БЛАЖЕННЫЕ И НЕГОДЯИ

не трезвая, напившись с горя и услышала, на линии голос Александра.
— Здравствуй Саша, это я, то мама твоя! — пьяным голосом со слезами, сказала Лариса. — Прости меня сыночек!
— Не звони сюда больше алкашка! — закричал Александр и бросил трубку.
С тех пор Лариса было одно в жизни Бог и церковь, но и тут выходит, что предали.
— Предали, — подумал я, выходя из автобуса. И с камнем на сердце отправился разыскивать второе отделение.

ГЛАВА ПЯТАЯ

Устройство и вид больницы привяли меня в отчаянья, отчего стала муторно на душе, которая до последнего верила в надежду. Жалкие домишки и помещения бывших колхозных конюшен, которые были разбросаны как грибы поганки на поляне, здесь считались за больничные отделения. Они были неухоженные, обшарпанные и запущенные. И это была областная больница. Особенная больница, куда не наведывалось высокое начальство с проверкой, в которой можно было красть бюджетные деньги и не производить ремонта, и такое же безалаберное отношения медперсонала должно было заключалось к больным.
Я растерялся от вида убожества и остановил одну несчастную мать, старую женщину.
— Вы не подскажите, где здесь второе отделение?
— Иди за мной сынок! Я во второе! Дочка у меня во втором отделение. Уже как десять лет.
Старушка повела меня за собой и стала первому встречному рассказывать о своем горе, наверно потому что давно уже с ней никто не говорил о дочери. Охотников поговорить не находилось, а старые приятели, крутили пальцем около виска и бежали от нее прочь, когда она начинала говорить о наболевшем.
— Уже как десять лет! От чего? С мужем развелась, вены порезала. И суда забрали. Сначала ничего, подлечили сначала. А потом видно опять сердечная вспомнила, и давай снова себя бритвой уродовать. И вешалась и таблетки пела. Пузырек целый проглотила. Но я скоро спохватилась, скорую вызвала, откачали горемычную. Теперь уже здесь, поди, третий год безвылазно. Я сколько уже не просила доктора хоть на день рождения, хоть на новый год, домой, других то бывают, отпускают. Отпуск эта здесь называют. Мою не пускают. И слово какое выдумали — отпуск, что они здесь как на работе? Я думаю как, надо их всех по домам распустить, а врачей в шею. Пусть в поликлинике сделают отделение психиатрическое. Да врач на дам приходит. Государство им пенсию платит, чтобы было на что жить, а не в больницах казну проедать. Да и не бездомные же, у всех дом, мать отец! Вот так-то милок! Вот и весь мой сказ. А ты что здесь?
— Мама!
— Что-то я тебя раньше не примечала, первый раз, что ли?
— Первый!
— Крепись! Держись! Дай то бог сил, терпения! Пришли!
Вместо привычных дверей была решетка. Пожелтевшая с облупившейся краской она вызывал не трепет и страх, а тоскливую грусть.
Старушка позвонила и из темного коридора показалась сильная полная женщина санитарка с повелительной физиономией и с некрасивыми накрашенными бровями, словно дугами.
— Раиса, это я Степановна!
— Вижу, что не король! — спрыснула Раиса и открыла навесной замок на решетке.
Она вопросительно и строго на меня посмотрела.
— К Пастушенко, — ответил я, пропуская первой Степановну.
— Ждите здесь, — ответили мне и санитарка пошла звать.
Свидания с родственниками были в столовой. В маленьком зале со столами и лавками. Тут же раздача. Под потолком на полке телевизор. На одной из стен репродукция Левитана Вечерний звон — река и церковь. Как нарочно.
Пахло хлоркой и несвежим бельем в пересмешку с объедками из кухни. Столы были вытерты жирной тряпкой и от этого противно блестели.
Мать так долго не вели, что Степановна уже покормила свою дочь Галю.
Это была женщина за сорок с темными кругами под глазами и в теплой кофте, когда стоял конец августа и было еще сравнительно жарко.
