ЛЕСНОЙ КОВЧЕГ. начало

мир, затаившись, смотрит – так лети к облакам! 
  Но пшик. Стою на сосне я, оцепленный иглами-сучьями, а страх дерзкой молнией пригвоздил мне затылок.
  И всё же, через немогу и ужас шагнул я в бездонное небо.
  Ах, какая красота была бы вокруг; да вот только штанина крепко ухватилась за сук, и я повесился вниз головой. Минут десять висю уже. Подрёбрышко обливается кровью, а в голове стало туманно. Попался как вор. Чердачные похитители воруют бельё под крышами; вагонные толкачи промышляют багажом бедных переселенцев; форточные шныри залезают в квартиры через оконные дырки. Есть ещё подвальные, чуланные, кладбищенские. Которые таскают соленья с погреба, или цветы по могилкам. И первыми орут громче всех: - держи его!!! - а у меня горло бедой перехвачено.
  Тут полз мимо ящер. Хрустя привядшим малинником, давя сизые ягоды. Потом вдруг он остановился, потому что услышал в пяти шагах - кап-кап-кап. Посмотрел кругом - мимо; гребень свой кверху задрал - в самую точку. Пора спасать: уже кровью заплыло моё белое горюшко.
  Он выпустил когти, обхватил сосну лапами, и в мгновение был под макушкой средь шишек. Осторожно взвалил на плечо моё тело, и одним крылом цепляясь - где за ветки, где за деревенские матюки - сполз к подножью.
  - Милый дракончик, - едва очухавшись, взмолился я, - прости навсегда и отнеси меня к звёздам. Это великая мечта всей моей жизни.
  - ты задохнёшься там. – Ящер неуклюже погладил себя по башке.
  - А если недолго? если скоро вернёмся?
  Хмыкнул ехидно змей сквозь четыре зуба; то ли жалеючи, то ль представясь в полёте со мной. Но я уже нагло приматывался к его горбу малиновыми лозьями, схватив цепко за шею - и мы упорхнули к бледному глазу луны.
  Тихо; даже чуткие совы не гукнули, а только парочка очумелых воробьёв бросилась врассыпную. Я прислонился всем телом к большой тягловой силе, и для подмоги дрыгал ногами, словно плыл по морю на спине доброго дельфина. А ящер чуял мои лягушачьи рывки, да посмеивался: - не егози, пожалуйста. Я и десяток таких дотащу в хомуте. 
  Мне боязно не было: в сердце моём танцевал юношеский восторг, нежно обнимая прекрасную даму-мечту. Как будто лицо она скрыла вуалью; а длинный шлейф платья изредка открывал её босые ножки, очарованно волочась следом и преступно слизывая отпечатки надушенных пальчиков.
  На небо высыпала путеводная нить в белой муке далёкой галактики. Видно, долго лететь до её ближайшей планеты - но если есть за плечами мешок с харчами, если в баклажке три литра бражки, тогда любой путь окажется вдвое короче. А уж коли рядом плывёт лебёдушка, постреливая красивыми глазками, то с ней можно даже на край белого света, коего никто не видал, а древние старики о нём рассказывают. Будто там крокодилы щиплют слонов, акулы гоняются с кашалотами, и пингвины ныряют в ледяную воду, чтобы не простудиться.
  Рубашка на мне уже потными пятнами виснет, штаны болтаются мокро: но я зло кручу ухо ящеру, выпытывая его главный секрет: - научи летать! научи!
  - дурачок, - он даже не сердится. - Это страшное умение.
  Знаешь ли ты, как души набожные и неверующие, бухие да трезвые, покидают тело в последние мгновения земной жизни? 
  Они вылетают резво, чтобы опробовать воздух, напряжённый словно цветок эдельвейса, когда к нему тянется рука влюблённого скалолаза. Но выбравшись из оболочки сознания и покружив чуть меж звёзд, душа пугается одиночества, рвётся назад. Туда, где уже ошеломлённо толпятся родственники, прохожие иль хирурги - они разводят руками и плачут - а душа орёт вроде бы громко и человечески: - рот откройте, придурки! через него я обратно войду! 
  Только шиш ей; язык уже запал в гортань, и нет дороги блуднице.
