа большущий камень за пазухой, клевету и наветы в мыслях, - но подобострастные улыбки при этом присутствовали у всех, или почти у всех, исключая евреев разве что, для которых успехи гоев - рана вечная и незаживающая на сердце... А куда было им деваться, скажите, куда?! - притворным и злобным завистникам! Ведь за спиной Кремнёва, как ни крути и ни скрежещи зубами, какие пакостные теории ни придумывай для очернения, маячил Ломоносовский град на холме своим величественным Главным зданием невиданной красоты, который неизменно и незримо придавал Максиму духовную и интеллектуальную мощь, красоту и стать, определённую святость и силу. И хотя половина его одноклассников тоже учились в вузах и готовились стать инженерами, врачами, педагогами, зоотехниками или агрономами соответственно, - но что значили их рязанские, владимирские или тульские политехнические, медицинские, педагогические и сельскохозяйственные институты в сравнение с МГУ, что выпускал профессиональных учёных самого лучшего покроя и марки, стоявших на передовых рубежах советской и мiровой науки… В СССР это знали и понимали все, кто в принципе способен был что-то высокое и значимое понимать, а не только лишь есть, пить и совокупляться, уподобляясь животным, - потому-то и прогибались, и расшаркивались знакомые перед Кремнёвым-студентом как перед потенциальным светилом, мэтром Русской Истории, заискивающе называли его при встречах будущим профессором и даже академиком.
Польщённый Максим не переубеждал их, не разочаровывал и не рассказывал про истинное состояние дел на истфаке и своё невесёлое настроение на факультете все последние годы. Зачем? Он просто “с учёным видом знатока хранил молчанье в важном споре”, хитро посмеивался во время бесед, а потом быстро переводил разговор на другие темы, далёкие от своей учёбы и судьбы и близкие судьбам собеседников. И этим вызывал ещё большее уважение к себе отсутствием самолюбования, высокомерия и зазнайства.
Надо сказать, что его образовательные успехи и связанные с ними людское уважение и почёт невольно распространились и на родителей, Александра Фёдоровича и Веру Степановну Кремнёвых, к которым резко поменялось отношение в лучшую сторону и на работе и дома после того, как их единственный сын после школы вдруг оказался в Москве. Да не где-нибудь на стройке или на заводе ЗиЛ, по лимиту тупо крутящим гайки в цеху за комнату в коммуналке, а в Московском Университете, духовном, культурном и интеллектуальном центре великой советской страны, повторим. Прославленном вузе с многовековой историей, в котором тогда считала за честь учиться вся советская чиновная знать, не имевшая ещё возможности выезжать в Европу и Америку за образованием и красивой жизнью. Подобных парней и девчат в их Касимове можно было пересчитать по пальцам одной руки за годы существования СССР, кто удостаивался подобной чести - быть студентом МГУ и получить его престижный диплом на