ни серебра.
– Ну и отлично, давайте платить другим, – отвечал им Корней и менял уголь и лепешки на платки и подковы, седла и медные блюда. Потом дошло дело и до кятских серебряных динаров и золотых сережек.
Научили дарпольцы своих попутчиков и «ратайскому костру», когда рядом выкапывались две небольших ямки: в одной был собственно костер, а из другой ямки в первую проделывалось узкое поддувало. Неособо какая хитрость, но в три раза сокращала расход драгоценного в пустыне топлива.
Скоро уже не только старики и беременные женщины следовали на дарпольских повозках, но и матери с большими выводками детей и кто просто обезножил от тяжелой дороги. Под конец на повозках даже нашлось место и для двух десятков изнуренных и больных арабских воинов. Тут заодно выяснилось, что они вовсе не арабские, а персидские и курдские и лишь воеводы у них арабские.
Корней был прав, когда докладывал, что мечи и стеганые доспехи есть лишь у сотских, рядовые воины ограничивались кожаными щитами, секирами и дротиками. Луки имелись лишь у трети конников, да в колчанах не больше чем по десять стрел. Понятно стало почему ислахцы не ввязались в большое сражение – воевать им по сути было нечем.
В каждое посещение фоссата Ислах брал по двое-трое своих воевод, всякий раз других. Князь думал, что так он хочет им показать все «хазарские» секреты и заодно подкормить дарникским угощением. Корней же утверждал, что визирю просто нужно убедить подчиненных в силе военного снаряжения и выучке «хазар», дабы потом было оправдание за свое «замирение» перед кятским эмиром.
Особенно поразило Дарника, когда он узнал, что часть ислахских воинов набрана из рабов, купленных на невольничных базарах.
– Как же так, разве они могут доблестно сражаться? – недоумевал князь.
– А выбор у них невелик: или работа на рудниках и в каменоломнях, или не обременительная военная служба, – объяснил визирь. – Да и для казны облегчение – не надо платить им жалованья. А когда примут нашу веру и отличатся на поле боя, то могут стать полноправными воинами-гулямами.
Также сильно интересовало Дарника: за счет чего арабам удалось столь расширить свою империю. Визирь охотно поделился с ним и этим секретом:
– Аллах послал нас во все страны, чтобы освободить все народы от тирании их недостойных правителей и сделать их слугами истинного Господа, дабы их нищета превратилась в благополучие, а справедливость заменила угнетение. Он послал нас принести свою веру всем этим людям и привести их к исламу. Никак иначе сто лет побед нашего оружия объяснить нельзя.
При этом сам Ислах вовсе не выглядел каким-либо одержимым человеком, просто высказывал свое мнение и только, что действовало лишь с еще большей убедительностью.
Перед самой отправкой в Кятский поход еще в Дарполе Лидия вручила Дарнику переписанные тайные листки Отца Алексея. Это оказалась ханьская книга под названием «Искусство войны». Всю дорогу князь с любопытством заглядывал в нее. Теперь же у него в лице Ислаха появился собеседник, с которым хотелось это «искусство» обсудить.
– «Сунь-Цзы сказал: у полководца есть пять опасностей, – вслух читал Рыбья Кровь визирю во время вечернего отдыха, с удобством расположившись в шатре, – если он будет стремиться умереть, он будет убит, если он стремится обязательно остаться в живых, он попадет в плен, если он скор на гнев, его будут презирать, если он самолюбив, его могут оскорбить, если он будет любить людей, его могут обессилить».
Ислах напряженно слушал.
– А как понимать последнюю опасность?
– Я думаю, что если все прощать ратникам, они перестанут слушаться.
– А может это касается пленных? – вслух размышлял визирь.
– Тут у них есть отдельно об этом, – Дарник отыскивал нужное место и зачитывал его: – «Если полководец разговаривает с воинами ласково и учтиво, значит, он потерял свое войско. Если он без счету раздает награды, значит, войско в трудном положении. Если он бесчетно прибегает к наказанию, значит, войско в тяжелом положении. Если воины уже расположены к нему, а наказания производиться не будут, ими совсем нельзя будет пользоваться. Если полководец сначала жесток, а потом боится своего войска, это означает верх непонимания военного искусства».
– Великолепно! Я должен это переписать себе! – снова и снова восклицал в восторге Ислах, особенно от советов мудрого ханьца относительно походов, обмана противника и соглядатаев. – Как это к тебе попало? Сколько ты за это хочешь?!
– Одни листики меняю только на другие листики, – со смехом отвечал князь и уже не мог отвертеться, когда на следующий день визирь привез ему целый сундук книг и свитков на ромейском языке, отобранный у кятцев.
– В Эмбе сядешь за стол и сам в два дня перепишешь это «Искусство», – согласился Дарник, с удовольствием принимая подношение.
Еще сильней они задружились, когда выяснилось, что у каждого по три жены, тут уж вообще не стало никакого удержу, так хотелось узнать, как с этим делом обстоит у другого. Как же хохотал визирь, когда Дарник, предварительно выслав из шатра всех, кто понимал по-ромейски, рассказывал, как ему приходится исхитряться, чтобы в течение дня обходными тропами посетить всех трех жен. Сам Ислах держал свой гарем в строгости, лишь у старшей жены в его доме было две горницы, две остальные занимали по горнице.
– И соблюдать мне с ними постельное равенство тоже не надо, – утверждал визирь.
– А если начнут на это ныть и жаловаться?
– Тогда я говорю «Ты отлучена», а она тут же должна вернуться к родителям.
– Вот так просто? – восхитился князь.
– Зато ни одна из них никогда не переступает в своих причитаниях опасную черту.
Ислах был на двенадцать лет старше Дарника и младшему многоженцу особенно хотелось узнать, как бывает, когда уже телесно не можешь в течение одного дня и ночи разделить свое ложе сразу со всеми женами.
