внушительное критическое замечание. И это доставляло ей какое-то явное удовольствие. Особенно ей нравилось сверлить учеников — особенно хоть в чём-то, как ей казалось, провинившихся — одним лишь своим подозрительным, холодным и надменным властным взглядом…
Анфиса говорила отцу:
«У неё глаза — змеиные какие-то! И оловянные — и змеиные. Взгляд змеиный. Как у гадюки. Или у кобры. Или у удава. Или у анаконды какой-нибудь… У нас в классе и прозвали её: «Анаконда». Она и смотрит на тебя так, будто не то укусить тебя хочет — не то вообще проглотить!..»
Анфиса не сказала отцу, что «Анакондой» их классную руководительницу, «историчку», прозвали именно с её, Анфисы, удачной подачи (где виртуозно была обыграна фамилия этой дамы); и как сразу это прозвище за ней закрепилось!..
Класс у них был достаточно «приличный»: не очень дружный, но не глупый, не хулиганистый, и особо придраться было не к кому и не к чему. Анфиса тоже старалась при Анаконде быть незаметной, при всём требуемом «параде» и всё время настороже. На все вопросы по истории, которую она знала прекрасно, старалась отвечать «правильно» и «как положено»...
Но Анаконда выбрала для себя из всего класса главную жертву: самую слабую и беззащитную девчонку, маленькую, некрасивую, не ухоженную, тихую, молчаливую и какую-то совершенно пришибленную, растущую в семье не работающих и беспробудных алкоголиков-родителей, которые во хмелю её регулярно били, и которую лишь изредка могла защитить и как-то подкормить не живущая с ними старая и больная бабка.
Все в классе эту несчастную девочку жалели; да и другие учителя, в общем, как правило, прощали ей и не выученные уроки, и неспособность ответить почти ни на один заданный вопрос — но только не Анаконда! Она любила буквально каждый день заставить эту бедняжку встать, и — долго стоять, пока она будет сверлить её с высоты своего роста своим изничтожающим взглядом, с кривой и надменной садистской ухмылкой.
Анаконда придиралась у этой девочки ко всему: к её учёбе, к отсутствию у неё полагающихся учебников или учебных пособий, к её платью, к её причёске, ко всему её внешнему виду, к чему угодно. И она будто приглашала весь класс присоединиться к этому издевательству над этим слабым и несчастным человеческим существом. Слава Богу, почти всегда безуспешно, лишь изредка вызывая у кого-то короткие смешки над её «шутками»…
А «шутки» её были иногда совершенно садистскими: однажды, когда девочка, очень слабо, тихо и робко, попыталась в чём-то оправдаться перед Анакондой, та ей громко заявила, при всём классе:
«Ты хотя бы мойся иногда! И бельё своё меняй или стирай! От тебя мочой пахнет!..»
А класс просто опешил от такого «разноса». Тут уже кто угодно из их класса был готов втихаря прошептать соседу, что у Анаконды это был уже явный перегиб…
После урока Анфиса осторожно подошла к этой девочке, которая казалась совершенно убитой от стыда, после такого «разбора», и тихонько прошептала ей:
«Ты её не слушай, она всё врёт!..»
И это касалось не только отношения Анаконды к ученикам...
Анфиса старалась сейчас как-то рассказать и дать понять отцу, что Анаконда, хотя и говорит, вроде бы, формально, правильные вещи — и про Ленина, и про революцию, и про коммунизм — и в плане политическом, и в плане историческом — но у неё совершенно нет всего этого в сердце! Сама она — ни в какие эти идеалы совершенно не верит! И это нельзя не почувствовать! И по сути выходит — что она всё врёт! И только дискредитирует всё, что касается коммунизма...
Также и о событиях в той же Чехословакии. Анаконда говорит то, что пишут в газетах и рассказывают по телевизору. Часто даже и буквально то, что говорит по этому поводу отец. Но отец переживает всем сердцем и за Чехословакию, и за все эти происходящие в мире вещи — а Анаконда, при всех этих, вроде бы, «правильных» словах и формулировках, совершенно внутри пустая и мёртвая! Лживая, коварная и ядовитая!..
