ЛЕСНОЙ КОВЧЕГ. начало

кепку задом наперёд, став похожим на комнатную неуклюжую мокрицу: - Я сегодня не в битых червях, а козырной пик. Могу пободаться и с дятлом.
  - Тьфу, - смачно да густо плюнула бабка ему на ботинок. - Хоть бы дрожжы скорее закончились.
  - И без них будем гнать! - гикнул старик, горячей любовью хлестнув лошадёнку. - Нуууу!! поехали в лес за орехами!!
  Но тележка так опасно гремела на колдобинах, что бабуня по-командёрски дёрнула за рукав своего бестолмашного деда: - Оглох, што ли?! Кричу тебе прыти убавить!
  - Ты наверно под нос себе шепчешь?
  - Нет. Просто у всех умных людей уши на голове, а у тебя к заднице пришиты. Ты на них сидишь.
  Тут дедуня сразу не нашёлся ответить, и обозрев наши улыбки, обиженно замолчал до конца пути. Даже в поле он молча полез наверх смётывать да утаптывать стожки, буркнув мне только - без слов, а злорадным пыхтеньем: - сейчас навалю ей под самую маковку, и хрен увезёт домой.
  Бабы схватились за грабли, оставляя зубоскальство до лучших времён. А мы с зятем прилегли на вилы, выхваляясь словно пацаны. Он ещё и покрикивает: - Давай укажем девкам их невзрачное место! - но маетный пот на его поседевших висках уже кипит лошадиной прянью, как будто он с версту под седлом проскакал.
  В ответ двужильные бабы хохочут над нами, словно и не умаялись больше своих чалых мужей да случайных любовников: - Дохляки, берегите силу! Когда приберём лужок, то мы вас потащим с собою на речку! Будем голышом там купаться, и ещё многово от вас домогаемся.
  Они смеются вроде бы над зятем; но косяком поглядывают на меня - за весёлым разговором, глядишь, и завяжется серьёзный роман. И как все деревенские блуды - до исступления.
  Со рвением поработав, мы сели обедать под сенью стожка. Наши девки похватали в кулёк бутерброды да овощи, и ушли во ближний лесок. Проводив их нежным взором, дедуня нарочито медленно вытянул из запазухи предлинный пузырь - или тот нам таким показался. Но блаженные улыбки всё равно осветили усталые лица, и луг с тем-то ближним леском, и припоздавших селян из далёкой деревни. Они только что приехали сено сбирать - бабы, девки, мужики да ребятня. Дед аж причмокнул слюной, увидав молодуху с большим агрегатом: - Ух, её бы сюда!
  - А справишься? - зять поддел то ли деда, то ль гриб с миски.
  - Да чего ж? Это мне шляпку черви слегонца поточили, а ствол ещё крепок - поутряне согнуть не могу, - захвастал дедуня, спеша и рассыпая на штаны отварную картоху.
  Два разка выпив, один закусив, разлеглись мы беседовать. Трям, трям; тут старик нам поведал, как однажды в молодости шёл пьяный мимо порушенной церквы. И вдруг услышал, что по куполу прямо к нему съезжает человек, скребая ногтями; был явственным шелест его болоньевой куртки, а может шёрох его тормозящих крыльев.
  - Позолота с крыши осыпалась,.. - махнул недоверчивый зять. - Точно вам говорю.
  - Да что её - мешками укладывали!? - Видно, дед здорово осерчал: - Та летучая тварь слетела в репейник и помчалась за мной. Я тогда умереть мог, еле ноги унёс, - перекрестился он в который раз.
  Тут и бабы наши вернулись. Они ссыпали под ноги набитые пакеты; а из них покатились пузатые свинухи, бордовея зрелыми шляпами. И несколько зелёных, на вид малосъедобных грибов.
  - Откуда они? кто из вас знает? - пристала бабуня.
  - А где насобирали? - понюхал их зять, считаясь завзятым грибником.
  - Да воооон, под старым мостом, - бабы указали на пересохшее русло.
  - Ааааа - ну, это подмостники, тёща. Я тебе их сегодня скормлю, - и едва увернулся от хлёсткой жёниной затрещины.
