БЛАЖЕННЫЕ И НЕГОДЯИ

бороться. Бабушка мне объяснила, своей волей, что ты можешь оставаться человеком и под замком.
Когда я поник головой, бабушка заплакала в ответ, но тут же она прежде сгорбленная выпрямилась и встала, коренастая высокая она пошла на выход.
— Свидание не окончено! Сядьте на место! Свидание проходит ровно час! Прошло только двадцать минут. Покидают свидание все родственники вместе, — сказал офицер.
— Я здесь самого утра на ногах! Мне семьдесят, я тебе бабки гожусь. Молокоотсос! Туалета нет! В комнате ожидания как селедки в бочках, открывай, я сказала! Увиделась!
— Сядьте на место!
— Я сказала открыть! Я жила всю жизнь по вашим законам! — и женщина заколотила стальную дверь кулаком с такой силой, что гром раздался на всю тюрьму и все затрещало.
Женщина не останавливалась, колотила и била, это был, словно разбуженный во время спячке медведь у которого не становись на пути, раздерет в клочья.
Все всполошились и сбежались. Попятились и открыли.
Бабушка посмотрела на меня в последний раз в жизни, я сжимал зубы и кулаки. Бабушка была словно довольна, так, когда свершила самое важное для своего ребенка, наконец, то сделала для него больше чем накормить, собрать в первый класс, сыграть свадьбу. Открыла, что ты унаследовал от своих предков по праву рождения.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Только через два месяца меня повезли на первое судебное заседание по моему делу, продержав все время в одиночке. К следователю меня и вовсе не вызвали.
Районный суд города Аксая был расположен в двух шагах от лотков с картошкой, рыбным и мясным павильоном, на рынке, где все продается и покупается. И по соседству со старым городским кладбищам. Не хватало только похоронного ритуального бюро, а так весь набор, который прилагается к судопроизводству в России.
Судебные слушанья были закрытые без камер и прессы. Мне вменили 213 статью уголовного кодекса хулиганство. Кто помог мне выйти сухим из воды мне было неизвестно. Не моих прежних показаний ФСБ и ничего либо серьезного суд не огласил. Но я тогда об этом не думал.
Мать была убитая горем в черном траурном платке.
Я сразу понял и догадался.
Не дожидаясь моего вопроса, мать кинулась ко мне и проговорила:
— Бабушка умерла!
И я уже не слушал ни прокурора, ни судью.
Дождавшись пока меня уведут, чтобы не смотреть на несчастную мать, я расплакался в камере для подследственных ожидающих судебное заседание.
Полицейский открыл камеру и поставил передо мной две увесистых сумки с продуктами и сигаретами. На суде была практика и возможность передать родственникам передачу. Я ронял на продукты горькие слезы, благодарил мать и знал, что в тюрьме я почти все раздам, чтобы помянуть бабушку.
Чтобы собрать и купить мне продукты, мать сдала свой дом и сейчас жила в бабушкиной квартире.
Она смиренно все переносила, не перестала ходить в церковь, в которой ее пускали только иза страха.
Лариса Алексеевна вышла из зала суда, пошла на остановку, села в автобус и поехала, посмотреть, как живут квартиранты.
Дом сняли двое молодых парней, сказали, что учатся в Ростове.
Лариса ехала в автобусе и вспоминала смерть матери и прошедшие дни и недели.
После попытке взорвать храм, в больнице испугались и к ней стали мягче психиатры, в столовой стали накладывать добавке и через три недели не ставя в известность о моем притуплении выписали, посадив на маршрутку до Аксая.
И она не о чем, еще не зная отправилась к матери.
Двери были открыты, из комнаты Зинаиды Яковлевны раздавался тихий и жалобный стон.
Лариса вбежала в квартиру и в спальню, где лежала мать.
— Пить! Пить, — тихо сквозь стон просила Зина.
На полу валялись окурки и несколько пустых бутылок из-по водке.
Лариса стала поить мать и та, приходя в себя, то снова забывалась и говорила:
— Добились своего! Сжили со свету! Проклятые! Ну и ладно! Так выходит и надо.
Когда по городу прошел слух, что я пытался взорвать городской храм, и бабушка приехала, со свидания из тюрьмы к ней стали приходить соседи.
