6
Город-зимовье ирхонов Балахна располагался на высоком берегу одноименной речки, правого притока Славутича. С двух сторон его ограждали два оврага, один глубокий и узкий, другой такой же глубокий, но широкий. И лишь с четвертой стороны был прорыт ров, соединяющий оба эти оврага, через него в город вели два хлипких дощатых мостика. Овраги и берег реки были столь круты и непреодолимы, что вдоль них имелась лишь саженная изгородь из жердей, главным образом для того, чтобы не позволять свалиться с крутизны малым детям. И только там, где был ров, стояла настоящая бревенчатая стена с башнями и воротами.
Объехав по льду и снегу вокруг города, Рыбья Кровь удовлетворенно усмехнулся, как брать эту казалось бы неприступную крепость ему было совершенно очевидно. В тот же день на противоположной стороне узкого оврага, «пастухи» по его указке стали возводить ледяную гряду: нагребали гору снега и обливали водой, потом еще гору и так далее.
Через два дня выросла гряда длинной в пятьдесят саженей и высотой в три. На нее втащили двадцать саней с камнеметами, и стало ясно, что городу спасения нет – все его постройки находились в пределах досягаемости камнеметов, и можно было их расстреливать сверху вниз, почти не подвергаясь ответному обстрелу из луков. Камней же любых размеров было предостаточно как в оврагах, так и на речном берегу.
Однако, уже готовясь взмахнуть клевцом, чтобы стереть в порошок сотни домов и хлевов, Дарник вдруг передумал и послал в город переговорщиков договориться о его сдаче. Там сначала сильно заартачились, не представляя всей угрожающей им опасности, мол, дальними выстрелами крепостей еще никто не брал. Однако три залпа двадцати метательных машин живо снесли крыши полсотни построек, что быстро вразумило упрямцев. Князь даже согласился вернуть ирхонам сто юрт из их ранее захваченного стана – не ночевать же людям вообще зимой в чистом поле без крыши над головой.
Привычная картина: в четвертый раз противник покидает под его натиском укрепленные стены. Когда-то был Перегуд с пришельцами-норками, затем ромейская Дикея, болгарский Хаскиди, теперь вот ирхонская Балахна. Но для не искушенных в осадах хазар это явилось настоящим колдовством: какая-то возня со снежной горкой – и неприятель уже бежит со всеми своими стадами и скарбом куда-то прочь.
– Я считал, что ты хорош на поле боя, а ты оказывается, еще вон что умеешь, – разоткровенничался на пиру в хорошо натопленной избе Балахны Эктей. – Теперь я понимаю, почему тебя все называют Дарник Завоеватель. Ты завоевываешь не только чужие земли, но и сердца своих воинов.
Рыбья Кровь слушал его восхваления, с легкой досадой: неужели всю жизнь его только за воинские победы и будут славить?!
Разместив в тепле и безопасности оба полка, он дал себе несколько дней полного покоя. Благо и отговорка нашлась подходящая – пленница Чинчей. Она действительно была красавицей, как он сумел рассмотреть на третью ночь. Черные блестящие глаза с голубоватыми белками, яркие полные губы, изящные кисти рук, высокая грудь, непривычно длинные для степных прелестниц ноги – все было при ней. Ну и главная примечательность – неутихающая ненависть, исходящая от нее. То, что она с ним упорно продолжала молчать, вообще придавало всей ситуации какой-то смешной оттенок. Уж чем-чем, а молчанием его еще никто не мог вывести из себя.