  В это время поблизости от нас селяне устроили свою потеху. Они - кто беззлобно, а кто с душевной корыстью - ёрничали над простоватым с виду земляком, которого молодым парнем назвать не повернётся язык, меж зубов застрянет. Но от девчат этот великовозрастный мужичок бегает сломя голову всю свою сознательную жизнь. Пробовали его напоить, и уж было подсунули к бойкой молодке - да он снова себя уберёг.
  Вот и нынче он вяло отбрёхивался на хулиганские выкрики мужиков. А те веселяще подзучивали его, оря ещё сильнее при громком смехе бесстыдных баб. Молодые же девки криво моргали друг дружке, прятали улыбки, и гребли сенцо быстро-быстро, будто не слыша скабрёзных подначек. А то вдруг кто обратит внимание, влекнёт девчонку в опасный разговор - да и саму тут же высмеют. Иль ещё хуже - замуж отдадут за того ж мужичка: уже были случаи, когда походя выговаривали женихов и невест. Не дай бог хоть с кем на дорожке остановиться - через час деревенька всё будет знать, слышать всё, и к вечеру обженит.
  Надоело мужичку мокнуть под смехом. Он к отцу убежал прятаться. Батька взлез на машину, а сын ему снизу кидает завилки под ноги. - Погоди, не части, - просит старый, едва утираясь от набёгшего пота. Но мужичок тех слов не слышит, а вернее притворствует - и крестится, хрестится вилами, хвастая свою силу.
  Вот уже кузов до верха набит. А то свалится больше, чем домой отвезёшь: - Хватит, сынок, - осел тихонечко старый, привалясь к борту, - ты трогай, я здесь пригляжу. - Но чих-пых не заводится, его движок придремал. - А толкни грузовик под горку, и запустишь с разбега.
  Мужичок скребанул пятернёй в башке, развалил на груди тельняшку, и пошёл толкать сзади свою машинку, оставив зажигание на сносях. Так и вышло, что от лёгкого мужицкого пинка, да двух подзатыльников после, грузовик, на два шага катнув, от обиды завёлся. И пьянея свободой, рьяной волей почти, он понёс старого бедного отца вокруг света, заглатывая прежде неизведанные дурманящие ароматы. Его единственная фара раздулась как шар дирижабля, смело вращаясь на ржавом болту. А то, чего он не видел по недостатку зрения, кипело в ушах разнообразными звуками, громобоем.
  В этом месте жаль - но под колёса попал колчавый высохший ручей - и автомобиль, подпрыгнув, заглох. Стала слышна тишина; а потом крик - убивают!!! - отца, который свалился меж кузовом да кабиной, не имея сил выбраться, хиленький. Ой-ёй-ёй, ай-яй-яй, и с ними весёлый хохот.
  Мне же было жалковато сына-неудачника; я между делом написал откровенные стишки, и сунул их той нескладной бабе, коей он втихаря симпатизировал:
  - ты зря, бабёнка, людям жалишься: в твоём саду живёт жар-птица - небесным журавлём не маясь, лови обычную синицу; и на судьбу не стоит сетовать, умерь девчоночьи страдания - я как мужик тебе советую на парня обратить внимание; он за тобой хвостом волочится, оберегая от напастей - ему семейной жизни хочется, с тобою маленького счастья; тебе ж на парня наплевать, и этот шут совсем не нужен - а ведь ему лишь разик дать, и он бы стал примерным мужем; взгляни на парня без упрёка, не укоряй его напрасно - ты доброй будь а не жестокой, любовью одарив и лаской; ты покажи ему запретное, погладить дай, там где не гладил он - не будь, молодка, бабой вредною, не будь ползучею ты гадиной; в тебе ведь много материнского, родного и животворящего - бросай свиданья кобелинские, и заживи по-настоящему… -




  Из-за всех этих приключений, и разморившей нас обеденной лени, мы запоздали с уборкой; вернувшись домой далеко после полудня. А нужно ещё было валить свинью в гостинец дедуниным дочерям.
  Над дверкой сарая, на леске, висели рыбьи головы - караси да плотвички, пойманные предавней порой.
  Но нам, отважным мужикам, стало не до созерцания былых красот, когда бабуня слёзно заругалась на нас:
  - Да шо вы делаете, безрукие?! встали всем скопом в закуте, и свинья вас боится.