Галя съела две котлеты и больше не хотела, наелась, но Степановна, говорила:
— Ешь, еще ешь! Отберут! Я их знаю!
И бедная Галя съела пять котлет за раз и запила их компотом.
Мать вся какая-то жалкая, затравленная, исхудавшая и осунувшиеся с силой вцепилась мне в руку, словно в спасательный круг утопающей и с надеждой смотрела мне в глаза, в которых сами собой явились слезы.
— Забери меня сынок, отсюда!
— Конечно мама! Заберу! Что случилась!
— Полиция привезла!
— За что?
— За церковь! За то, что в колокола звонила!
— Это как?
— Не знаю, само собой вышло. Дверь открытая была я и прошла.
— И что они?
— Побили, полицию вызвали!
— Побили? В церкви?
— Да!
— А что же батюшка?
— Он наверно и вызвал! Еще и дьяк!
— Пройдите к заведующей! — сказала санитарка.
— Подожди мама я сейчас.
— А ты привез мне покушать? — спросила мама.
Я растерялся, потому что приехал с пустыми руками.
— Я заберу тебя мама! И мы купим все, что ты захочешь.
Заведующая была миловидная брюнетка, одетая со вкусом в юбку и черный жилет.
В кабинете пахло духами, на столе стояли цветы, нежные белые розы. Они так не гармонировали с больницей со всем тем отчаяньем, которое билось в сердцах больных, что были циничны. Но верх цинизмом были иконы: Богородица и Николай угодник чудотворец.
Выражения на лице заведующей было такое, словно вы ей были обязаны по гроб жизни и теперь должны пресмыкаться, что зависите от нее и у вас не может больше быть своего мнения. Или словно вы в зале суда, она в судейской мантии и может вынести вам любой приговор.
— Я забираю мать, — резко сказал я.
— Вы не можете этого сделать! — ответила заведующая, словно заранее знала, что я скажу, и высоко подняла подбородок, словно посмотрела на меня сверху вниз.
— Это еще почему?
— Она совершила опасное социальное действие!
Я закипел.
— Скажите, еще, что особо опасное!
— Вы смеётесь?
— Нет, я негодую!
— Вашей матери назначен курс лечения!
— От чего?
— От болезни!
— Какой болезни?
— Обострения на почве шизофрении. Она у вас выпивает?
— Вся Россия пьет!
— Я не о России вас спросила, а о вашей матери.
— Я вам ответил.
— Приезжайте через неделю.
— Я возьму ее за руку и выведу сам.
— Я вызову охрану, наконец, полицию!
— Она что последствием, в тюрьме?
— Скажите спасибо, что не посадили!
— Лучше бы арестовали!
— Я узнала, что ваша мать отбывала срок в женской колонии.
— Это было тридцать лет назад!
— Это не важно!
— Не важно, что ей под шестьдесят лет?
— По закону и новому распоряжению, лица отбывавшие срок, выписываются только после уведомления органов правопорядка, полиции и участкового.
— Я до последнего не верил, что Россия полицейское государство! Но теперь убедился, что в первую очередь так!
Заведующая криво улыбнулась.
— Вы с ними за одно, а должно было быть иначе, вы же врач. Давали клятву Гиппократа.
— Вы живете в обществе, и ваша мать должна придерживаться норм и правил и законов этого общества. Как и вы сами!
— Я как понимаю наш разговор окончен?
— Правильно понимаете.
Я вышел.
— Мама я заберу тебя в следующий раз, — ответил я маме.
Мать заплакала.
— Я сейчас принесу тебя продуктов.
— Хорошо! Я хочу шоколадку.
— Я куплю все куплю.
Но всего, что хотел я купить не смог. Магазинчик был крохотным ларьком с сигаретами небольшим наименованием продуктов. Шоколадка была, еще булочки и пирожки, колбаса и сыр. Рядом с больницей была воинская часть МЧС. И два солдатика покупали сигареты и лимонад. Спасатели словно не ведали, что здесь через забор гибнут люди. А если и узнали бы, то все равно не стали бы извлекать несчастных из-под обломков, ведь это были обломки ни бетона и ни арматура, это был цинизм и равнодушия, это был приговор.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Я возвращался с теми же людьми. Они уже были с пустыми сумками, в которые бережно собирали нехитрые продукты, чтобы накормить своих родных. У некоторых светились от спокойствия лица, что они выполнили свой долг и пусть хоть немногое, но смогли сделать для больных и обществом забытых людей.