Однако надежда князя обрести ирхонскую разновидность стратигиссы Лидии не оправдала себя. Три ночи отталкивая от себя его руки, на четвертую ночь Чинчей почему-то забыла это сделать и случилось то, что должно было случиться. Причем переход от решительного отталкивания к самой неистовой страсти получился столь резким, что Рыбья Кровь порядком опешил. Привыкнув считать, что чем женщина красивей, тем меньше она хороша в любовных делах, мол, я и так хороша, чтобы еще стараться, он был немало удивлен, обнаружив в сей пленнице настоящего любовного воина. Весь ее вид и поступки, казалось, говорили: ты подверг меня насилию, ну так я посмотрю, сколько такого насилия выдержишь ты сам! Они по-прежнему не обменялись ни одним словом, хотя он слышал, как она что-то говорила арсам по-словенски. Не делала она и явных призывных знаков или движений. Просто как-то по-особому замрет или чуть изогнет свой стан, стоя к нему боком или спиной, и он знал – она ждет его – и уже не мог не заключить ее в объятия.
Сначала Дарник даже не понял, в чем тут секрет, подумал даже, что она по-женски больна – бойники иногда судачили у костра о таких вот требующих день и ночь любовных утех женских чудищах. Но предположение о желании испытать его мужскую силу понравилось князю все же больше, и он принял вызов. Три ночи в ирхонской юрте, а потом в теплой избе они не спали, а сражались. Как ни крепок был Дарник, но, в конце концов, стал сдавать. Да и сердила сама ситуация, что один какой-то человек может заслонить для него все другие заботы и людей.
– Что это ты такой мрачный сегодня? – заметил на четвертый день его болезненное состояние Сечень.
– Да замучило своей болтливостью Ирхонское Великолепие.
– А ты ей кляп в рот, чтоб не болтала, – смеясь, посоветовал тысячский.
Едва лед на реке установился окончательно, налажено было сообщение с левобережьем. Сперва Рыбья Кровь сам съездил в орду, затем Сатыр с тарханами посетил Балахну, сообщив, что левобережные ирхоны отошли далеко на юг. Требовалось решить, как быть дальше. Разделять орду на две половины хан не хотел, выбрать без совета с Дарником на каком берегу Славутича оставаться всем улусам тоже не мог.
– Если мы будем разделены большой рекой, нас так же легко по частям побьют, как ты побил ирхонов.
– Главный источник доходов у ирхонов, это переправа для купцов через Славутич и пошлины с лодий, плывущих по нему. От этого отказываться ни за что нельзя, – доказывал свое князь.
– Но мы это можем делать и стоя на одном берегу, – утверждал Сатыр.
– Нет, не можем. Никто не захочет с тобой тут делиться. Мы нарушили здешний порядок, поэтому сами должны его восстановить, иначе нас сметут отсюда.
– Кто нас сметет?
– Да кто угодно. Нельзя всю жизнь менять мясо на железо и быть этим довольным.
– А нам этого довольно! – сердито повысил голос хан.
– Хорошо, – нетерпеливо согласился Рыбья Кровь. – Выбирай, какой берег тебе больше нравится и оставайся, а я поехал назад в Липов.
– Нет. До весны мы тебя не отпустим.
Так все в неопределенном положении и повисло. Дарник с двумя полками сидел на правом берегу, вся орда – на левом. Впрочем, дел хватало и в простом сидении. Едва устанавливалась хорошая погода, князь с арсами и двумя сотнями хазар-жураньцев отправился в дальние разъезды: приказывал ирхонским зимовьям в недельный срок покинуть свои стойбища, вручал охранные знамена словенским городищам, намечал места для сторожевых веж, договаривался о покупке лодий.
Воины его полков перевезли с левобережья своих жен, и княжеская ставка в Балахне превратилась в полноценную столицу с деревянным Городцом и посадом из юрт. Центром его, как и положено любому городу стало торжище. Скромный быт степняков не мог предложить для него широкое разнообразие товаров, иное дело купцы пришлые. Очень быстро раскусив желание хазар как можно лучше влиться в окружающую жизнь, они уже без всякого страха пригоняли целые обозы своих залежалых товаров, бойко всучивая простодушным пастухам совершенно ненужные им вещи. Рыбья Кровь вынужден был даже ввести на торжище торговую стражу, которая следила, чтобы овчины, кожи, шерсть не уходили совсем уж за бесценок за какие-либо побрякушки и медовые пряники.
