ЛЕСНОЙ КОВЧЕГ. начало

величия. Нас дальше нельзя уверять в том, что мы аз есмь рабы ничтожные. Все могут стать творцами и пророками. Просто Христос всегда, с самого рождения помнил слова господа, потому что он мужик с сердцем ребёнка. А мы засираем душу, становясь взрослыми, и забываем речи всевышнего, слышанные нами при рождении, оттого что в голове кутерьма бытия, и суеты. Нам если Христос - явый сын господа, семенной - то он далёк, славен, недоступен. И его сила, мощь, вера так и останутся при нём, а сыну человечьему возносить да беречь лишь лохмотья той веры, лоскуты от великого флага. А если Иисус - сын человечий - то есть смысл и желание идти за светочем, рвать жилы да нервы в достижении самому человеку тех же идеалов, мощи, и веры.
  Человек - это творец, и нужно признать, что его сила есть часть силы господа. Кто хочет стать человеком творцом – воспряньте - кто решил просто удобрить почву - гнильте дальше. Пусть каждый свой путь выбирает сам. Одни в своей жизни познают великую радость, а может и истину. Другие тихо и безнадёжно скурвятся… -




  Я возвращался, тая в груди немереную радость свободного парения над землёй и людьми.
  Даже из поезда на своей станции выпрыгнул словно великий вождь поверх голов. И дома я первым делом поспешил к зеркалу, чтобы похвастаться самому себе - тому, которого оставлял на хозяйстве:
  - Слушай: я хочу быть творцом, но бороться с быдлом в себе очень трудно. Ведь если проиграю эту войну – то я трус - а если выиграю - то покойник. Я бываю отважным героем, но нередко и боязливой шмакодявкой. Иногда трудолюбивым гераклом, но часто ленивым трутнем. Трезвый как стёклышко со стыдом вспоминаю пьяную подзаборную тварь. Душа моя верная, а тело развратно. Но мне срамно за всё это только перед собой - а не перед людьми. Потому что каждый ломает себя ежедневно за те же грехи. Даже дьявол не может не каяться. Все и любят себя, и ненавидят. Вот я сейчас говорю это, а сам бравирую, хвастаю своей правдой - и значит, снове грешу. Что со мной?
  За окном уже давно идёт снег. Он никого не предупреждал, не затягивал мягкие облака в чёрную тучу, чтобы сверху ветер разболтал их здоровыми кулаками. А просто тихо выпрыгнули снежинки, раскрыли белые зонты и опустились вниз - нарядные, светлые, будто первоклашки. Мои всполошные суки, визжа да радуясь, валятся в них, брызгая намокшими хвостами.
  - тебя морочит лукавая непомерная гордыня. Правду сказал один дедушка, что из такого вырастет новый гитлер. Но ежели совладаешь с ней, не гонясь за великой славой и бессмертием, то может получиться и христос. А всё равно - хоть того, хоть другого люди возненавидят.
  - Ура. Значит, возненавидят и себя. Ведь я принёс в их души вечную маету любви, ярости, милосердия - взамен ленивой тоски. И теперь нет покоя им, до смерти не будет.
  - ты говоришь прямо как отродье сатаны.
  - Дурак. Я тебе бога в ладонях принёс. Может, моё страдающее зло справедливее твоего абсолютного добра.
  - церковь говорит, что сатана обладает даром извращать святое писание. Не боишься того, кто внутри?
  - Это предупреждение нужно, чтобы усмирить собственные сомнения церкви. Когда мудрый да ловкий мужик, искренне желающий понять истину, задаёт вдруг всему миру тревожные и разумные вопросы, противоречащие канонам человечьего бытия - или побеждает в религиозном споре фанатичных церковников - то у них всегда есть крайне важный и единственный ответ: это сатана извращает священное писание. Поэтому каноническая западная вера, выстроеная на религиозных догматах, очень слаба и избегает церковных споров, и мирских тоже. Зато очень сильна да яростна русская реформаторская вера, которая сомневается да ищет.
  - ты вроде как в сторону церкви родной недоверием сыплешь, а одновременно поёшь дифирамбы. Боишься анафемы?
