причины.
А такой оправдывающей причиной был ребенок и крыша над головой, как и сама определенность положения. А потому я гнулась в хорошую меру. А потому, как бы ни был Саша труден и упрям, но насилие моей воли в больших и невыносимых масштабах не было, но было то, что называется необходимостью, узким и обставленным не мною коридором движения и моей все же совестью, необходимостью сосуществования и терпения, как и обстоятельствами, которые оценивались и принимались моим умом, как и его, Сашиным проявлением, когда он был пьян, или трезв. Поэтому, хотела или нет, но я втягивалась в быт и делала то, что просто ставилось передо мной, как необходимость.
Все вкруг меня начинало, по сути, работать на меня, ибо в этих стенах, в этой обстановке, в этом небольшом уюте, в этом окружении я должна была начинать писать Святые Писания и проходить первый опыт общения непосредственно с Богом, что само по себе очень и очень не просто.
В этом деле Саша был на своем месте и приходилось говорить с ним постоянно, как о его качествах, которыми он меня в свою меру давил, так и о том, что его интересовало в связи с моим трудом. Слава Богу, что Саша не был демагог, что умел слушать, не подминая здесь меня под себя, не критиковал, не покушался на нравственность, но, напротив, нравственностью привлекался и его природные некоторые качества такие, как дружелюбие, были в помощь, как и чувства ко мне. Такое бывает в двух случаях. Когда человек в конце духовного становления или вначале, ибо еще и сказать нечего. Но в середине – только брожение ума через противопоставление себя миру в лице тех, кто говорит, но так, что требует заострять мысль и внимание.
С Сашей Бог давал не очень высокого уровня энергию общения, приходилось приспосабливаться к его восприятию. С ним надо было говорить не афоризмами, не кратко, наслаждаясь быстротой восприятия, а разжевывать, ибо, иначе, его взгляд становился ищущим, рассеянным, и он едва не признавался, что здесь не усвоил, что здесь что-то ему не ясно или он не согласен, и реакция его была - лишь слабые попытки самовыразиться в вопросе, который еще нужно было построить в тему.
Но долго с ним говорить было нельзя, он быстро уставал и взгляд его устранялся. Саша был олицетворением наипростейшего быта, не любил его ничем усложнять извне, категорически отвергая малейшие привнесения извне, что было ему чуждо, дискомфортно или затратно. Но он мог в свою меру поддерживать материально, припасал на будущее, причем общее для всей семьи, создавал собою атмосферу семьи, ибо, когда кто-то проявляет себя эдак воинственно, то каким-то странным образом это цементирует семью. Главное, чтоб в этот период надежно перекрыть все выходы, и тогда все ограничения переходят в то взаимное проникновение, где уже люди могут терпеть друг друга невероятно долго, поскольку слабая сторона набирается и такой силы, и такого опыта, а сильная слабеет, ибо уже ничего нового привнести от себя не может, гнуть надоедает и начинает незаметно для себя впитывать инородное, приподнесенное на блюде терпения.
А Саше была отведена роль, как бы я его ни ругала, великая, сильная, помогающая и разделяющая, роль соратника, ибо не было ничего, во что бы я не могла его посвятить, где бы не находила впоследствии его поддержку всех уровней, и материальную, и духовную; он умел слушать, умел молчать, умел поддерживать. Он был лучшим орудием Бога, ибо не было мне скидок, не было мне ничего, где бы я размечталась, возвысила себя, давая себе отчет в том, что далеко не с каждым Бог говорит Лично, и постоянно, непрерывно, строго, серьезно, по существу, дав милость сотрудничать с Ним и с учетом того, чтобы я не пала, возомнив себя, хоть и реально оценивая свое положение в этой связи.
Саша был лучшим из лучших, и никто бы по качествам здесь кроме него не преуспел. А так (в плане обустройства новой квартиры) он Волею Бога брал на себя многое, но и мог махнуть на все рукой надолго, поджидая настроения или возможностей, ибо тоже был не против простого бытия, никогда не стяжал, не имел таких качеств, будучи из бедной многодетной семьи, и, обустроив все, затих в этом плане на долгие и долгие годы, сведя свой быт к вещам достаточно простым: работа, отдых дома, поездки к сыну, к матери, пьянство и отношения с родственниками, со мной и дочерью, где Саша проявлял себя по-разному, но упрекнуть его в безразличии невозможно.
Я же делала лишь то, что было по силам; а по силам было переклеивать обои то в одном месте, то в другом, ибо они имели свойство обшарпываться и разрисовываться детьми, что я и не запрещала. Наша квартира располагалась на шестом этаже стандартной панельной девятиэтажки. Саша отгородил массивной дверью тамбур на две семьи, поставил в нем для нас и соседей шкафы, и на этом все его старания закончились на долгие почти двадцать лет. Нашими соседями по тамбуру оказалась семья из четырех человек (муж с женой и двумя детьми), занимающая трехкомнатную квартиру с двумя балконами, люди достаточно общительные и понятливые, так что проблем с ними никогда не было, но достаточно дружеские отношения. Дом стоял почти что на пустыре рядом со строящейся дорогой (проспектом Королева), вдали от остановки и магазинов. В эту часть новостройки автобусы еще не ходили и заворачивали назад в город на Шайбе, так что от и до Шайбы примерно километра полтора надо было ходить пешком. Так что еще долгое время приходилось месить грязь и носить полные сумки с базара, что называется, на себе. Тем, к слову, и запомнилось новоселье.
