Семалион краем сознания не охваченным дурманом, осознал вдруг, что стиль проповеди резко изменился – с обычных апокалиптических увещеваний на персональную подготовку к установке-внушению. Он попытался вывернуться из гипнотических тисков. Его, конечно, учили и этому, прозорливо предполагая возможность того, что учеников могут застать врасплох, но всё же он не думал, что это когда-нибудь всерьёз пригодится. Семалион пытался изо всех сил, закрывал сознание, пробовал усыпить бдительность противника, изворачивался, применяя все известные уловки, но псевдопроповедник был профессионалом. Он держал свою добычу как удав, все плотнее сжимая ментальные тиски, круша защиту жертвы, так легко и глупо давшую себя поймать.
Семалион решился на последнее в его небогатом ученическом арсенале средство – избежать внушения уходом в бесчувственность – он собирался окунуться в спасительный обморок. Но тут что-то произошло, нечто неожиданное – сила, державшая его ещё секунду назад и являющая собой вершину самодовольства всевластием, рассыпалась, и остатки её, словно щупальца пораженного осьминога, потянулись к своему хозяину. Семалион, немного отдышавшись, увидел, что проповедник весь как-то сник, и, словно, в изнеможении опустился на одно колено, держась за бок, из которого торчала деревянная рукоятка глубоко вогнанного ножа или шила. Но кто это сделал? Разбираться было поздно – люди приходили в себя, стряхивая туман транса, и начиналось волнение, граничащее с паникой.
Необходимо было незаметно исчезнуть из эпицентра событий. Этому его научили, видимо, лучше, чем сдерживанию ментальных атак – порой умение затеряться в толпе, слиться с ней, замаскироваться, и быстрота, с которой ученик ретировался с места происшествия, значили больше, нежели порученная ему акция – во избежание провокаций и обвинений в адрес Братства. Да, Братство часто участвовало в различных тайных мероприятиях – и многие из них были за гранью закона, мирского закона, конечно, но никто и никогда не смог доказать его причастность хоть к одному из них. Оно дорожило своей репутацией в миру, так как помимо политической силы, являло собой и философское теологическое течение, и образовательное учреждение, и нравственный ориентир для многих людей.
Спокойно, ничуть не проявляя нервозности, уходя малолюдными улицами, Семалион напряженно думал. Кто и зачем пытался подчинить и использовать его? Хотя, конечно, почерк автора узнаваем. Им столько твердили про него и методы его действий. Да и кто ещё решился бы на такое? Атаковать ученика Школы в непосредственной близости от главного монастыря Братства! Не иначе, как сам полемарх Шамад снизошел до включения его в свои мерзкие планы. Он хотел подобраться к сфироту Рафаэлю. Это очевидно, но почему через него? Он ведь не вхож ближний круг, не родственник, да и вообще, если честно, не придает Противостоянию какого-то особого значения, считая его чем-то полумифическим, былиной, старыми дрязгами.
4.
В огромном зале освещение было приглушено, и полумрак подсвечивался сиянием, исходившим от стен, вытесанных из нефрита. Сиянием, меняющим интенсивность и цветовую гамму в хаотическом порядке уступая одному влиянию, но в переменах всё-таки прослеживалась некая гармония высшего порядка, уступая влиянию другому. Колонны зала были выполнены в виде поющих хрустальных дев, запрокинувших головы с множеством щупалец навстречу звёздам, а фон им создавал причудливый рисунок кипарисовых ветвей замысловато переплетшихся с их телами, проникающих в них, порой заменяющих им конечности. Потолок, которого почти не было видно, парил где-то очень высоко, но если вглядеться, то можно было увидеть фрески ликов древних богов вымощенных рубинами, богов давно ушедших в небытие – памятников человеческой беспомощности.
На возвышении, начинавшемся циклопическими ступенями из цельных изумрудов, стоял монолитный агатовый алтарь с горящими свечами – тысячами свеч в золотых канделябрах и огромным парящем над ним глазом, в котором отражалась причудливая игра огня. Там же, но незначительно ниже располагались два трона – друг напротив друга. Один – обитый серебром с чёрной инкрустацией в виде семи перекрещенных стрел из молний, поручнями из бриллиантов, смотревший на своего соперника с высокомерием и твердостью. Второй – обитый золотом с рисунком из рубинов – змея над цветком лотоса – с подлокотниками из сапфира, отвечал первому спокойной уверенностью и решимостью. Несгибаемый вид обоих отражал характеры их владельцев.
Двое занимали их, беседуя весьма непринуждённо. Сидящий на серебряном троне очень молодой человек, почти подросток, одетый, казалось, в непроглядную тьму, имел ослепительно красивые черты лица, которые могли бы принадлежать как юноше, так и девушке, с которых не сходила легкая сардоническая усмешка. Его глаза цвета ночи, казалось, прожигали насквозь своего собеседника – древнего старца с густыми седыми волосами, схваченными золотым обручем и ясными, по-детски наивными светлыми глазами.
Голос старика был низким и глухим, контрастируя с голосом собеседника – звонким, мелодичным и высоким. Второй говорил напевно и велеречиво, а старец просто и весомо. Здесь вели они свои нескончаемые споры, многозначительные обсуждения, все судьбы всех миров были в их власти – непримиримые соперники, пытались добиться превосходства в вечной игре. Здесь разыгрывали «испанскую пытку» фатума, преподнося друг другу неожиданные сюрпризы игры ума.
