могу посадить на них ваших стариков и женщин, но тогда они пойдут отдельно от вас вместе с моим войском.
– Может ли князь поклясться своими богами, что его воины не будут чинить насилия над нашими людьми во время пути?
– У нас главная клятва не богами, а над собственным оружием. – Рыбья Кровь достал свой кинжал, поцеловал лезвие и сказал: – Клянусь!
Удовлетворившись этим и испросив десять бочек воды, старейшины удалились. Вместе с водовозами в кятский лагерь направился и Дарник с воеводами и охраной.
Растянутые от высоких арб полотняные навесы давали совсем мало тени, поэтому сотни мужчин, женщин и детей в ужасной тесноте лишь сидели под ними, некоторые ухитрялись даже сидя спать. При виде колесниц с бочками воды весь лагерь пришел в суматошное движение, колесницы обступили плотным кричащим кольцом, протягивая к бочкам чашки, кувшины, ведра. Из-за толчеи половина воды, что разливали им водовозы, проливалась на землю, другую половину кятцы тут же выпивали и вновь тянули свои емкости за добавкой. Князь отдал приказ пяти колесницам выезжать из стана на свободное место, где дозорные Корнея сулицами и плетками сумели построить набежавших переселенцев в чинную очередь, не позволяя тем, кто уже получил воду снова в нее вставать. Как, однако, было проследить, кто берет ведро на пять человек, а кто – малый кувшин на десять ртов?.. Но отдавать самим кятцам распределение воды тоже было ненадежно. Да и надолго ли хватит тех бочек и бурдюков?
По словам Маниаха в лагере переселенцев осталось не меньше шести тысяч людей: две тысячи взрослых и четыре тысячи детей. При них было примерно четыреста двухколесных арб, запряженных верблюдами и ишаками и пара сотен верблюдов, увешанных вьюками с кошмами и одеялами.
Вернувшись в фоссат, князь собрал воевод и объявил, что придется действовать тем же порядком и дальше: сниматься с места перед самым рассветом и быстро двигаться до двух часов пополудню, разбивать стоянку и поджидать кятцев с арабами. Отпустив воевод, Дарник велел Корнею, когда стемнеет, выслать в Эмбу две его ватаги с десятью лучными колесницами с пустыми бочками и бурдюками. По договоренности Гладила должен был высылать каждых пять дней вдогонку походному войску по каравану с водой. Надо было увеличить и ускорить этот подвоз.
– А если послать не две ватаги, а целую хоругвь? – предложил воевода-помощник.
– Для этого надо, чтобы и арабы одну хоругвь в Кят отослали.
– Ну так и скажи Ислаху об этом. Он точно послушается, особенно если скажешь, что от нас он ни глотка воды не получит.
Совет был хорош, но чуть преждевременен – визирь для этого еще не созрел.
Так началось их движение к Яику. Если в первый день кятцы весьма неохотно откликнулись на предложение перевести стариков и беременных женщин в дарникский стан, но после каждого утреннего бегства «хазар» желающих перейти на дарникские повозки становилось все больше и больше. О тех, кто отстал и обречен был умереть от истощения, старались не думать. Даже сами кятцы не упоминали об этом, понимая, что помощь дарпольцев тоже имеет свои пределы.
– Ты хорошо придумал с этими утренними переходами, – вынужден был признать Ислах. – Даже никого подгонять не надо. Заодно и стонов с проклятиями их не слушать.
Дарника тоже кое-что поражало в арабском войске. На третий день он напрямик спросил у визиря:
– У кятцев немало молодых женщин и девушек, почему твои воины не проявляют к ним никакого интереса?
– А что с ними делать потом?
Князь даже не понял вопроса.
– Ничего не делать. Просто отпустить и все.
– Так их отцы тут же обесчещеных дочерей зарежут. Поэтому их никто из моих воинов и не хватает – никому не хочется, чтобы его походную гурию потом убивали. Аллах не велит быть причиной смерти невинных.