И Анфиса чувствует в себе этот её яд — и боится его! Боится не только за себя — за весь класс! За всех детей, подростков, с которыми Анаконда может иметь дело! Потому что в ней есть что-то настолько садистское и фашистское — что нельзя допускать, чтобы такие люди чему-то пытались учить детей! Да ещё и воспитывать их!..
И ещё Анфиса сказала:
«Папа! Мне почему-то кажется, что она что-то такое о тебе знает! Или хочет узнать. Она как-то очень странно пыталась меня расспросить о тебе, о нашем доме, о нашей семье. Хотя и очень осторожно… И как-то очень, очень не по-доброму!.. Она вот смотрит на меня — а у меня такое чувство, что она думает при этом о тебе, и вообще о нашем доме, и этим своим взглядом что-то пытается из меня о тебе и о нас высверлить...»
Отец ещё с 1-го класса научил Анфису: если будут спрашивать, где или кем работает твой отец, то надо просто сказать, что «почтовый ящик номер такой-то». И, действительно, после такого ответа никаких вопросов к Анфисе на эту тему больше никогда не было, и не только у учителей, но даже и у учеников. У них в классе ещё у одного мальчика отец тоже работал в «п/я», и он тоже отвечал как Анфиса, и к нему тоже больше не было никогда вопросов на эту тему не только от учителей, но даже и от учеников…
А Анаконда, говорила Анфиса отцу, она будто страстно хотела забраться здесь за какую-то неположенную черту, стремилась заползти тебе в самую душу — и что-то из неё для себя выпытать, оставляя после себя у тебя в душе и в сердце ощущение какого-то холодного, страшного, смертоносного яда…
И ещё — она была чем-то похожа на Гиммлера, только в женском варианте. И Анфиса так и видела её в какой-нибудь эсэсовской форме!..
Родительская революция
Отец слушал Анфису чрезвычайно внимательно, не перебивая, лишь изредка задавая короткие уточняющие вопросы…
И когда она закончила свой рассказ, он сказал:
«Как хорошо, что ты это всё мне сейчас рассказала!.. И ведь — в самую точку! В самую точку!.. Действительно, ведь центральный сейчас вопрос — это вопрос УЧИТЕЛЯ!.. Не будет у нас Учителя — не будет у нас ничего! Ни науки, ни искусства, ни кибернетики, ни генетики, ни философии, ни обновлённой идеологии! Ни нового человека!.. Ничего у нас не будет без Учителя!.. И если у нас не будет педагогической революции — образовательной революции — провалятся и все остальные!.. Провалится всё!..»
Он посмотрел на Анфису внимательно — и сказал, задумавшись:
«И очень хорошо, что ты мне рассказала именно про эту самую Анаконду!.. Ведь знакомая фамилия!.. И если эта Анаконда — действительно та, о ком я думаю… То она, Аня, и в самом деле — очень и очень страшный человек!.. Я обязательно наведу о ней справки — и всё тебе расскажу!..»
Отец легонько хлопнул ладонями по столу — и продолжал, внимательно и пристально глядя в глаза Анфисы:
«Война идёт — и на педагогическом, и на родительском фронте! И между ними — только кажущаяся дистанция! Каждый настоящий родитель должен быть педагогом — и каждый настоящий педагог должен относиться к своим ученикам как к своим собственным детям!.. Не должно быть ни пропасти, ни трещины — между семьёй и школой!.. Мы с тобой говорили, что при коммунизме они должны будут слиться: семья — должна стать школой, и школа — должна стать семьёй!.. Родительский фронт, конечно, первичен… И если мы проиграем и родительскую, и педагогическую войну — мы проиграем всё!..»
Он положил руку на плечо Анфисы, осторожно сжал его, и произнёс тише:
«А из тебя должен выйти — и хороший родитель, и хороший педагог!..»
