БЛАЖЕННЫЕ И НЕГОДЯИ

интернете порно, и хочет спустить пар.
— Постой на стреме, — говорит другому и зовет:
— Бабка!
На вид это семидесятилетний старик, но на само деле ему нет и сорока. Бабка пользуется большим спросам не смотря на то, что Бака страшный как смерть. У Бабки нет ни одного зуба, и он годиться для орального секса.
Мужик стоит на стреме.
Спустя несколько минут Бабка выходит иза стены разделяющей умывальник и парашу и полощет рот под струей из ржавого водопроводного крана. Кран у обиженных отдельный. Они из него пьют, другим нельзя, другие моют в нем ноги. Но только не касаются самого крана. Бабка открывает, кран. Мужик или блатной запрокидывает ногу в раковину.
Бабка довольный. За извращенную близость ему дали две сигареты. Бабка не перечит блатному. С мужиком может поторговаться, и выторговать за свои услуги пять сигарет.
Бака счастливый курит, словно действительно мужчина после страстной связи с женщиной своей мечты.
О как же тошно…
Потолок в туалете из пластиковых полос. Прежде белоснежных, и радостных, как и сам дом, двести лет назад, когда в нем казачий атаман собирал приемы и казаки с шашками на поясе в парадной форме сверкали георгиевскими крестами, стал от табачного дыма черным. Гадким и отталкивающем стал потолок.
Сама больница, по закону подлости или в насмешку устроена в бывшей усадьбе знаменитого казачьего атамана Платова. Платов герой войны с Наполеоном. В ста метрах от больницы стоит церковь, в которой знаменитого казака, крестили.
Донское казачество не раз порывалось вернуть дом атамана, но Минздрав в лице психиатров был непреклонен. До абсурда, вплоть до того, что поломали, крыльцо, все проемы дверей. И перестроили все внутри, чтобы только не досталась казакам и министерству культуре Ростовской области.
Все отталкивает в больничных покоях. Привычных дверей в палатах нет, вместо них решетки. Решетки на ночь или в положенное время для острастки или во время уборке закрываются на замок. Вы, унижаясь, просите в туалет.
— Терпи! — отвечает санитар.
— Сколько можно?
— Еще не высохли полы!
Сухие полы в психиатрической больнице дороже здоровья мочевого пузыря. Что до мытья полов, такая картина на всех без исключения режимах содержания.
Вообще в России какое то сакральное отношение к мытью полов. В психиатрической больнице особое. Уборщики сами больные. Самое парадоксальное, что только в психиатрии и более нигде, ни в одном учреждении, уборщица, в Минздраве санитарка, не моет палов и вообще ничего не делает, а рассуждает о болезнях и ставит диагнозы. Какая- то язва с неоконченным средним образованием будет считать себя чуть ли не доктором наук.
— Совсем из ума выжил? Я кому говорю, Саня! Саня ты меня слышишь?
Саня это старик, подстриженный под ёжик. Бывший летчик гражданской авиации, растлитель малолетних, приводил к себе в квартиру девочек, раздевал, и фотографировал. Он замер со шваброй в руках.
— Что ты стоишь как истукан? Давай драй! Вот дурак!
Истукан оживает и начинает энергично тереть тряпкой.
— Вытирай, лучше!
Из кабинета выходит заведующие Ткаченко Елена Владимировна это умная по своей сути добрая женщина, но тучная, и тяжёлым выражениям на лице и от этого пристающей суровой.
Санитарка вскакивает со стула.
— Здравствуйте Елена Владимировна!
— Здравствуйте!
— Уборка у нас!
— Хорошо!
Елена Владимировна лучше других понимает всю абсурдность картины, но промолчит, есть обычае и ритуалы которых нельзя касаться. Она хотела, когда-то, когда была еще молодой, когда только начала работать завести порядок и приличия. Но её пресекли, сказали, попросили воздержаться. И все так и осталось. Немыслимо, гадко и притворно до тошноты.
Я захожу после ужина в туалет, вижу Бабку и понимаю отчего у него довольный вид. Завожу разговор:
— Комиссия пропустила?
