Год сыча

старче?
– Чтобы преступники сидели в тюрьме. Или это запредельное желание?
– Да как тебе сказать. Не всякого посадишь, голубарь. Слушай, а может тебе детектив настрочить? Милое дело. А что. Отхватишь уйму бабок. Енто я к тому, что кроме «гениальных» догадок у тебя ни фига не просматривается. Один туман. Где факты?
– А если добуду факты?
И я излагаю свой планчик, надо заметить, тривиальный до опупения. Ну да я не Шерлок Холмс, чего скрывать, пониже и пожиже.
– Да ты никак спятил, барбос, – убежденно заявляет мент. – Шизанулся на почве борьбы с мировой криминальной гидрой. Оно и понятно. Следил себе спокойнехонько за изменщиками, резвяся и играя. А потом – бац, подвернулось дельце с уголовным уклоном. Ну и не выдержал мозжечок. Бывает.
– Смейся сколько угодно. Глумись. Но я уже рассказывал тебе о Чукигеке. Как он на скрипочке наяривал, ты бы послушал! Душу с потрохами вынимал. Серый уже поплатился за его смерть. Но остались не отомщенными и Лета, и другие, неизвестные мне, жертвы. Да и Клык тоже человек, как ни крути, а его убийца гуляет на свободе. Не должно быть такого, Акулыч!
– Э, погоди. Ишь, нагородил пафоса. Да ты у нас ентот… Демосфен. Оратор. Погоди. Насчет публичного дома даже не заговаривай, сегодня они почти легализованы. И ежели богатые мужики хотят развлечься с девочками, ничего зазорного в том нет. Я бы сам грешным делом… да благоверная сразу просечет, вот кому в ментуре самое место… Итак, про бордель забудь. Но наркота, убийства и прочее – енто уже интересно. Особливо наркота. Золотой ключик, которым кабинет любого начальника спроста можно отпереть. Даже ежели он – шибко крутой папа Карло, рядом с которым твой Серый – кучка дерьма… Уговорил. Хочешь быть Робин Гудом, слепим из тебя Робин Гуда. Только потом, когда окажешься там… – мент тычет сардельку указательного пальца в потолок, – и станешь порхать промеж облаков и нектар употреблять заместо пива, не шибко меня матери.
– Обещаю. Только помоги.  
– Подмогнем, не боись. Но войди и в наше положение. Мы повязаны по рукам и ногам законом, инструкциями. Так что много не жди.
– А я и не жду. Ты только выясни, куда стрелял киллер, когда убивал Клыка, – в голову или туловище?
– Без проблем.
Умолкаем. Над нами повисает нечто тягостное, что и словами не выразишь. И пиво вроде утратило роскошную золотистость, превратившись в пенистую мочу. Брезгливо ставлю кружку на стол.
– Порядка в стране нет, – вздохнув, подводит итог разговору Акулыч.  
– «Распалось связь времен…», – вторю ему я.
Мент пожимает тяжелыми плечами, и мне кажется, что слышу треск его расползающегося по швам пиджака.