Одни упрекали:
— Вырастила! Говорили, сдай в детский дом! Безбожник! Руку на святое поднял! И за кого и за этой уголовницы! Вся семья ваша кровь из нас пила!
Бабушка всю жизнь проработавшая за стойкой и имевшая слабость к алкоголю не выдержала и запела.
Сначала пила сама, потом стала посылать соседку за водкой и скоро к ней стала приходить бывшая председатель кооператива Гвоздикова.
Сама стала приносить водку, от которой Зине день ото дня становилось плохо. Когда Зина слегла и не поднималась с постели, Гвоздикова стала открывать шифоньеры, и шкафы и тянуть что было ценное. Одежду, хрусталь, посуду и дошла до того, что сняла со стен два ковра.
Зинаида Яковлевна скончалась в больнице. На поминки никто не пришел не один человек из дома, в котором она прожила сорок лет.
Лариса это все вспомнила и разрыдалась в автобусе.
Ее стал успокаивать какой- то старик ветеран войны с орденом красная звезда на груди.
— Умер, небось кто, сердечная? — спросил ветеран.
— Мама!
— Соболезную! Ну, ты это не раскисай! Не раскисай, я войну прошел, столько смерти видел! И мал стар! А сейчас мир! А когда мир и помирать не страшно!
Одна из пассажиров какая-то бабка узнала Ларису и знала про меня.
— Врет все она! — стала кричать бабка на весь автобус.- Это она за своим разбойником убивается! Сыночек церковь хотел взорвать!
Ветеран не поверил собственным ушам:
— Что плетешь? Ополоумела?
— Сам из ума выжил, старый черт! А я что знаю, то говорю!
— Не уж-то и правда? — спросил ветеран у Ларисы быстро вытершей слезы и преставшей плакать.
Лариса отвела глаза, но сказала:
— Правда!
— Вот слышал, сама призналась! А ты Фама не верующий!
— А ну старая язва язык прикуси! — так грозно сказал штурмовавший Берлин, что бабка замолчала. — Почему?
— Меня там обидели и полиции сдали.
— Вот паршивые! Раз так, то правильно сделал! Значит, мы кровь проливали, коммунизм строили, а они расплодились со своими попами! Ленина на них нет! В былые годы, за это орден давали, а сейчас значит под суд! Ну и жизнь пошла, хуже чем во время войны!
Ветеран вышел с Ларисой на одной остановке, хоть ему было еще полчаса ехать, и проводил ее до самого дома.
— И чтобы больше не слезинки! Силы береги! — сказал ветеран и, узнав, где Лариса живет, сказал, что обязательно еще наведается, чтобы узнать о судьбе и злоключениях сына.
Лариса приободрилась, но только на несколько минут в доме словно прошёлся Мамай. Было все перевёрнуто и грязно в кресле на кухни лежала словно в обмороке не подавая признаков жизни какая-то девица. Молодые люди жильцы варили какую-то дрянь на плите. Так разило ацетоном, что у Ларисы заслезились глаза.
Один из молодых людей Лешка на лист бумаге бритвой бережно счищал со спичек серу. Два одноразовых шприца лежали рядом наготове.
— Вы что творите? — с ужасом спросила Лариса.
— Не мешай мать! — ответил Юрка, колдую над кастрюлей, откуда шло зловоние.
— Я вам за тем, дом сдала, чтобы вы наркоманили?
— Не учи нас жить! — усмехнулся Лешка.
Лариса прошла в комнату и не нашла телевизора.
— А где телевизор?
— На черта, он тебе мать? Ты уже слепая! — ответил Юрка.
— Убирайтесь, сейчас же прекратите! Я в полицию пойду!
— Иди куда, хочешь, только кайф не ломай! — сказал Юрка и вытолкал на улицу хозяйку дома.
Через дорогу напротив была прокуратура, и Ларса со всех побежала туда за помощью.
Прокурор капитан, что-то писал и был не в духе.
— У меня наркоманы завелись! Помогите! — сказала Лариса.
— Вы кто? — сердито сказал капитан. — Обращения принимаются в письменной форме! И что значит завелись?
— То и значит у вас под носом!
— Под каким еще носом? Что вы себе позволяете, гражданка?