— Нет! — грустно отвечает Бабка.
— Какая комиссия подсчету?
— Пятая!
Пята комиссия это значит, что Бабка в больнице два с половиной года. Комиссия проходит каждые полгода, по истечению, которого вас могут признать не опасным для общества и выписать на общий режим, на котором вы еще можете пробыть год или два и отбыть к себе по месту регистрации и жительству.
Преступления Бабки абсурдно, как и карательная медицина.
— Рулетку украл, в строительном вагончике! — рассказывает каждому новому слушателю Бабка. — Ну их к черту этих докторов!
— А что ты делал в строительном вагончике? На стройке?
— Есть искал! Думал строители, что оставили. Я бродяжничал, побирался. А сюда загремел, а того что в интернате держали, а я сбежал! — отвечает Бабка.
— Рулетка! — восклицает в сердцах Юрий Алексеевич Стаценко высокий седой, но еще не старый мужчина. — Я здесь вообще иза сволочи соседа, — и Юрий Алексеевич говорит дрожащим голосом:
— В гости пригласил, а потом написал заявление в полицию, что пришел с собакой, травил на него собаку, и в заключение, что моя собака съела у него жаренные пупки, и — переходит на крик:
— Да я отсидел десять лет за убийство! Но это был несчастный случай на охоте. Меня признали вменяемым, и посадили на десять лет. Я отсидел от звонка до звонка и вернулся.
И вдруг чуть не плача:
— Все на меня смотрели как на врага народа, родные и то чураются. После заявления приехал участковый с нарядом, и отвезли меня на общий режим в больницу. Я давай жаловаться, писать в суд! Меня сюда закатали! Сволочи!
Но после услышанных слов, несправедливой участи и грусти вас тут же может охватить ужас, потому что спустя минуту, в туалет заходит, молодой паренек на вид божий одуванчик, по прозвищу Гвоздь.
— Вот, этот маму убил! — восклицает Бабка.
— Не убивал! — раздражительно отвечает Гвоздь.
— Убил, убил!
— Нет, не я! — начинает злиться выходить из себя молодой человек. Еще пару вопросов, и молодой человек начнет вздрагивать, его светлое лицо исказит, изуродует страшная гримаса.
— А зачем в голову гвоздь забил? — спрашивает Бабка.
Гвоздь начинает трястись и может выбежать из туалета и долго бежать по коридору пока его не схватят санитар.
Бабка вздохнет:
— Убил маму, и гвоздь себе в голову забил молотком и как с гуся вода.
И вы ошарашенный выйдете из туалета и начнете вглядываться в лица тех, кто с вами будет жить бок о бок долгие годы. Но вы не сможете, и не надейтесь, что вы скоро зачерствеете, и преступления перестанут вас больше трогать. Ведь однажды когда думаешь, что уже с лихвой перевидал с десяток насильников и убийц в больнице и ничего не заставит вздрогнуть, вдруг у вас раздаться под ухом.
— Что ел, человечину? Ел, ел?
Это задирают на вид сморчка человечишку.
— Нет!
— А будешь?
И у человечишки загорятся глаза невиданным огнем, и он проронит, не сможет, чтобы не спросить:
— А есть?
Наступает отбой. Отбой в психиатрической больнице самое ужасное. Если тюрьма ночью не спит и на ногах. Работает дорога, решаются вопросы по тюремной почте. Узнаются новости на корпусах и в камерах. Больница погружается для вас и предстает для вас кошмаром. Мысль одна, что все это никогда не кончится и вас покинет сознание. Вы начинаете, есть себя изнутри. Мучится содеянным. Сто и более раз прокручивать в голове одно, это то как, что если вы не совершили бы своего преступление, и жизнь была иной. Это снова и снова рисует перед вами картину, счастья. Счастья, которого уже никогда не будет. Если в тюрьме вы надеетесь на то, что когда вы освободитесь и перед вами откроется снова жизнь, то после принудительного лечения этой жизни у девяти из десяти никогда не будет. Станет только несмываемое клеймо сумасшедшей и неадекватной личности. Это приклеится к вам на всю жизнь и станет и нависнет над вами как топор палача. И страшная мысль, что может и правда вы сумасшедший и не отдавали отчета в содеянном поступке снова и снова приходит на ум. И дело именно в том, что именно в психиатрической больнице у вас больше чем, где либо шансов сойти с ума.