Все было хорошо, кроме того, что в княжеской казне совсем не осталось денег. Для человека, который привык за все платить это было нелегким испытанием. Взятые из Липова пятьсот дирхемов давно закончились, а каких-то новых поступлений и близко не намечалось. Сатыр печали безденежья Дарника не понимал:
– Только скажи и тебе доставят все, что нужно. Еды навалом, теплых юрт и одеял тоже. Хлеб и каши тебе на овец сколько хочешь наменяют. Нужны украшения для наложниц – открой мой сундук и возьми, что тебе там понравится.
На этом держался весь ханский хозяйственный уклад, приезжали тарханы и тудуны и обязательно привозили какую-либо дорогую вещицу в подарок, которую потом можно было обменять еще на что-то. Даже багатуры из личной охраны и те получали довольствие из своих родовых стойбищ – ведь служить хану это честь, а не корысть.
Как было объяснить простодушному Сатыру, что всего его сундука с женскими украшениями не хватит и на полгода войскового жалованья для полутораста липовцев. Те пока помалкивали, хорошо понимая затруднения своей нынешней службы, но нет-нет, да выпрашивали у князя по одному-двум дирхемам для покупок у заезжих купцов.
Вместе с женами воинов к князю прибыла и Болчой со своей дочкой. Дарник встретил ее с некоторым беспокойством: как-то она воспримет красавицу-ирхонку? Но Болчой была само великодушие. Потеря бездетной Чинчей мужа-ирхонца и рабство у чужеземцев перевесила в веселой хазарке обыкновенную женскую ревность. Мол, мужчинам свойственно иметь несколько жен, стоит ли из-за этого чересчур терзать себя? Наоборот само угадывание и предвидение того часа, когда князь придет именно к ней, наполняло душу Болчой самыми необыкновенными переживаниями. Слишком долго до Дарника оставаясь без мужчины, она накрепко запомнила это свое одиночество и научилась ценить даже самые малые женские радости.
Сразу же взяв ирхонку в подруги, Болчой тем самым обезоружила и Чинчей и князя. Больше всего Дарника сбивало с толку, когда хазарка сама по вечерам выпроваживала его в горницу пленницы.
– Я сам решаю, где мне оставаться, – сердито бурчал он и чаще оставался с Болчой, чем с ирхонкой.
Вскоре, однако, выяснилось, что настоящей главой их многоженного семейства являлась двухлетняя Соон. Именно в заботах о ней обе молодицы настолько крепко сдружились, что Дарнику приходилось как следует исхитряться, чтобы и ему позволили иногда поиграть с малышкой.
Словом, то, что в Липове постоянно служило источником его головной боли, здесь, в степи обрело вид приятного равновесия. Более того, Болчой, узнав, что у него в Липове остались два пятилетних сына, снова и снова стала требовать, чтобы их доставили сюда.
– У нас до пяти лет сын живет с матерью, потом должен жить с отцом, – было ее убежденное суждение.
– Так их матери одних не отпустят, – пробовал возражать он.
– Пускай и матери едут, – не затруднилась с ответом Болчой.
А в самом деле почему бы и нет? Единственную, кого Рыбья Кровь при всем своем воображении не мог представить в их славном семейном кругу, это Всеславу.
Для начала князь отправил сотню хазарских конников с Корнеем в Айдар. Одно письменное послание предназначалось кагану Власу (сообщение об орде и просьба о деньгах для гридей), другое – княжне. Через две недели Корней привез ответные грамоты.
Всеслава писала, что княжеский суд над Алёкмой состоялся, но закончился ничем. Гребенский князь выдвинул свои претензии: мол, из-за проложенной Дарником земной дороги из Корояка через Липов на Итиль, южный путь из Корояка на Сурожское море пришел в полное расстройство, и