Дарник тут же приказал распространить такой подход и по своему войску, чтобы никто не вздумал насильничать над кятскими красотками. Но словно в насмешку над собственной строгостью, ему в тот же вечер пришлось в этом смысле самому отступиться.
В княжеском шатре Рыбья Кровь с Ислахом играли в затрикий, когда Афобий сообщил, что пришли кятские музыканты. Всего музыкантов было двое: один на барабане со звенящими колокольчиками, второй на продолговатой дудочке. Третьей в шатер вошла закутанная в цветную материю женщина. Получив от Дарника утвердительный знак, музыканты стали играть, а женщина, сбросив покрывало и оставшись в широких юбках и короткой накидке, принялась танцевать. Свободного пространства в шатре было совсем немного, но это вовсе не мешало танцовщице стоя на одном месте выделывать захватывающие изгибы и кружения. Нижняя часть ее лица была закрыта полупрозрачной розовой кисеей, только подчеркивающей выразительность ее глубоких черных глаз. Однако самым завлекательным было даже не это, а полоска голого тела на животе, от которой вообще нельзя было отвести взгляда. Сладкая ритмичная музыка наполнила все вокруг, Дарник заметил, как сам стал чуть покачиваться ей в такт. Глянул на Ислаха и Корнея, те хоть и не покачивались, но тоже обжигающе смотрели на танцовщицу. Ее глаза то опускались, то поднимались, при этом были направлены исключительно на князя, словно ему одному предназначался ее танец.
– Ее зовут Меванча, – сказал на ухо Дарнику Ерухим, приведший музыкантов.
Князь удивленно на него глянул – зачем ему знать имя какой-то танцовщицы. Та продолжала танцевать другой танец, еще более томный и тягучий. Предательское возбуждение охватило Дарника, три недели мужского воздержания брали свое. А танцовщица опустила уже полумаску со своего лица, явив полные красиво изогнутые губы и нежный овал лица.
Он не заметил, что остался в шатре совсем один, куда-то ушел Ислах, исчезли Корней и толмач, оба музыканта отчего-то оказались со своими инструментами снаружи шатра, и лишь одна Меванча продолжала свои сладострастные движения. Меня соблазняют, вдруг понял Дарник и попытался взять себя в руки. Такой уж была его натура: чем настойчивее ему что-то внушали, тем категоричней он это от себя отталкивал. И тут музыка прекратилась и танец остановился.
Меванча стояла перед ним неподвижно, чуть потупив глаза. Дарник не столько смотрел на нее, сколько проворачивал в уме все, что сейчас происходило: и уход гостей, и невысказанная никем цель, и ожидание его княжеского действия. Убьют Меванчу из-за его страсти, или не убьют было уже совсем неважно. Ну что ж, если его хотят направить по определенной колее, то он по ней и направится, но горе хитрецам!
Продолжая сидеть на лавочке за столом, он просто похлопал ладонью по сиденью рядом с собой. Меванча, хоть и не смотрела, но все увидела, и, подбежав, остановилась, почти касаясь его своей грудью. Он провел ладонью по ее голому животу. Шумный поощрительный вздох был ему ответом, и рука танцовщицы ласково скользнула по его затылку. Зимой на дальних кутигурских кочевьях, когда ему присылали на ночь какую-нибудь рабыню или вдовицу, он всегда требовал миску теплой воды. Это был целый ритуал, когда он сначала смоченой в воде тряпицей проводил по телу своей наложницы, а потом передавал тряпицу ей, чтобы она чуть омыла и его. В темноте и холоде это действовало безотказно, снимало настороженность, заменяя ее почти семейной простотой.
Сейчас он тоже отцепил матерчатую полумаску Меванчи, обмакнул ее в кубке Корнея, где еще оставалась вода и провел ею по потной шеи танцовщицы, на что она чуть хихикнула от приятной щекотки. Раздвигая накидку, он обнажил ее грудь, обмыл и ее. Скользнул и к животу. Потом хотел передать ритуала омовения в ее руки, но не выдержал, боясь, что собственное естество разорвется от возбуждения и дальше проявил уже вполне пятнадцатилетнее нетерпение: на ложе и побыстрей.