Спасение для многих одно это лекарство. Препараты, которые вы поначалу прячете, чтобы не забыться и оставаться в памяти, а потом именно, чтобы не знать более, не чувствовать, проглотить пилюлю и впасть в бред подобно в приступе. Или попросту перестать понимать. И вот вы уже с нетерпением любовника ждете приема лекарств, сами проситесь на прием к лечащему врачу и просите лекарства. Психиатр абсолютный циник и всему находит объяснение, но здесь и он дрогнет и пропишет вам препарат, чтобы вы забылись. Психиатр тоже может быть человеком, он лучше других понимает, что в вас надломилось самое главное это противостояние и борьбы более вы не желаете и не можете производить, и приходит на помощь.
А кто — то спрячет под языком пару таблеток и потом поменяет у вас на сигареты. Таких менял таблеток нужно несколько человек. И вы, проглотив суточную дозу пятерых закатив глаза, будете пускать на подушку слюни. Пусть даже развернутся небеса вы этого не услышите.
Я сопротивляюсь, не пью лекарство и ищу спасения в книгах.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Только по истечению трех месяцев меня навещает мать.
Передачи от родственников строго регламентировались, как и в тюрьме. Домашние нельзя, допустимо только определенное количество одного наименования. Иногда делали исключения и разрешали курицу гриль. Передачи из более шестидесяти заключенных пациентов получали не больше двадцати. Передачи тщательно проверялись охраной и приносились в отделение, и потом вы шли на свидание, которое длилось двадцать минут в присутствии медсестры и охранника.
Просторный на вид вестибюль с претензией на уют. Диван, мягкие кресла. Но с вас не сводят глаз. За каждым вашим словом следят, и вы чувствует себя, словно под зорким ненавистным злым оком. Это заставляет вас вжимать плечи, иногда шептать. Длительных свиданий как на зоне не положено. Вы успеваете обмолвиться с матерью о самом существенном и здоровье и прощаетесь. Глаза вашей матери всегда мокрые от слез. У медсестры всегда одна дежурная фраза:
— Не плачьте, скоро выпишут!
Мать, похудевшая и на ней нет лица, под газами круги от бессонных и горьких ночей.
Она заплакала и прошептала:
— Меня изнасиловали!
Я столбенею ужасаюсь и задыхаюсь от боли.
Возвращаюсь со свидания сам не свой.
Все те, которые годами не ели вдоволь и не имели своих, ни конфет, ни печенья смотрят на пакеты с продуктами и не могут оторвать глаз. Когда вы возвращаетесь со свидания, перед вами выстраивается очередь с протянутой рукой, словно на паперти в церкви.
— Дай пожалуйста, печенья!
— Дай, конфету!
— Дай, пряник!
Люди берут и съедают и проглатывают прямо на твоих глазах и тут же просят еще и еще.
— Дай, еще, пожалуйста!
— Еще, дай!
— Одну конфетку только одну.
Я никогда не мог отказать и раздавал бы все до последней крошке если бы не Дима, или хлебники или блатные.
— Пошли, пошли! — выкрики вывал Дима. — Ему мать, привезла! Он вам и так пол передачи отдал.
Диму младенцам нашли на помойке. Родная мать подкинула дитя в контейнер как кой-то отход. Мальчик кричал, махал ручонками и не желал умирать.
Диму достали из контейнера. Дима рос в доме малютке и прежде не знал, что он подкидыш. Его усыновила одна семья. Правильно сказать один мужчина. Хороший человек. Он воспитывал Димку как родного. Очень любил. Когда Диме не исполнилось и десяти лет, отец утонул. Приемная мать после