  - Там ведь тоже разные люди встречаются. Вон городские попы закон божий в школах перевели на второй и третий уроки. Потому что ребятишки на первом ещё досыпают, а с последнего просто сбегают. Приходят только пяток самых стойких. А священникам это в падлу - им подавай целый класс. Словно не пастыри - а депутаты трибунные. Таким нужно лишь поклонение людей, мирская суетень. Их язвы ещё страшнее разрастаются в наших душах. Но против них выступают единой мощью сотни сотен церковных подвижников, которые вьяве могли бы повторить деяние Иисуса, насытив верующих пятью хлебами. Они обратятся к голодным со словами о милосердии: отщипните, мол, по малому кусочку хлеба, больший оставив ближнему своему - и не возропщите на скудость еды, а воспряньте духом перед величием веры, истинного человеческого пути. И даже детишки той верой утешатся.
  - дааааа. 
  Он в зеркале сел на стул, развалился поудобнее. Закурил папиросину из своих старых пьяных окурков. Я стоял перед ним очень хмурый, ожидая горячих, кипячих слов. И он не пожадовал: - тебя пора убивать. Порубить на куски. Твою тушу выложат на деревянную колоду, прикрутят. Сначала отсекут правую ногу, и когда под топором хрустнёт кость, то душа, ещё на замахе верившая в обойдётся, вдруг завоет как брошеный ребёнок, одинокий в тёмном лесу. Сразу вспомнятся все бабочки и жучки, которым ты несмышлёно рвал крылья, совсем не чувствуя их боли - и сам ты теперь затрепещешь голый на чёрной колоде, словно втоптанная в землю капустница. Но твоя казнь ужаснее будет: осознанной смертью, немереной мукой захлебнётся сердце - кровавыми водами того самого потопа, от которого драпал праведный Ной. Он грёб вёслами во всю ширь океана, и в его руках была сила, а значит надежда; ты же будешь валяться орущим обрубком, и твои руки стянуты станут жгутами, чтоб ты до времени весь не иссяк. -
  Я всё стою, а он вокруг меня всё шарит глазами, словно мерку снимая на покойничью форму, и от взгляда его в моём нутри лопаются все струны. - хочешь землю вспять повернуть, всех людей уравняв в могуществе с богом. Кто ж тогда ими править будет? кто власть?
  - Лишь всеявый господь. Жить нам только по заповедям, на весь белый свет не празднуя. - Я грызнул мизинец, решаясь на хорошее дело. – И больше важному государству не кланяться, хоть бы оно даже со своей грозной сратью, со штыками в гости пожаловало. Потому что его вседозволенность - это худший разврат. Власть запретила для граждан оружие, а сама под свою подушку запхала целые полки с пушками, танками, самолётами. Как заваруха в народе - так вот на плацу уж армейские: - всегда готов подавить бунт, рад стараться! – и полковник свой бледный носик пудрит для генерала, а для полковника бравый лейтенант тянет ножку: - служу отечеству! - но брешет гад - не отечеству, а государству служит, безликим тварям под тысячей масок. Потому что империи и религии гибнут в революциях, войнах, при бунтах. И втихаря, хоть иногда лаются на людях, а всё же поддерживают друг дружку, чтобы не сбилось созвучье их общих речей. А вот отечество с верой спасать не надо. Они как жили на этой земле, так и вечно жить будут. Меняются фрагменты цивилизации, куски эпох, и истории всей. Но вера - хоть в Иисуса, хоть в Моххамада - но отечество - сердцем принятое – навсегда… -




  Мои слова заглушил перелязг оружия.
  Где-то недалече пехота прометелила по селу. В один край она вошла, а с обратной околицы вышла. Ратники были в кольчугах, с мечами да пиками, на ногах лапти лыковые - от них поднялась вьюга, дышать стало нечем. Мужики выходили из хат, тоже просились за родину постоять, в топоры да косы; но воевода запретил – сказал им, чтобы хлеб сеяли, веяли, а то ведь войску кормиться надо.
