серьезными, кофейного цвета глазами и завитками жестковатых волос? На слепящий миг появилась она в моей жизни и исчезла навсегда.
Постепенно в пустой моей башке появляются мысли. Они скачут все быстрее, как безумные. Неожиданно ловлю себя на том, что пытаюсь анализировать прощальные слова Анны, чтобы понять, почему она решила бросить меня? Проклятая привычка! В ярости жму на газ, еще какое-то время кружу по заснеженному городу и в полной темноте, летя среди неподвижных и движущихся огней, возвращаюсь домой.
– Что с тобой? – первым делом спрашивает Сероглазка. – На тебе лица нет.
– Просто устал и хочу есть, – хрипло выдаю классический ответ всех задолбанных жизнью мужиков.
После ужина усаживаемся на диван.
– Знаешь, я провела свое расследование, – прижимаясь ко мне и неловко хихикая, говорит Сероглазка.
– Не понял. Ты о чем?
– В последние месяцы ты сильно изменился. Стал рассеянным, уже не такой ласковый со мной. Во-вторых, забыл поздравить меня с днем ангела. В-третьих… – Она багровеет и продолжает едва слышно: – В постели совсем редко… Вот… И вчера перед сном меня не поцелова-а-ал… – губы Сероглазки ползут в гримасу плача, по щекам катятся слезы.
– Прости меня… – Пытаюсь что-то сказать еще – и не могу. Першит в горле и, будто заколодило, не выговариваются слова. – Я скотина, но ты очень-очень мне дорога.
Я и в детстве никогда не ревел, и сейчас только чуть щекочет глаза, но слезы жены размягчают, очищают мою душу. И прекрасное наваждение – статная кудрявая женщина – исчезает, растворяется в прошлом.
Глажу, целую родное тельце жены, маленькое, как у ребенка.
– … И стала… думать… почему ты стал совсем-совсем чужим? – всхлипывая, подавляя сотрясающие ее рыдания, продолжает «расследование» Сероглазка. – Не напрасно я больше года прожила с частным сыщиком. Кое-чему научилась… – Она храбро улыбается сквозь слезы. – И нашла ответ. У тебя есть женщина, да? – полуспрашивает, полуутверждает она, и непонятно, чего больше в ее голосе – страдания или надежды.
– Нет у меня никакой женщины, глупышка. – Мое горло стискивают горечь и сожаление.
– Поклянись, – шмыгая носом, шепчет Сероглазка, не веря, должно быть, собственным ушам.
– Клянусь, – говорю я с тяжелой и чистой душой.
* * *
8 декабря. Суббота. За двойными стеклами, не переставая, валит снег. В белом хаосе не разобрать, оседают белые хлопья на землю или поднимаются в белесое небо. Дома, деревья, люди – все покрыто снегом. А квартирка Шуза прогрета и даже, как ни странно, уютна, хотя и царит в ней полный бардак.
Откликнувшись на просьбу хозяина жилища поведать что-нибудь этакое, извергаю из себя коротенькую историю:
– Вчера забрел в мой офис прелюбопытный индивид. Философ. Явно не от мира сего. Супружница его ушла к водителю автобуса, и этот Гегель никак не может понять: почему? «В минуты нежности, – жалуется мне философ, – он называет ее Попкой. Представляете? Заметьте, речь идет не о попугае, а о… филейной части тела. Действительно, в моей бывшей жене есть рубенсовская пышность, но акцентировать внимание на мускулюс глютеус (извините, на том, что ниже спины) – пошлость и вульгарщина! Моя Попка! Каково! Недавно встретил ее. Она довольна! Она, с кем мы обсуждали труды мыслителей, античную литературу, Камю, Сартра! Умоляю вас выяснить, на чем базируются их отношения». – «И как, по-вашему, я это сделаю?» – «Вы же профессионал, – принимается убеждать меня философ. – Мастер своего дела. А для профессионала нет ничего невозможного. Зарплата у меня более чем скромная, но я готов продать мебель, книги и рассчитаться с вами достойно». – «Но зачем вам это знать?» Он аж обомлел: «Как же иначе я пойму, почему любимая женщина так явно предпочла растительную жизнь духовной?» «Спросите у нее самой», – говорю. «Но она только смеется!» И до того отчаянно он это произнес, что мне даже жаль стало бедолагу… Еле от него отвязался.
