очень зла на тебя»
«Я тоже злюсь, ты не пришел ко мне!»
«Я ненавижу тебя» Ты бросил нас!»
«Я умерла, но ты будешь жить! Ты никогда не умрешь!»
«Ты убил нас!»
«Ты убил нас!»
«Ты убил нас!»
Мирон с трудом разлепил ссохшиеся веки. Сон еще не отпускал его, но он понимал, что уже не спит. Он закрыл глаза, позволяя остаткам сна добить его, в голове колола острая боль, в затылок стучали бешеные молотки. Лежа он осматривал свое жилище: небольшая комната, уставленная тубусами с листами макетов будущих скульптур, для которых он никак не мог найти подходящего валуна. И все, кроме кровати и тубусов в комнате ничего не было. На полу валялась его одежда, окно было раскрыто настежь, холодный воздух не помог, не избавил его от кошмара, просто тело не так сильно болело.
Мирон с трудом поднялся с кровати, свет тут же включился. Вся кровать была в кровавых разводах, а из его тела еще сочилась бурая кровь, грязная, дурно пахнущая. Вся спина, ноги, живот были в мелких порезах, которые затягивались прямо на глазах. Он стоял под потоком холодного сладковатого воздуха, ожидая, когда тело восстановится. Время было ранее, он не мог спать долго, на небе властвовал Злобный карлик, Мирон видел его черный свет, его свет. Ночью ему было легче жить, он бы и вовсе не ложился спать, но каждую ночь бессознательно оказывался в постели, переживая изо дня в день, из года в год один и тот же кошмар. Он не менялся, Мирон мог до секунды рассказать, что будет дальше, как все будет, но каждую ночь с нездоровым предвкушением жаждал этого кошмара.
Боль утихла. Мирон поднял грязный костюм с пола и оделся. Проходя в дверь, он врезался в косяк, настолько его фигура была огромна, стандартные двери стесняли его, все вокруг стесняло его. Высокий, с большой головой, вырубленной из куска скалы топором, квадратный подбородок был весь облеплен жесткой щетиной, широкий в плечах, налитые бугры мышц, длинные руки, толстые ноги, напоминавшие бревна, исчерченные вздутыми от перегрузок мышцами. Он был страшен, и ему было все равно. Мирон редко с кем общался, постоянно проживая у себя в мастерской, устроенной на складе, расположенном на окраине поселка. За стеной круглые сутки копошились роботы, принимая и отгружая паллеты с… он и не знал, что на этом складе, за окном высилась кислородная станция, напоминая доисторического болвана, окруженного духами слабее. Мирон встал у окна, не глядя схватив брошенный с вечера кусок холодного мяса. Он жевал медленно, не ощущая вкуса пищи, вторая рука сжимала бутыль со сладким пойлом из плотоядной вишни, оставалось еще половина бутылки. Водка туманила голову, и от этого становилось легче, нереальность кошмара проявлялась отчетливее, на сердце полегчало, а молотки в голове стучали тише, переходя от безумного боя, невыносимой дроби к незатейливому ритму, он был даже приятен, Мирон еле слышно напевал под него.
Затолкав в себя мясо и засохшие куски хлеба из черных водорослей, Мирон осмотрел крохотную кухню, что-то ища взглядом. Кроме широкого подоконника, служившего ему столом, на кухне был один шкаф и холодильник, в котором стояли бутыли с вишневой водкой, ему их выдавали в большем объеме, чем остальным, как человеку искусства. В угол вжалась узкая раковина, забитая засохшей посудой, и больше не было ничего, а иначе бы он, входя на кухню, сносил бы эту мебель, места было очень мало. Мирон вышел из своего закутка, схватив огромный топор и сумку с инструментом, бережно положенные у входной двери. Плечо приятно оттягивали тяжелые инструменты, левая рука крепко сжимала рукоять страшного топора.
