С И Р Е Н Е В А Я Д Р А М А или К О М Н А Т А С М Е Х А (с и р е н е в а я д р а м а)

ласки… губы на поцелуи…».
- Он был когда-то репейником, а потом его превратили в человека.
- Это смешно? – Лиза снова улыбнулась, как лилии во сне, и от этой улыбки у  Эраста защемило в… везде.
К этому времени куст сирени расходился уже, и было не удивительно, что у Эраста защемило.
Стучали молотки монтировщиков, пилили пилы, визжали лебедки, слышались оклики: «вира», «майна» и другие…и, как награда, как цель стремлений, как вожделенно-желанная мечта, на поверхности глобального умиротворения, возникала из фанеры и папье-маше, из вселенской пыли и песка жизни «Комната смеха».
- Да, смешно, так люди говорят.
- Как?
- «Вот, - говорят, когда видят его, - репейное семя!»
Лиза остановилась.

Кто же у нас мастера психологического проникновенного проникновения? Достоевский, Поль Моран, Фицджеральд, Гончаров, Мария Кунцевич?.. охо-хо, сколько ещё их.

«Она так старалась ничем не выдать своих чувств, что лицо у неё от напряжения странно онемело, а на губах ещё дрожала вымученная улыбка… …сердцу становится тесно в груди… Она болезненно ощущала его короткие частые толчки и свои странно заледеневшие ладони, и чувство ужасного, непоправимого несчастья овладело всем её существом… этот красивый белокурый юноша… Холодное, тревожное предчувствие беды…».

«И вот она вышла взглянуть на свет в последний раз. Хлеб был уже убран с поля, и опять из земли торчали одни голые, засохшие стебли. Девочка отошла подальше от мышиной норки и протянула к солнцу руки:
- Прощай, солнышко, прощай!
Потом она увидела маленький красный цветочек, обняла его и сказала:
- Милый цветочек, если увидишь ласточку, передай ей поклон от Дюймовочки».

«Да, бываешь одним, а становишься другим… …в землю посадили цветочную луковицу… Луковица пустила ростки, она готова была лопнуть от избытка мыслей и чувств».

Лиза решительно повертела и поперекладывала из руки в руку билетик: «Нет, не сегодня. На сегодня всё…» - и пошла вон из Парка.
Недоумённые, охочие до работы гномы недоумённо остановили работы, которые уже, можно сказать, были почти закончены.



Эраст (молодой человек кассир)
(вслед, влюблено и пылко)

А как же «Комната смеха»?

Лиза (прелестная внучка)
(обернувшись и повёртывая и показывая билетик)

Как-нибудь потом.

Гномы и рабочие
(склонив к плечу, недоумевая, голову и, разведя руками)

Трудились, трудились…


  з а н а в е с


  К О Н Е Ц  П Е Р В О Г О  А К Т А


Антракт

…маленький, как все антракты, когда не хватает времени поговорить о своём… а уже надо снова в зал.

П е р в ы й  а к т  в  а н т р а к т е

Пару слов (ein paar Wörter) об антракте. То есть о промежутке (от французского еntre – между), промежутке жизни, о между «было» и «будет», когда удаётся приостановиться и поговорить или, хотя бы, подумать о своём. Вот уже всё «было» сделано (описано, озвучено, показано, сработано), и актёры просят передышки. Иначе и не наступит антракт. А «будет» - ещё ждёт, ещё есть время, до того как начнётся «будет». Эх, не могу не напомнить здесь один умопомрачительный набоковский гносеологический выверт, этот описанный «миг между прошлым и будущим»…(не обижайся на меня, мой читатель, не обижайся на меня за все эти отступления, отклонения, скобки. В скобках, порой и происходит главное; во всяком случае, в скобках тоже живёт жизнь, и, заглядывая в них, понимаешь, что не один ты на свете существуешь – без роду, без племени. А что касается Набокова или других цитат - так от повторения умных слов в нас не убудет, а только прибудет:

«…а может быть, мне это приснилось, я попал знойным полднем в сонный городок, до того сонный, что, когда человек, дремавший на завалинке под яркой белёной стеной, наконец встал, чтобы проводить меня до околицы,его синяя тень на стене не сразу за ним последовала… о, знаю, знаю, что тут с моей стороны был недосмотр, ошибка, что вовсе тень не замешкалась, а просто, скажем, зацепилась за шероховатость стены… - но вот что я хочу выразить: между его движением и движением отставшей тени, - эта секунда, эта синкопа, - вот редкий сорт времени, в котором живу, - пауза, перебой…» .