– Не перевелись еще на безразмерной Руси чудаки, – ухмыляется Шуз, – которым место разве что в старинных сказках. А ведь, казалось бы, эти динозавры должны были напрочь вымереть в условиях дикого рынка, когда физики торгуют памперсами, а лирики нянчат отпрысков «новых русских».
– Но ты же не думаешь, что так будет всегда.
– Не думаю – уверен. Все мы – подопытные мышки великого экспериментатора. Примитивные программы. У каждого свой генетический код – как бирочка, чтобы не спутать. Те, что шустрее и живучее, вечно будут жиреть, а вялые, мечтательные – подыхать.
– Циник ты, Шуз.
– И есть отчего. Когда мне было лет двенадцать, мой папашка загнулся от цирроза печени, и маманя стала приводить мужиков. Хорошенько поддавали, а потом, когда наступал ответственный момент совокупления, выгоняли меня из дома. Один раз я сделал вид, что снарядился на улицу, а сам спрятался в шкафу. После того, что увидал и услыхал, во мне что-то перевернулось. С тех пор не верю в россказни о высокой любви.
А как думаешь, почему я за всю свою жизнь не выпил даже глотка пива? Смертельно боюсь генетики, Королек. Во мне заложена мина замедленного действия, стоит только начать. Вот и хлебаю чернущий кофе – как альтернативу чертову алкоголю. Я, может, зубами скриплю, когда ты заводишь свою шарманку: «Пейте пиво пенное, отменно обалденное!».
– Извини, друг, я не знал…
Никчемный разговор. Какой смысл драть горло зазря, если мы все равно останемся Корольком и Шузом, разными и в общем-то чужими, хотя с пятого класса сидели за одной партой. Оттого, должно быть, что Шуз по восточному гороскопу Петух, забияка и фанфарон, а я – преданная людям Собака.
А снег все плывет, и от этого непрерывного снегопада, от предчувствия Нового года блаженно сжимается моя собачья душа…
Через час с небольшим, когда сижу за рулем «жигуля», звонит Акулыч.
– Дозвольте доложить, ваше превосходительство! Дело, к которому вы изволили ручку приложить, раскручивается самым что ни есть надлежащим образом. Ежели ничего форс-мажорного не приключится и… тьфу, тьфу, тьфу… доведем до суда, процесс будет громкий. Городок наш тряханет капитально. Так что разрешите, ваш-ство, проздравить с офигенным успехом и пожелать всяческих благ… Бывай, обормот, не кашляй. Привет семье.
Притормозив, сворачиваю к обочине.
Снег осторожно, точно боясь запачкаться, оседает под ноги прохожих и колеса машин, струящимся занавесом заслоняет прошлое, с холодной неторопливостью стирает из памяти следы Чукигека, Леточки, Клыка, Серого, Катушки, будто и не было их совсем…
Да и существовали ли они в моей жизни?
* * *
12 декабря. Среда. Девятый час утра. Морозец. Между многоэтажками светится розоватая полоска зари. Вывожу со стоянки «жигуль», отправляюсь в сторону центра и припарковываюсь возле незатейливой «хрущобы».
Здесь ее архитектурная мастерская.
Едва ли не каждое утро вопреки своей воле приезжаю сюда и жду, волнуясь и злясь на самого себя. Торопятся прохожие, еще не слишком отчетливо различимые в рассветной полутьме. Вот появляется она, одна из многих, и мне кажется, что ее каблучки стучат по моему сердцу…
… За ней уже давно затворилась дверь, а я все не могу тронуться с места…
А потом в темноте, но уже вечерней, подкатываю к ее дому и снова жду и ревную – бешено, надсаживая нервы, как обманутый муж. Когда, не зная, что изводит меня, она возникает возле подъезда, вылезаю из «жигуля», бегу по снегу, догоняю ее возле лифта. Невидимый лифт, гудя, повизгивая, по-стариковски кряхтя, спускается с десятого этажа, и у меня есть минута, чтобы сказать, как я тоскую.