  За пешими конные проскакали намётом, даже у колодца не остановившись; только, видать, важный приказ командованию везли - всем гуртом одного охраняя. Он ещё и покрикивал на товарищей, пришпоривая своего коня: сам худой, туберкулёзный, в чём только душа теплится - а наган не выпускал с руки.
  Топот не стих - а уже вытягиваются в дальний проулок спряжённые пушки. В хомутах у них по три здоровенных битюга. Ездовые лошадей хлещут, артиллеристы рядом бегут, держась за лафеты. И снарядные ящики возле лежат на телегах, на случай внезапного боя.
  Батарея не прогадала: выползли средь окрестных холмов танковые жуки, провели усами по горизонту. Ихние моторы горласто ревут, и командиры с брони смотрят в бинокли - не попасть бы в ощип, как заполошные петухи.
  Но куда там – сверху ещё хуже прилетела напасть. Саранча среброкрылая застила солнце: аэропланы кругом - как совы, как орлы крючконосые или коршуны. С них пилоты всем наземным грозились, что могут уничтожить в единый миг: но их разметал по аэродромам главнокомандующий приказ - сидеть по норам и не высовываться.
  Чтото будет; детишки прятались в погребах. Мужики и бабы спешили к соседям, то вопрошая безответно друг дружку, то новости слушая. И вот весть дошла из столиц: упыри против трупоедов бомбу выкатывают из подземных хранилищ, огромной убийственной силы. А в обратку трупоеды на упырей собираются запускать холерную чуму. И вроде как сами хотят отсидеться в своих спасительных бетонных убежищах - а все, кто поверху живёт, помрут в одночасье. Зачинщикам от этого и выгода - одни крови напьются, другие мертвечины наедятся. Вот и будет тогда замирение.
  А на деревне от той войны начался голод. Жрать хочется день и ночь. Сынишка молчит в лицо батьке, но тот и затылком видит, как он облизывается на пустые кастрюли. И у жены тоже меж ресниц слёзная кутерьма – нечем кормить грудную дочку, всё молоко в сиськах пропало. Да и с чего ему быть? - с пустой похлёбки, которую сварили вчера из худосочной вороны. Ошпаренная кипятком ворона тогда стала похожа на лагерного узника: один нос от неё остался - ни рук, ног, ни пузечка. Ошмётки жилистого мясца отдали сыну и дочке; пацан его с косточками проглотил, а девчонке долго пережёвывала жена - то ли за желудок её боясь, то ль сама вкус вспоминая. Ведь уже и забыли, чем пахнет настоящая еда - свежим телячьим потом, пшеницей укошенной, и крепкими овощами со своего огорода.
  А соседи уже едят собак: своих и чужих. Нужно забирать всех детишек в одну большую избу, от греха под охрану: потому что если среди семей начнётся душегубство, то их, слабых, сожрут первыми.
  С каждым часом звереет мужик. – Сука наш император, и его холуи тоже суки. Мой бог добро - и молю вас, серые бесы ада - приведите ко мне этих упырей даже без оружия, без огромной охраны - я же их, благой да сердечный, не трону - а до страшного суда беречь буду.
  Он сел на пол, чтобы не уронить девку с колен – так его ноги ослабли. На правой ляжке вообще куска нет: отрезал тот кусок, где хватило мочи, чтобы полынный суп из него сварить. Зато теперь сироты снова накормлены; а он с жёнкой помрёт, наверное. Ну жена точно, потому что детишек нужно спасать; и мужик для своей любимой бабы уже нож подправил на оселке. - Пусть не мучается, господь милосердный - пусть сразу. Я ведь тебя, великого, обрёк на любовь и прощение, хотя за твоё потворство нелюдям вздёрнуть тебя следует второй раз под нашей сельской колокольчей. И виси, бог адовый - и звони, райский дьявол. -
  Он скоро ответит за эти слова: ах, как он ответит. Матом, рёвом, рыком; если бы у него была сила кричать, он обрушил на весь белый свет тысячу громов, молний - но в пустой глотке не першит и крошка хлеба, а только лишь боль, только