* * *

18 октября. Четверг. За закрытыми шторами стынет осенний вечер. В спальне темно и тихо. Голова Анны лежит на моем правом плече, и мне хорошо от этой мягкой тяжести. Портреты дочери Анны еле различимы в полутьме.
Наш разговор, прихотливо пропетляв по извилистым тропкам, непостижимым образом заходит о моем отце.  
– Ты не поверишь, – говорит Анна, – но эта женщина, нынешняя жена твоего отца, присушила его, поэтому он и ушел из семьи… Ты улыбаешься?
– Однажды прочел объявление в газете: «Присушка. Отсушка». Бабьи затеи. Женщины издавна привораживали и отвораживали мужчин. Это было милым времяпрепровождением, увлекательным и таинственным. Пока мужья баловались охотой, воевали, дрались на дуэлях и закладывали за воротник, их подруги жизни от нечего делать ворожили у камелька. Так и осталось. И нынешние дамочки обожают собираться, гадать про женихов, присушивать, отсушивать и вытворять прочие симпатичные и вполне женские глупости.    
– Судишь по своей жене? – поддевает меня Анна.
В последнее время она часто упоминает Сероглазку, похоже, доказывая и мне, и себе самой, что положение любовницы воспринимает как данность. Зато мне, признаться, не по душе, когда в наши разговоры третьей лишней вклинивается моя маленькая жена. Вот и сейчас тороплюсь поскорее продолжить мысль:  
– Есть нечто грозное, космическое, неодолимое: Бог, судьба, а присушки с отсушками – забава скучающих фемин.
– Ошибаешься, милый, – ласково возражает Анна, – это далеко не игры. Поговорим о судьбе. Существуют два крайних мнения. Одни считают, что от судьбы не уйти, и человек наколот на нее, как бабочка на булавку. Другие – что ее не существует в природе. И то, и другое неверно. Судьба есть, но на нее влияет многое: от кармических проклятий до обыкновенных сглазов. То, что ты считаешь женской забавой, – оружие невероятной силы. Если бы я знала это четыре года назад, моя дочь была бы жива! – в ее голосе такая мука, что я спешу сказать глупость, лишь бы отвлечь любимую от тоскливых мыслей:
– Постой. А я-то гадал, отчего вдруг влюбился в тебя с первого взгляда? Значит, ты меня присушила?
– Нет, что ты! – выдыхает она, и я представляю, как она приподнимает брови, становясь похожей на наивную девочку. – Я даже…
Припадаю к ее раскрытым полным податливым губам, шее, груди… «Колдунья, – шепчу, – колдунья моя!..» Мягким движением она ложится на спину… И вот уже толчками бьется подо мной, и наши волоски, растущие внизу живота, то и дело соприкасаются… Раздается ее порывистый стон и гортанный смех, и я ощущаю такое счастье, точно в спальне вспыхнуло солнце. Признательно целую ее, милую, удивительную, мою…
Уходя, спрашиваю с порога:
– Ну и как, по-твоему, сложится моя судьба? Сколько лет – или дней – мне еще топтать землицу?
Анна задумывается на несколько секунд.
– Ты чист. Ни сглазов, ни, тем более, проклятий. Думаю, тебе суждена долгая жизнь.
– А вот это мы скоро проверим, – загадочно бросаю я, усмехнувшись.
– У тебя неприятности? – карие глаза Анны смотрят встревожено.
Вот идиот, костерю себя, не мог не покрасоваться напоследок. Неловко пытаюсь вывернуться:
– Обычное кокетство. Чтоб ты знала, мужики обожают напускать на себя таинственность и намекать на преследующие их роковые силы. Некоторые чувствительные барышни клюют.  
Анна улыбается, но тревога в глазах не исчезает, и это, если откровенно, льстит мне ужасно.
Как не хочется уходить! Остаться бы здесь на ночь, навсегда.
Странно, почему-то не могу назвать Анну котеночком, заинькой или еще какой мелкой зверушкой. Но когда произношу: Анна, ощущаю такой прилив нежности и желания, что кружится голова.
– Анна, – повторяю блаженно, покачиваясь в замурзанном лифте, – Анна, – отворяя дверь в холод и мрак.
«А эту зиму звали Анна, она была прекрасней всех…» Кто поэт? Где прочитал? Не помню… А эту осень звали Анна… А эту жизнь звали Анна… Она была прекрасней всех!..

Сотовый подает голос, когда до «жигуля» остается два шага.
– Информация к размышлению, Штирлиц, – басит мент. – Продырявили Клыка на уровне груди. Оно и понятно: корпус, он завсегда здоровее башки, не промахнешься. А уж контрольный выстрел – в черепок. Доволен?
– Еще бы. Тогда наш договор начинает действовать с завтрашнего дня.
– Не боись, цыпа. Отдайся папе Акулычу, и все будет в ажуре и гламуре.
Отключившись, залезаю в машину и звоню, выудив нужный номер из памяти мобильника.  
– Слушаю, – произносит знакомый голос.
– Это Королек. У меня есть неопровержимые доказательства того, что Клыка пристрелил нанятый вами киллер, – говорю жестко и непримиримо. – Накопал я достаточно, солидную папочку. Могу отдать вам, а могу – ментам. Если выбираете первое, придется выложить пятьдесят тысяч зелененьких.
– Вы позвонили так неожиданно… Я не могу ответить сразу…
– А придется. Ждать я не намерен. Ну, как?
– А если я дам вам деньги…
– Тотчас исчезну из вашей жизни. Я – человек слова.
– Хорошо, – соглашается голос, в нем сквозят усталость и безразличие. – Назовите место встречи.  
– Во дворе того двухэтажного домика, в котором содержится Виолетта. Я – человек сентиментальный и хотел бы получить причитающееся на фоне родного жилья. Только учтите, без тугриков являться бесполезно, разговора не будет. Завтра, в семнадцать ноль-ноль. Устроит?
– Да, – коротко отвечает голос.
И мы разъединяемся.  