Однако, неподалеку уже работала школа и возводился детский сад. Как бы ни казалось, что все в нашей жизни более-менее благоприятно, но каждый еще оставался собой с неизменным набором качеств, которые в достаточной мере мутили семейное благополучие, как и спокойствие, где каждый в свою меру добавлял ложку дегтя в наши с Сашей отношения, так что радоваться не приходилось, но более разгребать свои и чужие завалы ошибок, которые выглядели намеренными и стабильными.
Погоду в семье неизменно делал Саша, идя на поводу одного и неизменного желания: чтобы было. Откуда в нем был этот жуткий, панический, непередаваемый страх, когда нет. Это состояние он не терпел, он не позволял ему быть, хоть сколько-нибудь иметь место. Или это была ответственность за семью, умещавшаяся в рамки – добыть, сохранить, преумножить, придержать… Или это была болезнь слабого сознания, перенесшего большие невзгоды, запомнившего и заказавшего себе возврат.
Но эта струнка была его хребтом, его основой мышления и поведения, его незыблемая суть, которая странным образом, не изменяя себе по жизни, имела свойство от ласкового слова, от убедительной речи, как и разумной, смягчаться и выходить на свою противоположность, особенно, если этого требовали дети. Его дети. Но он же мог быть столь упрямым и непоколебимым, что начинало пониматься, что им руководит некий мыслительный процесс, абсолютно загадочный, но неизменно все контролирующий и дающий решения достаточно непредвиденные.
Речь, конечно же, идет о Сашиной невозмутимой хозяйственности, жадности, щедрости… привязанности и безразличии. Он не захламлял дом вещами. Он захламлял дом хламом. Живя у тети Ани, многое позаимствовав у нее, он, однако, не заметил существенное качество тети Ани – чтобы ничего лишнего не было. Тетя Аня то и дело повторяла, что каждая вещь должна иметь место. А потому даже не принимала подарки, живя скромно и крайне просто. У нее никогда не было захламленности углов, все было строго и упорядоченно до великой экономии и отказа от всего, что излишне.
Живя у тети Ани, Саша, однако, весь ее двор и сарай действительно захламил всем, что плохо и не плохо лежало. Он тащил с мусорников, с работы, набивая столы, шкафы, сбивая ящики. Все притулял, приголубливая, дабы было под рукой, чтобы не искать, чтобы пошло на пользу. Казалось, не было ничего, чего бы у него не было. Гвоздики, шурупчики, старые часы и циферблаты городских часов, выброшенные моторы, отвинченное и не отвинченное, огромные поржавевшие неподъемные сейфы, палатки, надувные лодки, доски, старые книги, рулоны всякой ветоши, крючки, железки, строительные материалы, малярные принадлежности, ведра, краски, кисточки, цемент, кирпич, песок, рукавицы, не счесть… К нему обращался и отец, и тетя Аня, и соседи. С неизменной улыбкой он в два счета вытаскивал из своих залежей необходимую вещь и с радостью прощался с ней, ибо ни одно место у него пусто не бывало и тотчас заполнялось на смену и сверх того.
И вещи лежали годами, ветшали, расползались от древности, забивались клопами, ржавели, приходили в негодность, но не выбрасывались никак. Невесть откуда он тащил вновь и вновь старые тулупы, сапоги, инструменты, гвозди, шкуры, которые хотел обделать и которые превращались в смрад…
Так постепенно стала заполняться и наша лоджия, на которой стоял достаточно тяжелый старый шкаф-сервант из комиссионки и книжный шкафчик, все забитое донельзя. Здесь же на полу у него была резиновая надувная лодка, двуместная палатка (все припасенное на будущее, но никогда так и не достигшее семейного потребления, но охотно одалживалось другим), множество старых учебников, книг, которых никогда не касались его глаза, но меж страниц которых случайно можно было обнаружить забытую им и залежавшуюся купюру, также, приспособления для шашлыков, приспособления для рыбалки, включая специальные стульчики и столики, многочисленные удочки, так и не познавшие, что такое рыба, инструменты, доски, железо, ведра с засохшим раствором или краской, все с истекшими сроками давности, разбитые табуретки, стулья, Бог весть где подобранные…
Здесь же у него были и тайнички столь замысловатые, что здравому человеку никогда не найти запрятанное, ибо Саша действительно в этом изощрялся, фактически пряча деньги от своей собственной семьи, настоятельно требуя укладываться в то, что выделяет и не соваться туда, где запрет.
Деньги он прятал усердно, крайне продуманно, изощренно. Что-то где-то должно было выдвигаться. Где-то просверливалась дырочка, вставлялся гвоздик, и оно не выдвигалось. Но и вытащив гвоздик, умудряясь, додумавшись до этого кроссворда, выдвинув злополучную дощечку или шухлятку, снова не возможно было ничего найти, ибо и там свои хитрости, почище, чем игла в яйце, а яйцо в утке, а утка в ларце, а ларец……
Выходя на лоджию, он зашторивал окна на лоджию портьерами, дабы не подглядела я, хотя никогда это не провозглашал, делал молча, а то и с противной ухмылкой. А чтобы наверняка, имел несколько мест…
Сашу не возможно было переубедить, вообще говорить на эту тему я не смела, не имела право, ибо и так сидела на его шее. Это было то место, где он мог повести себя неадекватно, гневно, грубо, ставя на место, всем своим видом и поступком говоря, что это меня не касается.
А денег в семье не хватало катастрофически. Светлана была еще совсем маленькая, часто болела. Из фабрики я уволилась, поскольку не могла еще, спустя год, выйти на работу. Детский садик только строился. На него была вся надежда. Остальные были или далеко, или не принимали. Мое безвыходное положение,
