Со змеем Горынычем мы победим! – кричат они за накрытым столом, и к шуму тарелок, звону бокалов и брызгам шампани зовут.
- Куда? - я ухватил ящера за узду. – Не пей. Нам с тобой скоро по небу лететь, а петляя нетрезвым, ты погубишь себя и меня.
Змей скорбно надул губы, словно у него походя отобрали игрушку. Он так плаксиво завздыхал, что каждое сердце прониклось бы жалостью. Только не моё: - Компот будешь?
Аж передёрнулся змей, и от вздрога слетела попона с седлом.
Ох ты, мой боже – я боязливо лоб окрестил. Плохая примета, один не вернётся. А ящер уже снова улыбается за бахрому рассветного занавеса, посылая в открытую кулису неба благодарные вздохи: - мне здесь нравится. Я цвету и пахну.
- Ты о деле не забывай. - Я ухмыльнулся, сковырнув с его горба засохшую голубиную кучку. Потом оправился, прыгнул в седло, натянул повод, и мы круто развернулись по длине плевка. - Слышь, медведь, я к бою готов. Как там дела?
- Не мешай. Отвлекаешь, - рявкнул мишка, не снимая с носа полевой бинокль. - Дай поглядеть, дай, - толкал его под руку заяц.
Во длинном рву, который звери загодя вырыли вдоль линии фронта, они набросали сухой травы, мелкого валежника, еловых веток, смоляных сучьев, и тракторных покрышек. Всё это я залил последним бензином, мазутом - даже с подбитых уже вездеходов отсосал сверки дизтоплива. И вот сейчас грязным огнём, едким дымом заполыхала подожжённая кутерьма. Сам воздух пылал, атакуя охотничьи рубежи.
Ощетинившись да оскалившись звери ринулись в наступление. За свободу и честь, за недамся, за свою прошлую бедолажку - за сердце держась, готовое спрыгнуть в окоп и переждать в той лазейке. Но мы стиснули свои зубы, клыки - от боли и трусости, от греха.
- Господь, ты любишь меня? - такого, как я есть сегодня, сей час - ведь я совсем не ведаю в себе крупного героизма, чтобы выказать его боевой схваткой, я въяве не знаю, каким буду под страшными пытками - и если теперь ты презиришь меня за моё откровенье, то лучше сломи, уничтож, надругайся - а я уповаю греховной гордыне, но не смирению.
- что ты там шепчешь? – оглянулся мой змей, разгоняясь по взлётной полосе.
Он едва не свернул себе шею, когда я от страха затянул поводья; но всё же взлетел, чихая да кашляя. И вытянул крылья, скрытно паря над землёй.
Передовую нам указывали сполохи горластых охотничьих ружей. Она была похожа на шахматную доску: чёрные клетки - мазут, чад, резина; а между ними золотые окна солнечного света, как рыжие стожки. В них я и покидал свои зажигательные гранаты, облегчённо молясь на белые рубахи облаков херувимов. Тогда жалобный вой браконьеров накрыл весь передний край: гулко взрывались дорогие вездеходы и мотоциклетки, пламенно горело снаряжение, пшикали ружья. Вприпрыжку друг за другом драпала вся фашиская армия, боясь навеки остаться на этом адовом поле.
Вместе с собратьями по космической галактике мы устроили пышные проводы марсу-вояке, который взорвался от злобы, и после развеялся пыльным облаком. По глупому недомыслию он решил, что переполненные арсеналы даруют силу и мощь - и только в этот миг, тлея искоркой праха кое-где во вселенной, он уяснил себе величие духа.
Мы обнимались, поздравлялись, и даже заяц ко мне подошёл. Стукнув прикладом об землю, он первым протянул свою копчёную лапу, но всё же не преминул уколоть:
- Лучше б ты зверем был; - хорошо, что кольнул не штыком.
Пошёл дождь. Сначала закрапал мелкий; потом стал крупный молотить по пожарищу. Ударил гром.
Я потянул за крыло ящера:
- Идём домой. - мне нельзя.
- Почему? неужели опять к старухе полетишь прятаться? - поздно. За мной сами прилетели уже.
Он тоскливо оглянулся на мелькающие в небе молнии, без повода осерчав на меня: - и не стой рядом! Опасно! - тут же сам норовя теснее прижаться.