* * *

19 октября. Пятница. День будто балансирует на грани света и тьмы. Небо обложено низкими тучами, нависшими над головой, точно клубящийся потолок необозримого здания. Кажется, что они вот-вот медленно, тяжело, с железной неотвратимостью пресса опустятся на землю и раздавят все сущее, в том числе «жигуль» и меня, сидящего в нем и оцепенело чего-то ждущего.    
Утром выпал липкий снег, забелив обнаженные деревья, редкие листья цвета старого золота и коричневую землю. Позже он стаял, но тучи по временам разрешались от бремени порциями снежинок, которые то бешено крутились на ветру, то опускались чинно и чуть жеманно. Пропархивают они и сейчас, с любопытством заглядывая внутрь «жигуля».
Съехав с асфальтовой дорожки, «жигуль» стоит возле двора моего детства. Слева от меня расшатавшийся зеленый штакетник. Справа – угрюмо насупившиеся дровяники.
Когда-то я заодно с пацанами бесстрашно носился по крышам сараев, даже не задумываясь о том, что имею все шансы стать калекой или попросту умереть. Наверное, считал, что буду вечно, как солнце, небо, земля. В домики провели центральное отопление, но дровяники по неизвестной причине не снесли, и теперь они напоминают декорации мрачного спектакля, в котором обязательно должно случиться смертоубийство, – покосившиеся, наполовину сгнившие, таящие неясную угрозу.
В глубине образованной дровяниками буквы П притулилась шоколадного цвета «газель», почти сливающаяся с унылым фоном.    
Достаю мобильник и набираю номер.
– Слушаю, – раздается в трубке женский голос.
Отключаюсь.  
Мои «командирские» показывают семнадцать ровно. Криво усмехнувшись над собой, вылезаю из «жигуля» и на ватных ногах пытаюсь совершить небольшой променад.
Завершается эта мини-прогулка через минуту-полторы, словно тот, кто должен был появиться на сцене, только и ждал за кулисами своего часа.

По безлюдному тротуару неторопливо приближается латаный-перелатаный «москвич». Захожу за бампер своего «жигуля». Поравнявшись со мной, «москвич» тормозит, водило поворачивает ко мне голову в черной маске – между нами всего-то метра два с небольшим. Дальнейшее происходит стремительно, лихо, как в голливудском боевике. «Черная маска» наводит на меня пистолет с завораживающе чернеющим зрачком. Резко хлопает выстрел. От удара в грудь отшатываюсь, медленно, согнув колени, падаю боком на грязную холодную землю, давя еще не растаявшие снежинки, и замираю, облегченно сомкнув веки. Слышу крики, стрельбу, короткий жалобный вскрик, топот ног, но остаюсь неподвижным, пока меня не начинают тормошить, как тряпичную куклу. Только тогда открываю глаза, одурело гляжу в участливое лицо Акулыча и поднимаюсь на ноги. Больно дышать, точно меня лягнула копытом невесть откуда взявшаяся лошадь.  
– Эй, боец, еще живой? – заботливо спрашивает Акулыч. – Безгласное тело изображаешь натурально. Одно слово: виртуоз. Меня аж до печенок проняло, чуть было не прослезился. Скажи большое мерси нашему бронежилету, спас. Хлопчик уже из тачки вылез, чтобы последние мозги тебе вышибить… А курточку-то повредил.
Точно. На уровне груди чернеет отверстие.
– Тьфу ты, хорошую вещь испортил, – сокрушаюсь я.  
– Не жалей, – осклабляется мент. –