Была глубокая ночь, когда весь его пыл немного угомонился, и можно было подумать, что дальше: оставлять ее у себя в шатре или возвращать в кятский лагерь. Позвал Афобия. Тот как всегда прикорнул у входа в шатер. Ромей сообщил, что все гости ушли, остался лишь один музыкант дожидаться Меванчу.
Рыбья Кровь чуть подумал.
– Пускай вернут второго музыканта, они вместе с Меванчой поедут с моим войском. На отдельной повозке.
Остаток ночи прошел чуть менее бурно, чем ее начало. Иногда Дарник на короткое время засыпал, но стоило рядом чуть пошевелиться обнаженному женскому телу, как страсть снова в нем просыпалась. При этом он умудрился не заметить поднявшийся под утро большой шум с криками и собачьим лаем.
– Я уже заказал для тебя пояс верности, будем надевать на тебя каждую вторую ночь, – сказал Корней, встретив вышедшего из шатра князя, когда уже весь фоссат превратился в походные колонны. Дарник лишь рассмеялся в ответ. Воевода-помощник рассказал, что ночью в фоссат проникли трое арабских лазутчиков и попытались выкрасть Кадира. Их обнаружили раньше, чем они добрались до своего принца. Один из лазутчиков в короткой стычке был убит, двое схвачены.
Сообщение порадовало – ожидаемый большой налет арабов обернулся мелкой стычкой. Пока разбирали и складывали шатер к князю привели участников ночных событий. Шестеро хазар, скрутивших лазутчиков, светились молодцеватостью. Двое арабов были сильно побиты и выглядели подавленными.
– Как вы их обнаружили? – спросил князь у хазарского десятского.
– По запаху, – сказал тот. – Едят всякие пряности, у нас так никто не пахнет.
Окружающие весело рассмеялись. Всем шестерым Дарник вручил медные фалеры.
– А с этими двумя как? – указал на пленников Радим.
– А никак. Отправь к остальным пленникам.
– Может все-таки повесить их в острастку другим? – усомнился главный хорунжий.
– Зачем? Они делали свое воинское дело. За удаль мы не казним.
Днем, когда их стан догнала арабская тысяча, и у княжеского шатра появился Ислах, Дарник встретил его, как ни в чем не бывало. Корней передал свите визиря двуколку с трупом третьего лазутчика – и все. Ислах, разумеется, все это увидел, но ничего не сказал.
Разговаривали они с князем о чем угодно, только не о ночном происшествии. Лишь под конец, когда настало время уезжать, визирь не выдержал и спросил:
– А что ты собираешься сделать с еще двумя моими воинами?
– Ничего, вернем тебе их в Эмбе, как и остальных.
Визирь смотрел недоверчиво, пытаясь разгадать непривычное поведение «хазарского наместника», которым он по-прежнему считал Дарника. Князь каких-либо предупреждений относительно будущей кары за ночные происки не делал, но как-то было понятно, что следующая группа лазутчиков понесет совсем иную кару, поэтому больше до конца их совместного пути подобных случаев не было.
Двухнедельное путешествие быстро приобрело свой собственный порядок. Никто никому особо старался не досаждать. Спокойствие, сдержанность и добродушие дарпольцев приносили свои плоды. Сумели договориться и о сокращении войск: полтысячи арабов отправилась в Кят, а хоругвь Наки быстрым ходом поскакала на север. На третий день пути из Эмбы появился первый караван из верблюдов и двуколок нагруженных водой, ячменными лепешками и древесным углем, и все походники, включая иноземцев, здорово приободрились. Открылось даже свое небольшое торжище. Сперва, правда, арабы и кятцы делали вид, что у них нет ни золота,