Но когда громыхнуло над самой головой, он понурился, став похожим на гаденького змеёныша; то ли шепнул, то ли хрипнул - прощай; и тихонько побежал, спотыкаясь, по полю. Он оглядывался, всё ещё на что-то надеясь – может, что я возьму его на ручки и суну запазуху; но в сотне шагов от меня прямо в него - я видел как горб полыхнул - ударила молния - и ящер осыпался пеплом.
- какая нелепая смерть, - сказал ктото в кустах; и я отозвался ему: - нелепая жизнь, - сам дрожа.
Ливень закончился. Его мокрые пули сильно обили густой орешник на всхолмке. Спелые щелкуны, падая с высоких веток, катятся по склону к подножию, стукаясь боками и извиняясь за неловкость. Их поясницы подпалены ярким солнцем: тёмный загар придаёт орехам лихой вид завзятых южан. В руке сабля, подмышкой пика, и вояка без труси кидается в схватку с плодовыми червяками; а те, завидев бойцовую рать, бросаются врассыпную, царапая землю слабыми ножками; позади отступающих медленно ползут ленивые прожорки, тряся толстыми пузами. Всех их бездумно давят голодные коровы, которые спешно копытят на дальний луг, подгоняемые старым дедом да малолетним подпаском. Дедушка приглядывает себе кустики, где бы ему осесть натощак от нескромных глаз.
А я на него и не смотрю; я уже бултыхаюсь в реке, смывая с себя отчаянный кураж. Моя голова торчит над водой, как поплавок с глазами. Налипшие алмазики песка просвечивают на ушах драгоценной чешуёй, тина свисает вместо волос, и наверно я похож на зелёного ихтиандра. Раз нырнул, другой за добычей; а потом, просеяв песок и ракушки со дна, нагрёб золота на браслет и жемчужин на ожерелье.
Здесь у нас драгоценности можно возить самосвалами. И здоровье бесплатно купить – кушая фрукты-овощи с огорода, и попивая воду из родника. Святая водица в нашем ключе. Я сам видел, как поп приезжал за ней с целой кадушкой. Потому что природа - от бога. А от дьявола - чехарда, скудоумие; и в жизни услада - прыгскок…
Уже ночь накрыла мой хутор чёрной холстиной, и села вышивать на этом полотне жёлтые да белые звёзды. Под холстом, среди леса, на лиственных матрасах улеглись полосатые подсвинки, и хрюкая от восторга, плюхались во сне в тёплые лужи. Рябина скривила ветки, отряхиваясь от брызг, а потом долго ворчала на кабаниху за плохое воспитание. Та смутилась, ещё совсем молодая мать, как в первый раз с будущим мужем.
Закукарекали петухи - хрипло так, спросонок - оторвав ночь от шитья; ночка сняла очки и поглядела вдаль на северную звезду - засиделась, пора ей уже пухленькую луну отпустить на гулянку. А дочка стесняется своей полноты - она так утягивается в сиськах и в талии, что кости наружу торчат, и люди её стали ущербной звать. Взрослая уж девка, тревожится в своих снах, ворочается голышом; а скинет одеялку - так жаром греховным пышет.
Медленно, шаг на ниточке, по ярам и оврагам наползает с реки туман, одетый в мокрый камуфляж - он стелется по-пластунски, занимая плацдарм. Деревья и травы истекают росой в саду у дедуни с бабуней. Их пёс, пробудившись за домом от лёгкого шума, рьяно подышал ртом да носом; не поняв, он лизнул туман языком, но потом обидчиво заскулил - думал, видно, что тут ему пастила и зефир в шоколаде. Борода пса намокла, волосёнки отвисли; скалясь на серое облако, закрывшее и лес, и дорогу обратно, он отважно порычал с затаённым испугом в душе. Потому что его нос почти перестал чуять. Вчерашние кости где-то у конуры размыло сейным дождём - и если б ещё оставались клочья мяса от сгрызанных мослов, то может, простуженный нюх и довёл пса до будки. Но в сыром воздухе плавали только запахи разбухающих почек на свежесрезанных лозьях плетня. А их кобель совсем не разбирал - его не учили охотиться на цветы и кусты.