  - сей миг гулкое эхо разнесло порох да визг топливных баков моей стартующей в вечность души. Ломкой болью отозвался отрыв серебристых нитей, связанных с моим умершим телом. Вместо шляпы стеклянного скафандра мне для смеха нацепили замасленый треух, подвязали его бантиком, успокаивая, что на том свете жить лучше. Воздух там чистый, лёгкие вдыхают цветочный аромат, а сердце гуляет в райских кущах гигиены и здоровья. Но я орал: - не хочу! не могу! – А мне в ответ обещали неизменное благо, и что забудется весь прошлый ужас преданой любви и проданой дружбы. - Только эхо моего крика взорвалось от злобы, раскидав по белому свету злые проклятья: - станет вам моё отомщение лунным серпом косить судьбы как погнившую рожь! - Душа исказилась страхом да яростью; её глотал голубой туман неба - а мои кровавые губы вгрызлись в потный кадык облаков, и потащили их за собой на прочной привязи изломанной шеи. Облака ж мёртвой хваткой вцепились в горы, сворачивая их каменные головы. Тоскующая душа разматывала многоцветный клубок планеты, чтобы по ржавой нитке экватора вернуться домой обратно.
  А потом вдруг она успокоилась. Головёшкой вперёд полетел я в неведомое, и только воздух свистел в абсолютно безлюдном просторе, таком нищем, что и корочку подать было некому.
  Я возрадовался сначала - и небу, свободе, и лёгким крыльям. Я стал беситься от счастья полёта, от избавления надоевшей жизни: а что она кончилась в тюремном застенке минут десять назад, быстро понял. И не жаль мне жену да детишек - пусть воют над трупом, лицемерно слезя – это лишь их безвозвратная тоска по себе, по одиночеству без меня. Упрячут мои ботинки и куртку в чулан, и в цыплячий сарай заховают любимые мужние вещи… А пыльца-то останется гнить по углам, которая с грязных волос моих падала, с потного тела; и вновь прорастёт то моё застарелое семя на обтруханных простынях Любови земной.
  И опять душа громко завыла, чтобы заглушить тёмные мысли да звуки, но они всё равно прорывались с боевыми гранатами в жалобных песнопениях плакальщиц.
  Надо мной поют? - и так больно ударило сущее скорбью поддых, прямо в сплетение сердца и солнца, что я, грубиян да невежа, пригласил на суд вседержащего господа как простого товарища:
  - друже. Нет большей веры на белом свете, чем в твою справедливость ко лжи, и ко правде. Если душа моя чёрна, как твои босые пятки, прошедшие сквозь адовы коридоры по дорожке ко мне, то и накажи её мученьями - не жалей, господь! не милосердствуй. -
  Да он и не стал, потому что всегда живёт по закону, который сам сотворил. Вдруг разверзлись облака под ногами - и я провалился, будто слепой бедолага без кобеля да без палочки. Только успел помолиться; тем и смягчился, жестоко пав ниц - больно ступням, сгорели мои башмаки. И стою как дурак на карачках, ждя оплеуху или удар топором.
  - Говори последнее желание, раскаянный грешник. Исполню его для того лишь, чтобы стойко ты выдержал кару небес. -
  Мнётся государь на месте, от заботливой неловкости чуть прихрамывая, словно чердачная заноза попала ему в пятку. Я эту малую соринку любви едва цепанул краем глаза, с улыбкой губу прикусив, а всеявый господь осерчал сразу, не вынеся моей лёгкой иронии.
  - Смеёшься?! – И пнул под ноги шкуру бесхозного ящера: - Заселяйся. - то ли плакать взахлёб, хохотать ли навзрыд.
  - кто же меня признает в этом дурашливом облике? - тогда, всемогущий, обели мою душу беспамятством - забвения дай, как покоя. Не желаю я с прежней душою крылять по родимой отчизне - огнедышащим змеем, драконом свирепым. Мне страшно знать, как гублю я в пожарищах своё прошлое счастье. Снове душу хочу - пустую, будто мир первородный.