– Привет, – говорю я, протягивая ей букет бордовых роз. И чувствую, что останавливается сердце.
– Спасибо, – она улыбается ласково и сдержанно, как посторонняя.
Она вошла с холода, и лицо у нее усталое и немолодое, но от этого она еще ближе, роднее.
– Можно, я поднимусь к тебе?
Она отрицательно качает головой.
– Ты жестока.
– Я реалистка, милый.
Лифт с железным звуком разевает пасть. Стоит только протиснуться следом за ней, нажать кнопочку, вознестись в ее квартиру – и там, в спальне, за завешенными шторами я снова обрету счастье. Но какая-то неодолимая сила, точно невидимая ладонь упирается в грудь. Анна уплывает вверх, а я остаюсь. Медленно выхожу на улицу. Меня словно выпотрошили, оставив пустую оболочку.
– Такие вот дела, любезный, – обращаюсь к «жигулю», заводя мотор. – Как же мне быть-то, а?..
И, не выслушав ответ, направляю своего Росинанта туда, где среди холодных огней светится теплый прямоугольничек моего жилья.
* * *
28 декабря. Пятница. Сегодня добиваю последнее в этом году дело.
Раннее утро. Усеянная звездами темнота отступает неторопливо, нехотя, и так же медленно, с тяжелыми продолжительными боями, продирается бледный рассвет. Подруливаю к маленькому особнячку, выстроенному еще в позапрошлом веке. Покинув тачку, поднимаюсь по ступенькам, отворяю фирменную дверь – и попадаю в блистающий чистотой современный офис. Элегантная секретарша – она же любовница начальника – приглашает в кабинет шефа. Захожу. Клиент, наряженный в дорогой костюм, спрашивает деловито и властно:
– Ну, что?
Выкладываю на стол из мореного дуба снимки. Оптика у меня посредственная, но два целующихся голубка – юная жена клиента и крепкий, с накаченными бицепсами субъект – различимы вполне отчетливо. Клиент озабоченно скребет плешь, с кривой усмешкой замечая, что это у него пробиваются рога, и мне по-мужски становится жаль его. Но это чувство мигом улетучивается – брызгая слюной, он принимается орать. Поддельный лоск слетает с него, и я вижу перед собой коренастого пузатого сорокапятилетнего хмыря с ежиком светло-русых волос и красной от натуги мордой. Его энергичная речь, состоящая из мата с редкими вкраплениями цензурных слов, сводится к тому, что он, идиот, женился на смазливой нищей сопле, осыпал бриллиантами, купил иномарку, а она вон как отблагодарила! Наконец, слегка подустав, он уже спокойнее подводит итог:
– Я ее, потаскуху, оставлю, в чем подобрал, – голой. Камни будет жрать, стерва… А он кто такой? – спрашивает мужик, тыча пальцем в фотографию.
Прямо глядя в его глазенки цвета водянистого чая, называю «заборских» – знаменитую в нашем городке бандитскую группировку.
– Он у них вроде серого кардинала. Не высовывается, но всех держит в руках.
Я здорово рискую, но сегодня мне, похоже, фартит. Он спрашивает меня испуганно и растерянно:
– Что же мне теперь делать?
– Оставь все как есть. – Впервые за время нашего общения обращаюсь к нему на «ты». – Авось само рассосется.
– Лады. – Солидно кашлянув, он достает бумажник, небрежным жестом швыряет на стол несколько купюр. Это больше, чем мы договаривались. Поясняет с презрительной гримасой: – Тут еще премия за хорошую работу.
В другое время я кинул бы эти бумажки в его ряху, но сейчас случай другой. Понимаю: мужику стыдно передо мной за то, что так откровенно струсил. Унижая меня, он пытается обрести привычное самоуважение. Если сейчас задержусь хоть на минуту, примется откровенно хамить. Молча беру деньги и выхожу.
В «жигуле» достаю мобильник и набираю номер. После долгих гудков раздается девичий голос, чуть гнусавый и сонный:
– Аллоу.
И я как будто вижу ее, куклу Барби, собиравшуюся в начале этого года от скуки