  С большим куском тыквы бабка подманилась к хавронье: - ёсьёсьёсь; иди ко мне милая, ты с утра некормлена и всего пугаешься, но я рядом стою за тебя, скушай гарбузика, - причитала старуха над огромной тушей; а сама, тихо накинув петлю на заднюю ногу, передала верёвку зятю. Тот уже приметил крюк на стропилах; да только свинья растревожила его своим богатырским здоровьем, и опасаясь, что ветхая балка не выдержит, он шепнул мне: - на раз-два резко дёргаем, заваливаем её вверх ногами - и главное, держать. Тогда она не вывернется.
  Но поросячье рыло с голодухи так серьёзно оскалилось клыками, что я подумал, будто легче с мужиком схватиться в резне. Дед тоже насупился; он покалывал тесаком левую ладонь, злобно жеркая челюстями, точь-в-точь как его пращуры готовились к сече.
  - Какоогооо хрена стоооять? вааалите уууже. - Зять еле разобрал по буквам его мычание, и рванул верёвку изо всех сил. - Курва!! Помогай!!! - но все наши крики перебил визг приговорённой. Уши мои сразу увяли в лопухи, и я уже не слышал, а только чуял зверские рывки, и жылы на руках разрывались вместе со шпагатной бахромой. В дверях бабка плакала с жалости: - режьте скореееее чтобы не муууучилась,.. - и тогда дедуня враз пыханул ножом слева под шею.
  Хрюня захлюпала первым вздохом, нетяжким - ещё не понимая смертельной агонии. А потом из раны понёсся вой: заныло сердце, лёгкие заклекотали пузырями, и сразгону опорожнился кишечник, обдав мои сапоги жидким серевом. На что-то пока надеясь, свинья выпхнула кверху свой зад, забила в воздухе ляжками; но зять успел зацепить петлёй её вторую ногу, и сдирая ладони, перекинул верёвку через крюк.
  Бабуня подсунула нам таз; ещё минут десять свинья корчилась в муках, рвалась из тела и тошнила сгустками просоленной крови.
  Через час я обмылся под душем. А войдя в хату, голодно окинул стол с яствами: - Зять где?
  Старик приглашающе разнёс руки, широко, аж до края земли: - В кабинете уточняет диспозицию, планы вынашивает.
  - В каком кабинете?
  - Да на дворе у забора. С дыркой в полу. Там самые хорошие мысли приходят. – Дед взял стрелку зелёного лука, и стал всюду ей тыкать: - Погляди; со сметанкой огурчик, и помидоры, редисочка - так что даже миска съесть готова себя; колбаса скворчит в яишенке, нас дожидаясь; а сало положишь на горбушку - так одно розовьё, что и хлебца не видно. Да не забывай запивать молочком - парным иль топлёным, к чему больше душой расположен.
  - Ты, дед еловый, голова в шишках - годами здоровый, а живёшь как мальчишка. Еду на столе будто требник читаешь.
  - И правильно делаю. Дай нам бог днесь пищу и кров, любовь да работу. А в дальних будях здоровья, покоя и маленьких внуков.
  Зять вернулся с толчка; мы сдвинули чаши, теснясь плечами. Выпили, поели, ещё добавили; но с каждой рюмкой я всё злее стал к собутыльникам относиться. С прищуром смотрю, коль они начинают перечить. И хамство моё пробудило в них льстивость: вот дед иногда извинительно глянет; вот зять норовит в стороне отулиться, уступая мне первый голос. Я обнаглел - и вместо гордости выпячиваю из себя жестокий норов, словно товарищи предо мной виноваты. А в зеркале напротив любовным взором оглаживаю редкое уродство, бесстыдно выдаваемое за красоту и талант.
  Я набычился рогом, и выволок из души на свет великую спесь. Но бог мне прилюдно отвесил оплеуху: - !!Самолюбованец засратый!!
  Тут я пошатнулся; немного бы, и пал на колени - но кабальные цепи гордыни не позволили мне свалиться в прощение.
  Чувствую уже, что пора уходить. Но сварливый старик прицепился репьём, и кыляется: - Злой ты, злой. - Я в отместку ему: - Доказать тебе, какой я предобрый? - Докажи, милый, только чтобы синяков не осталось. 
  Зять между нами встал против скандала, успокаивает: - Не забывай наших, навещай. - Ему дед ехидно поддакивает: - Ага, приходи, приходи… пореже.
  Жена