Анфиса спросила:
«Я должна сделать родительскую революцию?»
Отец чуть не захохотал, едва сдержавшись; тут же — схватил Анфису, прижал к своей груди её голову, стал целовать её в темя, в ухо, гладить её волосы, и — всё повторял, громким шёпотом:
«Ты у меня — чудо, чудо, чудо!..»
Потом он отстранил от себя Анфису, пристально взглянул ей в глаза — любуясь ею — и сказал, совершенно серьёзно и уверенно:
«А ведь мы и в самом деле её сделаем — и родительскую, и педагогическую революцию!..»
Отец осторожно-осторожно коснулся кончиками пальцев уголка её заплаканных глаз, её щеки — и взглянул на дочь с такой нежностью, что Анфиса почувствовала, как у неё начинает кружиться голова…
Она прижала к своей щеке тёплую ладонь отца — и всем своим ответным взглядом будто хотела передать ему, что она — верит, верит в то, что он сказал! И что сделает для этого — абсолютно всё!..
Отец вдруг быстро встал из-за стола — глянул, с опаской, и прислушиваясь, в темноту коридора за выходом с кухни, и — громким шёпотом возвестил:
«Анфиса — всё!.. Спать, спать, спать!.. Завтра обоим — рано вставать!..»
Оба осторожно вышли в коридор…
По светящимся дверным щелям было видно, что не спят в своих комнатах — ни Герта, ни няня...
Отец сокрушённо вздохнул, почесал в затылке, прошептал Анфисе:
«Пошумел я немножко… Давай так: ты успокоишь няню — я успокою Герту!.. И спать!.. С Богом!..»
И оба разошлись…
…
Через несколько дней отец сообщил Анфисе, что ему удалось разузнать про Анаконду, добравшись и до весьма секретных архивов. Отец выяснил, что Анаконда систематически писала доносы ещё буквально со школьной скамьи. И писала умело, абсолютно профессионально. Просто отмахнуться от таких доносов соответствующим службам в «органах» было невозможно.
Она писала доносы — на учителей, на своих соучеников, соседей, родственников, на руководителей пионерских, комсомольских и партийных организаций, на начальников, на подчинённых, даже, казалось бы, на совершенно случайных людей.
На всех её работах — просто не знали, как можно от неё избавиться и куда бы можно было её приткнуть, чтобы она абсолютно всех не «заложила» — абсолютно всех своих сотрудников и сослуживцев…
В 30-40-е годы по её доносам были отправлены за решётку и за колючую проволоку десятки, если не сотни, человек, а кого-то, вполне возможно, она отправила и под расстрел, их следы теряются, и документов не найти.
В последние годы она лишила работы не один десяток прекрасных педагогов-новаторов, а при этом несколько человек, в основном мужчин, засадила в тюрьму, обвинив в антисоветской пропаганде и в развратных действиях по отношению к ученицам…
Ещё она очень любит на родительских собраниях и при личных беседах говорить родителям гадости об их детях, требуя самых суровых мер «родительского воздействия». Но при этом немногие дети каких-нибудь влиятельных родителей у неё всегда «паиньки», и она готова оказать им особую помощь и в их учёбе, или чтобы поступить в какой-нибудь элитный кружок, или даже готова оказать прямую протекцию при поступлении в вуз.
Анфиса и сама знала, что именно с подачи Анаконды многие родители в их классе стали «воспитывать» своих детей с помощью оплеух и ремня. Кстати, успеваемость от этого ни у кого лучше не стала. Да и с поведением, по сути, было то же самое...
Убрать её с её нынешнего места, сказал отец, при её сложнейшей и мощнейшей системе связей — в основном, партийных — будет очень непросто. Но он постарается сделать всё возможное...
Отец сказал Анфисе:
«Ты не представляешь, какая сейчас идёт тайная война за школу, за учеников!.. Кому-то очень нужно, чтобы из наших детей выросли тупицы!.. А должны вырасти —