Мирон вышел на улицу, холодный воздух слегка отрезвил его, голова прояснилась. Он шел на пустырь, где стояли массивные куски пустой породы, привезенные по его заказу из карьера. Некоторые из них уже были обрубленные рукой скульптора, но замысел художника не был понятен, глаз не угадывал знакомых очертаний, мозг не способен был придумать что-то свое, увидеть в этом нагромождении, в этих неровных смелых линиях красоту юной девы, улыбку ребенка, удар молнии в землю и рассыпающиеся брызги огня. А Мирон видел. Каждый камень, каждая глыба была живая, она просила его, звала, желая скорее стать воплощением его мира. Мирон подходил к каждому объекту, беззвучно разговаривая, может с ними, а может сам с собой. Он стал скульптором или, как называли его другие художники, ваятелем космоса, всего десять лет назад. До этого он долгое время работал на фабрике, в карьерах, занимаясь ремонтом крупной техники. Его рост и природная сила позволяли ему голыми руками делать то, что часто не удавалось двум и трем слесарям вместе с роботом-манипулятором. Техника его любила и, это может показаться странным, но техника его боялась, так же, как и люди. Поэтому Мирон не появлялся днем в поселке, дети его пугались, взрослые поспешно уходили с дороги, он привык к одиночеству, съедаемый бесконечным кошмаром из прошлого, который становился для него уже настоящим, будто бы это он все пережил, он был тогда там, он это совершил.
Неизвестно кто и когда увидел в нем способности к творчеству, но этот человек СПАС Мирона от безумия. Ваяние, выкалывание, отсекание граней, резьба, любовь к камню излечивала его, пускай и ненадолго сохраняя разум, давая отдохнуть измученному телу, мозгу. Он подошел к небольшому валуну, и положил сумку рядом. Мирон погладил камень, что-то прошептав, упорная руда зажглась изнутри, дрожащим, нетерпеливым светом. Мирон взял топор в обе руки, сжав ручку до предела, и стал отсекать внешние грани, как художник грубой кистью вырисовывает силуэт будущей скульптуры.
Он работал долго, не давая себе права на отдых. Пот лил с него ручьями, раздирая порезы на теле. Он дрожал от нетерпения, раздувавшийся в теле зуд заставлял его работать еще быстрее, наносить страшные удары, откалывая от камня большие куски. Раз! Раз! Раз! Валун оживал, приобретая черты ребенка, это была девочка, уже даже самый невнимательный взгляд угадал бы силуэт веселого ребенка, высеченного грубым страшным инструментом.
Мирон уже видел ее лицо, хотя высекал лишь грубый силуэт. Он видел, как смеются ее глаза, большой рот с пухлыми губками радостно раскрыт, а толстый носик, точь-в-точь, как у него, блестит. Девочка смеялась, смеялась и тянула руки к нему, повторяя раз за разом: «Папа! Папа!»
Мирон выронил топор из рук и упал на осколки камня, свернувшись, прижав ноги к лицу, обхватив голову руками. Странно было видеть этого гиганта сломленным, плачущим. Он просил, умолял: «Алиса, не надо, прошу тебя, не надо!» А в голове она вновь и вновь его звала. Он вжимал голову в колени, но не мог отвести взгляда от силуэта девочки. Она была не живая, вся залитая кровью, своей кровью, рассеченная его топором на части, и звала, звала его, продолжая смеяться.
Через три часа, когда уже совсем рассвело, Мирона подняли с земли и отнесли домой. Бережно раздели и уложили на кровать. Казалось, что он не дышал, безвольный, безжизненный, с почерневшей кожей и впавшими глазами, которые были открыты, но ничего не видели. Двое художников остались с ним, один сделал компресс из водки на лоб, второй медленно вливал горючую жидкость ему в рот. Остальные ушли к скульптуре. Три скульптора и два художника смотрели на силуэт будущей скульптуры, без тени зависти, они искренне восхищались работой, поражаясь, как точно и тонко смог Мирон одним топором высечь это. Один из скульпторов, с трудом поднимая сумку с инструментами, предложил оставить как есть, так как скульптура была готова, пускай и не был прорисован истинный облик девочки, пускай мазки были слишком грубыми – ¬ в этом и была их сила. Каждый, каждый, кто хотел, кто бы захотел смог бы увидеть в этом неровном, на первый взгляд, камне, болване с капища, истину, то, что запрятано в его сердце, то, чего он боится, то, что он любит, наделяя болвана обликом своим, обликом своего преступления.