На аксайском повороте я пересел в маршрутку и отправился домой в Аксай. Пассажиры уже были другими, что прежде. Люди возвращались из торгового центра Мега и Ашан. С коробками и покупками. Они были довольны и счастливы от приобретений. Завтра их снова поглотит обыденность и рутина, и они станут несчастными как все, но сегодня и сейчас они представляли, как достанут покупки, как будут счастливы. Мы так устроились в жизни, что выбрали настоящим чувствам от общения друг с другом шопинг в погоне за не нужными в жизни вещами, обменяв бесценный огонь сердец на бездушные вещи. Или жизнь так несовершенна, что мы выдумываем вокруг себя миры, пусть они и бесчувственные, но какая-нибудь вещь, не обманет и не придаст как может сделать самый близкий и родной человек.
Я думал о церкви и а людях что так больно обидели мать, и так желал увидеть своими глазами и церковь и тех людей своими глазами, так думал о том, что пропустил свою остановку и поехал к городскому храму.
Главный храм города Аксая был с историей и отчасти необыкновенный, а было все так или примерно так.
Двое пьяных опричников Ивана Грозного лютовали, проходивший мима мужик косо посмотрел и бросил:
— Антихристы!
— Ты что мелишь? Борода! — выкрикнул один и поднял коня на дыбы, чтобы задавить мужика.
Мужик отскочил, опричники спешились и повалили мужика и стали бить ногами.
На крики подбежала полная баба жена провинившегося мужика.
Досталась и ей.
Драку увидели двое братьев Степан и Петр, рослых детины и вступились.
Петр ударил одного из опричников в зубы да не рассчитал сил и убил с первого удара.
Второй опричник убежал за подмогой.
— Степан, уходить надо! — сказал Петр. — Изловят, шкуру живьем сымут.
— Куды?
— На Дон! Говорят воля там!
— Нет воли на свете, а если и есть, дорога, та воля стоит.
— Заплатим!
— А, пойдем, здесь воля только у мертвых.
С пустыми руками было идти не с руки и братья решились позаимствовать кое-какие вещи у местного боярина, что был хуже Ирода и с белого света сживал мужиков. Ночью вломились к нему в дом, разбили голову в кровь и унесли богатую икону Богородицы.
— Нет средь них, веры! Бог так нам положил! — говорил Степан.
И с иконой братья пришли на Дон в местечко Аксай. Долго не показывали никому что привезли с собой, а потом и во все Петра убил турок, а Степан спрятал икону и сам где то сгинул.
Прошло уже как двести лет как пропали братья с этого света, и по станице загуляла и плодилась холера.
И в одной бедной семье, в которой страшный мор выкосил всех кроме бабки, да девочке десяти пришла весть, что девчушке приснился сон, об иконе Одигитрии, которая сотворит чудо и избавит от смертельной напасти станицу.
Девочка указала на место и икону нашли.
Дивились казаки и весь честной народ на богатое убранство, бриллианты, изумруды и алмазы, золотой венец, и прочее богатство, один только серебряный киот был весом в 7 с лишним килограмм. Но серебро и злато стало ни что по сравнению с чудом, которое явила икона, а именно, то что зловещая холера исчезла из станице, а заболевшие люди, которые находились в шаге от смерти пошли на поправку. И на месте обретения иконы 18 мая 1891 года был заложен храм. Владелец этого участка сотник Лотошников пожертвовал его Церкви вместе с принадлежавшим ему недостроенным домом и денежной суммой…
Через пять лет постройка церкви была окончена и попечители обратились к Архиепископу Донскому Афанасию (Пархомовичу) с прошением благословить престольный день