«эта секунда, эта синкопа, эта пауза, перебой», «миг между прошлым и будущим», этот антракт, когда можно чуть… эх, какое есть чудное русское нелитературоудобоваримое слово, которое объединяет в себе и немецкое plaudern, и английское chat, и итальянское chiacchirare un po… ты уже догадался читатель… правильно… как говорят на хорошем русском языке: поговорить, чуть поговорить в антракте, расслабиться, ведь говорить – не мешки таскать. Антракт и существует для того, чтоб не таскать мешки, и надо быстро, быстро, быстро… потому что он (антракт) неотвратимо закончится и придётся снова, и это неотвратимо, придётся таскать мешки.
Неотвратимо  (что бы мы о нём ни говорили и ни придумывали) время. На что только время, в своё время, ни насмотрелось, чему только на своём веку оно ни наудивлялось, чему ни нарадовалось, чему ни наогорчалось и чему даже, ни назавидовалось. Но всегда оно неизбежно настигало. И даже, если даже и очень жалко было, всё равно проходило мимо и шло дальше.
А любовных  историй (читай сиреневых) - столько промелькнуло оно... Сейчас уже и не всё припомнишь... конечно, нашей сиреневой истории далеко до тех сиреневых историй, которые могли остановить внимание такой вечно-бесконечной величины, как Время, хотя с другой стороны, по правде говоря, бессмертных и вечных часто останавливает и удивляет то, что у преходящих и смертных случается на каждом шагу и является их - просто жизнью.
Вот и сейчас - цвела сирень и так настойчиво, и призывно, что Время не смогло не остановиться и не взглянуть, что же там происходит.
Давали драму… то ли «Рождение Пандоры», то ли «История Пандоры», то ли «Пандора Одарённая».
Красивая женщина…так её и запомнило Время.
Можно спорить… красивая… нет?
- Женщины бывают красивые и некрасивые…
- Нет, женщин некрасивых не бывает…
- Правильно! - это у мужчин бывают дурные вкусы…
Настоящая сиреневая история. Господин Время (оно тогда ещё было молодым… а кто скажет, что теперь оно старое?), господин Время, пролетая, не мог не остановиться и не посмотреть такую красивую пьесу о такой красивой женщине…
Цвела сирень. Как всегда цвела так, что сильфы и эльфы заходились от неё. Она цвела так, ещё с тех пор, когда чудовищный, рогатый и одуревший от похоти бог Пан пытался прижать её,  ещё Сирингу, ещё голенастую нимфу, к додонскому дубу и изнасиловать без всяких правил - жестоко и больно, по праву хозяина леса и луга и по своей злобной неразборчивости. У неё не было выхода – она отбивалась и царапалась, а он срывал с неё редкие одежды, и, на пике, на грани, когда уже не вскрик, но ещё не крик, она взмолилась к богам, и они её сделали сиренью. В отместку она стала издавать такой аромат, что хозяин озверел и бросился ломать её цветы, но от этого цветов становилось ещё больше. Изнемогший, он упал… а когда очнулся, ему стало невыносимо жалко… он сделал из ветки сирени свирель... но это уже другая история.
Цвела сирень, Гефест вместе с Афиной ковали и лепили невиданное и неслыханное, ни на Олимпе, ни на Земле чудо – первую женщину. Врали шизонепетки многонадрезные (шу-шу-шу, ши-ши-ши, ши-ши-ши), что женщину творили по заказу Зевса, чтоб наказать людей за что-то. Ещё не было не только за что наказывать, ещё (в очередной раз) не было самих людей. Пандора была первой женщиной… а дальше уже идут перепевы (и я думаю, перепевы идут, чтоб исказить историю и исказить её в угоду кому-то, в чём я, конечно, в этой книжке, посвящённой совсем другому, не буду разбираться), идут перепевы шизонепеток, пустырников и других терниев: «…шу-шу-шу, ши-ши-ши, созданной, - перешёптываются они, - чтоб наказать людей. Лилит тоже была первой, шу-шу-шу, как бы - это не одна и та же персона? Время видело и знает, и знает, что сходилась она с сынами божиими, иначе откуда бы взялись все эти «издревле славные люди»».