– Ну, во-первых, одна или две жены постоянно беременны, – отвечал визирь, – во-вторых, у женщин бывают кровавые дни, в-третьих, у нас бывает много дней для полного воздержания, в-четвертых, ты всегда можешь придумать причину своего недовольства женой и пару дней просто не посещать ее горницу. А как получается у тебя?
– А у меня всегда почему-то только чувство вины, что я не оправдываю их ожиданий, – уныло признался Князьтархан.
В знак своей черной зависти он даже записал, как звучат эти волшебные арабские слова: «Ты отлучена». Впрочем, было чему позавидовать и визирю, ведь всякий раз их посиделки в шатре заканчивались первыми двумя-тремя танцами Меванчи. После чего гости уходили, и танцовщица оставалась в полном княжеском распоряжении.
За каждую ночевку Меванча просила какую-либо дорогую вещицу. Таких вещиц в княжеском шатре обычно не имелось, и князю приходилось расплачиваться серебряной или даже золотой монетой.
Так и двигались на север, можно даже сказать с некоторыми удобствами. Несмотря на несогласие отцов семейств, холостые ратники присматривались к молодым кятчанкам, а те, свыкались с мыслью о замужестве. Невестилась, правда, пока только издали и сотня юниц. Зато у самого князя с танцовщицей вскоре произошел полный конфуз. Однажды в сумерках в шатер вместо музыкантов и Меванчи вошел Глума, сотский каганской хоругви.
– Ты никак меня своим танцем решил потешить, – шуткой встретил его Дарник.
– Прости, князь, сильно провинился я перед тобой, – Глума виновато опустился на одно колено.
– Наверно, перед войском, а не передо мной, – поправил Рыбья Кровь.
– Именно перед тобой, – не согласился полусотский и признался, что только что не сумел сдержать себя и спрелюбодействовал с Меванчей, мол, подарил ей янтарный камушек, ну она и уступила ему, прямо в своей двуколке.
Давно не попадал Дарник в столь глупейшее положение. Гнева почти не было и правильных мыслей тоже. За лучшее решил перевести все это в нечто незначительное.
– Выход у тебя только один: жениться на Меванче.
– У меня в Дарполе уже есть жена.
– Ничего, будет две. И запомни! Ты сейчас пришел ко мне, чтобы признаться, что невиданная страсть обуяла тебя, и ты попросил, чтобы я разрешил тебе на ней жениться. Только так и никак иначе! Или хочешь за бесчестие князя быть повешенным?!
Глума повешенным быть не хотел. И свадьба на следующий день была сыграна самая настоящая. Меванча лепетала свои возражения, но кто будет слушать танцовщицу! Естественно, что и ее танцы перед князем прекратились, ведь «безумно влюбленного» полусотского нельзя было «позорить». Причем полусотский лгал так складно, что сомнений ни у кого не возникало.
– Первый раз вижу, чтобы кто-то отбил у тебя наложницу! – потешался Корней. – Как бы это не стало дурным примером.
Дарник отмалчивался, довольный, что столь малым уроном все же вывернулся из дурного положения.
Солнце на исходе весны почти полностью выжгло окружающуюся траву и без того не богатую. Остатки ячменя и овса кое-как поддерживали конские силы. И животные и люди сильно страдали от жажды, но никто не умирал.
На восьмой день пути пришел еще один «водный обоз». Ямная гоньба между Дарполем и Эмбой была уже налажена, и воевода обоза привез немало новостей. В Дарполь прибыли первые плоты с потеповцами, а вверх по реке отправился десяток хемодских лодий, с которыми Агапий отправил две ватаги дарпольских ратников. В устье Яика на Персидский остров приплыли шесть купеческих фелук из Гургана с большим грузом для Хемода, а значит и для Дарполя шелка, хлопчатых тканей, риса, фруктов, серебряных украшений, пряностей и благовоний. Новый купеческий караван пожаловал из Ирбеня, денег от хазарского кагана не привезли, зато с рахдонитами пришли две сотни прошлогодних бойников, в том числе и полсотни пешцев из Новолипова с посланиями от десятилетних сыновей: князя Гребенского Смуги и князя Липовского Тура.
– Где послания? – обрадованно воскликнул Дарник.
– Их в Эмбу привезли княгиня Милида и Калчу.
Против тысячи дарпольцев все еще оставались пятьсот арабов, но они уже привыкли получать, как и кятцы от дарникцев по вечерам свою порцию воды и вряд ли могли быть причиной какой-либо неприятности. И оставив на Радима и Корнея походное войско, Рыбья Кровь с десятком гридей о двуконь помчался в Эмбу.
10.
Городище едва не проехали мимо. Все ждали появления реки, а вместо нее конские копыта в ночной темене прошлепали по какой-то луже и лишь, когда где-то сбоку раздался собачий лай и свистки караульных поняли, куда надо сворачивать.
– Кто идет? – на ромейском окликнул всадников грубый голос.
– Князь Дарник, болван! – крикнул в ответ Афобий.
– Левее давай! – приказал тот же голос.
Воротами новоиспеченного городища служила тяжелая, груженая землей повозка. Пока ее откатили, встречать князя высыпала добрая полусотня караульных во главе с Гладилой и дарпольскими гостями. Только увидев жену, Дарник понял, как сильно он по ней соскучился. Для приличия выслушал в полуха доклад наместника – и сразу ушат воды на голову и в объятия Милиды. Из всех его бывших жен и наложниц от нее исходил самый лучший запах, и если с соитиями и бывали короткие перерывы, то целовать ее он мог всегда ненасытно.
Милида чувствовала себя слегка виноватой, что не взяла с собой Альдарика. Но муж за