- Ты опять затеваешь что-то? – Старец улыбнулся в бороду.
- С чего ты решил? Зачем мне затевать что-то, если и так очевидно, что я выиграю? Ты стареешь, теряешь хватку, хоть ты и вечен. – Молодой был необычайно воодушевлен и его стародавний партнер, должен был бы встревожиться, но он казался самим воплощением спокойствия и уверенности.
- Посмотрим. О чем-то подобном мы говорили и в прошлый раз. Помнишь, чем закончилось? – Старец мрачновато усмехнулся.
- Нет. В прошлый раз тебе повезло, ты просто усыпил мою бдительность. Но каждый трюк удаётся только один раз. Теперь я не обманываюсь твоей притворной немощью. Ты талантливый игрок, но всё же, твоё время почти прошло. Твоя власть на излёте. Мир изменился, изменился до неузнаваемости. И ты знаешь это. И изменил его я, несмотря на твоё постоянное сопротивление. Люди, существа суть порочные, они всегда помогали мне, проделывая за меня, порой, большую часть работы. Они сами стремятся к пропасти, пусть и несколько нерешительно, их нужно только чуть подталкивать, манить вперёд, дать им надежду, показать перспективы, внушить амбиции. – Собеседник старца улыбался, но взгляд оставался ледяным.
- Позволь узнать, отчего тебе кажется, что подойдя к пропасти, они непременно упадут, а не воспарят вдруг и освободятся навеки? – Старик несколько насмешливо разглядывал самоуверенного соперника.
- Они не умеют летать, им не дано, грехи утянут их вниз и разобьют их мечты и надежды вдребезги о скалы реалий. – Юноша вдохновенно поднял голову, его глаза горели страстным огнём всеобъемлющей убеждённости, огнём несокрушимой веры в самого себя и истинность цели и дела, своего предназначения.
- Как столкнули в своё время тебя? – Старец прикрыл глаза, плотно сжав веки, и пристроил свою скулу на сжатый кулак, упершись в сапфировый подлокотник. – Ты поэтичен сегодня. Точно задумал какую-то гадость. Что ж, время покажет. Подождём…
5.
Могучий Шамад комфортно развалился в огромном кожаном кресле, и с обманчивой рассеянностью, прикрыв глаза, слушал собеседницу, сидевшую на краешке такого же кресла напротив, на фоне которого казавшуюся ещё более миниатюрной и беззащитной. Она говорила мягким грудным голосом, иногда непроизвольно откидывая назад непослушную прядь тяжелых, смоляных с золотым отливом, волос.
- Всё же, полемарх, вы ведёте себя несколько безрассудно, что было бы вполне объяснимо для военного, склонного к благородному риску и бравированию перед лицом врага, но не приемлемо для искушенного политика, каким вы, без сомнения, стали за последние века. Но всё ли вы учли, обо всём ли подумали, все ли варианты предусмотрели? – Она вполне искренне улыбнулась, и в её глазах отразилось восхищение и настороженность одновременно. Вопрос женщины иногда говорит больше, чем её ответ. Шамад не торопился, рассуждая.
- М-да, déjà vu... Мы давно знакомы, госпожа Наамах, хотя и прошло много времени с нашей последней встречи. Но я помню, что вы всегда имеете некий свой, обыкновенно тщательно скрываемый, интерес. Я – военный, как вы уже отметили, и хотел бы понять – зачем вам всё это? Без намёков, иносказаний и прочих дипломатических ухищрений и экивоков. Сам себя я политиком не считаю – просто старый вояка, претворяющий в жизнь чужие прихоти. Просто часть королевской рати, может статься даже, её конница. Поэтому, не обладая изощренным умом, не в пример вам, и в силу отсутствия таланта к интриге, я весьма ценю искренность и открытость в такого рода делах. И именно по этим критериям сужу о перспективе взаимодействия с теми, кто его ищет. – Шамад не менял позы, всё так же притворно лениво, являя собой пресловутого кота без улыбки, разглядывал её из-под густых опущенных ресниц, а его голос немного вибрировал на низких нотах с легкой хрипотцой утомления.
- Вы стали искуснее в переговорах за прошедшие годы, полемарх. Они не прошли для вас зря. Мы и вправду, давно не виделись. – Казалось, собеседницу посетила лёгкая неуверенность, которую она тут же поборола. – Всё, что вы сказали, действительно, в некотором смысле, имеет основания. Но каждый интерпретирует информацию, используя излюбленные личностные фильтры. В итоге же, любой, кто чего-то добивается, имеет свой интерес, и это не значит, что мы не можем объединиться в достижении одних и тех же целей, каждый получив желаемое, в результате их достижения. – Наамах, сузив глаза, пристально взглянула на него, но не найдя зрительного контакта, поджала губы и перевела взгляд на «Леду и лебедя» Микеланджело, украшавшую стену за креслом полемарха. Может его больше привлекали блондинки? Но Наамах хотелось, чтобы он смотрел на неё. Мужчины всегда желали смотреть на неё, ловили каждое движение, каждый взгляд, вожделение заставляло их забывать обо всём. Но он был не таков. Это злило, это сбивало с толка, и это … нравилось ей.
– Не думаю, что бы это меня действительно заинтересовало. Я несколько устал в последнее время, и у меня, кроме того, есть поручение герцога, которое я просто постараюсь выполнить наилучшим образом, что, я надеюсь, сослужит мне хорошую службу в будущем. Тавтология, конечно, но какая многообещающая. – Улыбнулся он