«В то время были на земле исполины, особенно же с того времени, как сыны Божии стали входить к дочерям человеческим, и они стали рождать им. Это были сильные, издревле славные люди» .

Время знает обо всём, но молчит… может потому, что уже не помнит про Лилит…
И всё-таки цвела сирень. Сирень цвела, а из кузницы, под самой Этной, доносился такой грохот, что Эрато и Эвтерпа, у которых были особенно нежные ушки, и у которых от грохота разболелись головки, сбежали с Олимпа на Землю. К братьям по крови, к Алоадам сбежали и нажаловались братьям, мол, де, вот, на Олимпе уже нет никакого покоя, чтоб в тишине сочинять песни и гимны, потому что этот ненасытно-сексуальный Кронид то мечет громы, то ругается с женой, то, вот - задумал отомстить Прометею, и Гефест с Афиной (всегда они у него под рукой, всегда рады угодить) затеяли такое светопреставление! Жалобы, конечно, проникли Алоадов справедливым негодованием и стали одной из причин, почему они хотели взгромоздить Пелион на Оссу, или Оссу на Пелион, или Оссу на Олимп, а на Оссу Пелион (теперь уже точно никто не знает), чтоб достичь неба и отвоевать себе в жёны Геру и Артемиду. Чем закончилось? все - и знают, и помнят. Если уж Атлант, который может на себе всё небо держать, бежал, как угорелый, от молний Зевса на край света, то, что там Алоады … а вот Прометей (родной брат Атланта, и оба они сыновья Иапета, поэтому Иапетиониды), Прометей - это другое дело. История старая, поросла мхом, и Время - оно-то знало её, но не хотело перемешивать грешное с праведным. История про любовь Прометея и Пандоры - одно, а история свор и ссор Прометея с Зевсом – другое; а то так можно никогда до конца и не дорассказывать; достаточно сказать, что Зевс решил отомстить Прометею за какие-то его (Прометея) неблаговидные, с точки зрения самого главного олимпийца, прошлые делишки (таких у Иапетионида хватало).

В гневе сказал Прометею Кронид, облаков собиратель:
"Сын Иапета, меж всех наиболе на выдумки хитрый!
Козней коварных своих, мой любезный, еще не забыл ты!"

И решил Кронид это дело сделать хитро, таким хитро-мудрёным образом (не иначе, как ему подсоветовал подлючий и насмешливый Мом), таким мудрёным образом, что даже Время остановилось, чтоб отсмотреть, а отсмотрев, запомнило эту историю.
Огонь в горне пылал, отбрасывал блики на стоящего, опирающегося на громадный молот Гефеста; потного, с бугристыми по всему телу натруженными мышцами, склонившего чуть к правому плечу голову в торчащих во все стороны кудрявых волосах, ещё более чёрных, чем застрявшие в них куски сажи. Гефест прищурил, опираясь на молот, свои выпученные глаза и глядел на ещё тёплую, ещё без имени, но уже со всеми прелестями (на которые смотрел бы, не насмотрелся), будущую Пандору, прикрывающую рукой одну из этих прелестей, самую важную (жест - непонятно как перенятый – не жила ещё, не видела и не слышала ещё ничего, а уже, пожалуста – перенятый у Афродиты, когда та появляется в морской раковине, рождённая из крови оскоплённого Урана). Рука, кстати, которой прикрывалась еще, по сути, не рождённая, мешает Афине производить последние, контрольные замеры, и мудрая Тритогенея сбрасывает её раз от разу на наковальню, но та (ещё и не рождённая – в Театре всё можно) снова возвращает руку на положенное место. «Не забыли ли что?» - в который раз спрашивает