Одно он знал точно: дальше ограды ему не уйти, даже если рысью поскачет. Но ужасные страхи лесные могут сами к нему перепрыгнуть. – Тсссс - сказал себе пёс - а то ещё ужас услышит, как я испугался, и проберётся под кожу. Сердечко-то, ёк, не железное.
Он растеряно заметался по двору в травах, в поленнице дров; чуть ли конурку не сбил. Вдруг его спина застыла горбом, а позвонки в ней бренчали жалобной неуёмной дрожью: - воооооолки. – Они выли слева, от выгоревшей елани, куда под лесным палом примчались спрятаться звери, да все и сгорели. Вожак с голодухи ту землю продрал, и вывернул кладбище. Там грызть уже нечего, но как будто слышен псу волчий утробный хруст. Жрут всё подряд одичалые, и скоро ко двору подберутся - но не милостыню просить. Слабый плетень долго не удержит всю стаю, сгниёт под напором жилистых тел да голодных желудков.
Из петушатника закукарекали два горлопана - нет понимания в их птичьих мозгах. Что на дворе ночь, потаёнка ужасная, и лучше рот свой закрыть, не просыпаясь уже до утра. Лес любит тишину: ходи крадучись, кричи шёпотом, болтай про себя. Кобель стоял под дверью сарая и скулил - замолчите; но молодой гребастый юнец в голос позорил перед курами старого каплуна - что будто за юностью правда, и он её силой возьмёт.
То ли от птичьей ругани,... или от своей послевоенной неуспокоенности я спал тревожно. Мне снился флагоносец боевого гвардейского пехотного полка.
- Бери знамя. - сказал он, выплёвывая из разорванного рта жёваный свинец подлых пуль. - Мне уже не подняться, я силы потерял с кровью, а наесть их больше нечем - зубы в крошево. Ты молодой да ярый, ты дойдёшь. Только назад не оглядывайся, и верь своим товарищам - не предадут.
Знаменосец тыкнул мне в руки древко с красным лоскутом, улыбнулся, и затих на ржавой земле - он ладонью ещё скрёб её зло, отчищая окалину войны.
И я ушёл от него, бросил; но позади тащились отутюженные бомбами батальоны, прореженные свекольной шрапнелью роты, и взводы, забитые в грязь по самые шляпки - лишь торчали из окопов пилотки с оттопыренными ушами. На нас жыводёры пришли с танками да самолётами, с клопами в сердце и с мухами в душе - они жизнь паучью волокут за собой. А у нас нищие винтовки со считаными грошами патронов, да старые берданы, ряженые на медведя. Да поля золотые и леса зелёные; небо-синь, бабкой вышитое, а дед ещё и радугу заплёл ему в косу. Земля родная, любимая – много у неё заповедных мест. Вот потому и ненависть к нам в удачу - мириады вражьих голов гниют в незнамых могилах, в беспамятных схронах. А мы живы: голодно - пожрём отросшей пшеницы, холодно - спинами прижмёмся, и не спрашивая, кто позади шею греет – товарищ.
Но к чему этот сон? неужели война? не даёт мне сегодня покоя многоглазое мудрое провидение.
Я уже так и эдак перебрал в уме всевозможных иноземцев, склонных к интригам и даже к нападению со спины. Оказалось, что эти боятся меня - а те уважают другие. Да и родная охрана не дремлет у отечественных рубежей: она вынослива и бодра, когда спят мои сморенные суки, сопя у себя во дворе. Но мнительный я всё же заточил до боевой остроты два тупых топора и литовку-косу; в то время когда я верующий истово молился господу удержать врагов от предательства.
Сбылось начертание божье - сегодня меня вызвали на генеральскую асамблею всех вождей всех народов.
Утром сижу в белом корыте как царь - в горячей воде да мыльной пене. На неделю вперёд отмокаю, ведь каждый день такую бадью не нагреешь с печи. Мои чудесные мечты разморило: они оттаяли, запахли, и к ним со двора мухи слетелись.
Вдруг чу!.. нет, не чу - а динь-дилинь-дилинь-дилинь! - затрясся от радости звучный мой колокольчик, привязанный у калитки вместо звонка. Он бесится весело, как