  - Утро вечера мудренее, - в боге скуксился дьявол улыбкой. - Спать ложись, возблагодарив меня за милосердие… -
  - а утром, друже, предо мною открылись потаённые двери, и я вошёл в мрачное подземелье. Там не воздух, а гниль плавает под потолком - и запах выворачивает наизнанку.
  Только я крепкий мужик, а не чахлик вмерущий - и потому высоко поднял факел, чтобы страхи свои разогнать, да весёлую песню запел. Думаю, что если кто рядом есть, то отзовётся - подпоёт боевой мелодии. Но на звуки моего голоса – труп-труп-труп - выползли горбатые тритоны, и так много их было, что они уже друг на дружку полезли. Одного я подоткнул кулаком в нос; так они всем скопом завизжали, тыкаясь у моих ног.
  Тут дурманить меня стало - голова закружилась; и присели мы с ней ко стене, от пола до потолка заросшей мохом. А среди этой зелени попадаются грибы, которых на земле отродясь не видали. Я есть хочу - никакой мочи нет удержаться, прямо напасть, колдовство. Сгрёб в ладонь целую горсть - и не жуя. Вкуууусно. Поначалу… Но как пошли из меня дымы, огни разные - уродливый гребень вырос на голове, огромный горб, и даже хвост крокодила. Посмотрелся в лужу - а я теперь и не я, а совсем даже такой змей Горыныч, что и родная мама не узнает. Я обхватил свою башку чешуйными крыльями: - ойёй, лишенько! куда теперь приткнуться бывшему доброму молодцу, а ныне худшему гаду на свете? - Ломанулся я в дверь, но узки оказались воротца; тогда пыхнул огнём из пасти, сметая всё на своём пути.
  Тут кто-то крепко стукнул меня дубой по ноге; - я озлился, рррразорву с горя – поднял горючие глаза от земли - а глядь - предо мной я стою. Только в старом человеческом облике: по жёлтым уже фотографиям, по треснувшим уже зеркалам.
  И говорит мне я: - лети, светик, на восток, - а сам карту суёт мне под нос с городами да весями, - сожги вот эту деревню дотла, а жильцов кого убей, кого притащи в полон. Тогда будет тебе награда, и обретёшься ты вновь. -
  А я уже на всё согласен, чтобы ужасного рыла больше не видеть, и возвратиться к своему обличью. Тут открылся мне камень сезам с потайным ходом, и выполз змей мой на волю. Взмахнул крылами – и они подняли его в небеса.
  Летит Горыныч, очами зыркает по лесам да пашням, всё больше хвостом подгребая к той указанной местности. На карте был заболоченный луг - и тут вот болотная кочка на кочке. Чуть ниже спустился, а лягушки стали в харю бросать комья грязи: - улетай назад, проклятый тритон, откуда беда пригнала, а то живым не воротишься. – Дракон дыхнул на них огнём, они спрятались. Но на душе у гребнеголового осталась дурная примета, что лягушки ему смерть проповедали.
  Лес показался; то ли хмарь из него, то ли гнус навстречу - мать честная! это ястребы с совами в одной упряжке кинулись против змея! А ещё слева вороны, стрижи, голуби; да с правого бока налетела всякая поселковая мелочь, что в дорожной пыли греет пузья.
  Горыныч опять плюнул огнём; да ведь всех не перебьёшь, а на место сгубленных встают новые, злее прежних. Стал змей падать с высоты, потому что невмоготу ему отбиваться. Уже показались ближние хаты - селяне выкатывают старинную пушку на прямую наводку. Пульнули раз - мимо; и второй промахнулись. Бабы схватили детишек в охапку, и к церквям побежали – оборони нас, боже! - А мужья их живьём горят, потому что похерить дракона нечем. И незло на них змею, а даже со слезою душевно.
  Но пока птицы долбили об него свои клювы, что-то стронулось в голове у Горыныча - его память вернулась. Узнаёт он родные места, плутни-оборотни, да с девками шашни. Как к нему любовь на свиданку ходила, и на том близком земляничном взгорке целовались они.
  И вспомнил змей, что прежде он был человеком. Но его красоту спёрла нечисть, оставив уродство поганое…
  - я себя вспомнил, каким отроду был. 
  Зелёные морщины на морде ящера, сложенные извилистым клубком, словно посунясь в ушко иголки стали