Мирон открыл глаза. За окном гулял день, красные лучи доброго светила озаряли комнату, делая угрюмую обстановку живой, инопланетной, если этот термин можно применить к астероиду, закинутому в самый конец обжитой вселенной. Он услышал, что на его кухне шумно спорят, звенит посуда, пахнет мясом и сушеными овощами. Его затошнило от голода, он резко встал, чтобы не захлебнуться, жадно втягивая в себя воздух. Как же он оказался здесь, в своей постели? Кто-то перенес его, заботливо раздел, укрыл давно нестиранным одеялом, от которого пахло невообразимо и по-домашнему – это был его дом. Толком не соображая, Мирон поднялся, стараясь вспомнить, что было рано утром, но не мог. Обычно он лежал возле своих камней до самого вечера, медленно приходя в себя. Холод и голод с жаждой делали свое дело, заставляя сдавшееся могучее тело пробуждаться, требуя жить.
На кухне его ждали друзья по художественному цеху. Кто-то сидел на подоконнике, кто-то уперся в стену, зажав в руке недопитую бутылку с грушевой водкой или вишневой настойкой, остальные же сидели просто на полу, разморенные едой и выпитым, вкушая тяжелый дух высоких споров и перегара.
¬ О, ты уже пробудился! – к Мирону подбежал толстенький коротышка, рядом с Мироном он выглядел как мячик, его можно было пнуть, и он отскочит от стены, весело дребезжа. ¬ Это мы тебя разбудили?
Нет, Мирон покачал головой и устало опустился на пол, уперевшись в угол, стена задрожала. – Спасибо, что перетащили домой.
Голос Мирона звучал тихо, но все слышали каждое слово. Мирон был немногословен, его мнение ценили, его уважали и не боялись, да, не боялись. Он мог одним ударом убить любого из них, пускай и другие ваятели были широки в плечах, мощные мускулы не вмещались в рукавах стандартных комбинезонов, и все же они были слабы, физически. Один вид Мирона пугал людей, обыкновенных, привыкших каждое утро идти на смену, а вечером возвращаться домой, утопая в заботе о детях, не в силах сделать большего, чем просто прийти домой и опасть тряпкой на кровати. Мирон напоминал им что-то забытое, то, что мучило их в кошмарах, терзало душу. Каждый житель нашей планеты видит эти кошмары, они у каждого свои, как заколдованная программа, заставляющая голову и сердце терзаться, ломаться, болеть. Никто не знает, откуда они берутся и почему, но дети не видят кошмаров, они пока счастливы. Может дело в тех камерах, которые стоят в каждой школе, и куда дети должны ходить каждую неделю, просиживая там по два-три часа, выходя оглушенные, потерянные?
Кто-то поднес Мирону полную бутылку, он стал пить до тех пор, пока непроснувшаяся голова не затуманилась, разговоры стали тише, доносясь откуда-то издалека. Тени склонялись над ним, подсвеченные ярким светилом. Прямо над ухом раздался голос, звучавший из глубины карьера или глубокой пещеры, волна то рассеивалась, то раздваивалась, делилась на десятки усиленных повторений, сливающихся друг с другом.
Мирон, а ты как думаешь? Может пора уже свалить эту подлую Компанию? – голос с силой ударил по ушам.
¬ Да, Мирон, почему они нас держат здесь, как подопытных зверолюдей с планеты Духов? – заныл другой голос над вторым ухом.
Мирон с трудом понимал, суть разговора он потерял давно. Кто-то забрал у него бутылку, всучив в руки большой кусок мяса и рулет из тонкого хлеба, скрученного вместе с вялеными и