— Я соседка ваша, у меня наркоманы, наркотики, готовят! Я им, дом сдала, а они отраву варят!
— Дом сдали? Деньги взяли? — закричал прокурор. — Вы притон развели, а теперь хотите сухой из воды выйти!
И прокурор вызвал полицию.
В прокуратуру приехал лейтенант Воронов с напарником толстяком.
— Старые знакомые! — сказал Воронов.
— Вы ее знаете? — спросил прокурор.
— Дебоширка, полоумная! Мы ее в психиатрическую больницу, что не день везем! — ответил лейтенант.
— А тогда понятно! — махнул рукой следователь. — Разберитесь! Работать мешает! Сегодня притон сочинила!
— Бессовестные! Негодяи! — вырывалась Лариса ее тащили в уазик.
— Поговори нам еще! — отвечал толстяк и стал бить женщину дубинкой.
— У меня сын в тюрьме!
— Знаем! Слышали! Выискалась семейка на нашу голову, мать сумасшедшая, а сынок уголовник!
И Ларису те же самые полицейские снова отвезли в сумасшедший дом в Ковалёвку.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
Саня воробьев… Живой невысоко роста парень с улыбкой и золотой фиксой. Весь от щиколоток ног до головы в наколках. Пять судимостей за кражи. Сел первый раз на малолетку, в четырнадцать. Он только на вид всегда не унывающий. Его заводят ко мне вечером после того как меня поднимают в камеру из отстойника после первого судебного слушанья. За считанные дни мы становимся друзьями.
Однажды Воробьев серьезно посмотрел на меня и сказал:
— Просядь… В ногах, правды нет!
Мы сели за общак — тюремный стол в камере друг против друга.
Саша, спросил:
— Вот карцер! Ты сидишь в карцере! Как согреться?
Я не понял и уставился на него, словно уперся в стену.
Какая-то скорбь, одолела моего лучшего друга, близкого в тюрьме на Новочеркасске…
— Если достать до лампочек можно согреть руки. Если человеческий карцер, можно открыть на всю кран с горячей водой. Но в человеческий карцер тебя, Артур не закроют. Этап у тебя в Ростовский централ, на судебно медицинскую экспертизу.
— Откуда узнал?
— Экспертизу проводят в Ростове — на — Дону.
— Поймал! От души! Я давно хотел тебя спросить, что за свастика у тебя на ноге, на косточке?
Саша вдруг застыл на миг, словно его ошпарила кипятком.
— Это паспорт мой по жизни! На малолетке Азовской был в стакане!
— Что за стакан?
Воробьев улыбнулся, но такой улыбке я никогда не виде, в этой улыбке была, что то невообразимое и горькое, и Воробьев рассказал.
У меня снова и снова встает это перед глазами, как мальчишка в черном бушлате, в строю таких же мальчишек, на поверки смотрел гордо и смело, на объявляющего фамилии капитана Бугрова. Не нравился ему этот Бугров, а здесь на малолетке все Бугрова ненавидели.
— Воробьёв! — сказал Бугров.
Воробьёв вместо ответа, что здесь, смачно плюнул на бетонный настил.
— Я не понял Воробьёв, ты, что в себя поверил?
— Но не в Вас же мне верить! Хозяйке, веры нет!
Раздался весёлый смех.
— Всем закрыть рты! Воробьев вышел из строя! — Бугров побагровел от гнева.
— Пойдешь в шизо!
— Не имеете права гражданин начальник, мне не исполнилось еще шестнадцать! Да и вообще шизо только на взрослике дозволено! Выражайтесь ясней!
— В изолятор, молокосос!
— Кто ещё у кого и, что сосёт!
И снова за смелость смех взрыва.
— Лейтенант сопроводите заключенного Воробьёва в стакан!
Воробьёв побледнел.
— Что же ты теперь не издеваешься? Язык проглотил?
— Я вернусь, матерью клянусь!
Гришка старше на год хлопнул Воробьёва по плечу:
— Ты татуировку давно сделать хотел, после стакана, если обратно в лагерь придешь, я сделаю!
— Какую?
— А тем, кто в стакане был только одну и делают! Одну на всю жизнь! За которую и спрос и ответ и уважение!
— Да ну! — преобразился