С И Р Е Н Е В А Я Д Р А М А или К О М Н А Т А С М Е Х А (с и р е н е в а я д р а м а)

вдруг, сама увидела себя вдруг цветком.
Каким цветком?
А какие цветки растут в соблазнительных картинах маэстро Сандро Боттичелли?  Какие цветки источает из груди земная его Флорида, когда её обнимает и целует зелёный от вожделения небесный Зефир? Самые красивые, свежие и самые нежные… ни пионы, ни георгины, ни васильки, ни лютики, а цветки!
«Во мне, - говорила себе очарованная Лиза, - во мне есть всё от всех цветков мира! Я пылкая, как гвоздика, я смелая, как пион, я, как мак - вдохнув моих ароматов, забудешь всё на свете – все, что до меня было; я звонкая, как лилия, коварная, как лотос, душистая, как дикая мята, я обворожительная и легкая, как омела, зато и любопытная, как она, и болтливая, как колокольчик, я горькая, как полынь, терпкая, как тёрн, застенчивая, как красавка… как магнолия я - первая из первых. Ты похитил меня, фиолетовый герой, скромную и сказал: «Навсегда будь ты богиней цветов!»  Как же богиня всех цветков может быть похожа на один какой-то цветок?»
Ах! Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!
Клумба всколыхнулась… неистовый, ещё заточённый аромат,  ещё только подёрнутые желанием веки, ещё только спелёнатая, но уже губчатая жажда (коварная очковая лента, разомлевшая от жары солнца, но уже снова охваченная тоской жалить и убивать) зардела; заалела - ещё волооко; запламенела - чуть ещё только; ещё не наступил час её откровенных откровений и страстных страстей, ещё просыпалась она наружу намёками, непрозрачными ещё смыслами, ещё созрели лишь недосказанности: вокруг да около, сходились жеманно, томно и сладко расходились, приседали, кланялись, глядя из под ресниц: шассе, жете, ассамбле, па-де-баск, па-де-бурре, па-де-зефир…
- …бедный Коко…
- … праздный Мур…
- … совсем ещё он юн…
- … а этот – так, забавник…
- … а этот так…
- … всего лишь маленький грешок…
- … простушка Ло…
- … жаль только, что…
- … влаголюбивая…
- … прелестна…
- … ах, вертопрах!..
- … ах, вертихвостка!..
… ах, анорак, ах, аргамак, ах, арабески и ареал, и арахис, и антрацит, и антраша… и… потянулась, посунулась стеблями и колосьями: прямостоячими, разветвлёнными, бороздчатыми, ребристыми, голыми и паутинистыми и заходилась листками, густо опушенными; всё наружу: венчики, рыльца, пестики, сама завязь, сквозь которую проступает сама семяпочка на цветоножке; всё! - только, выбери меня…
- нет! меня…
- нет меня!..
…и разорвались покровы - с треском, будто сам Господь Саваоф разодрал завесу в храме, и открылись вежды, и  вконец распеленалась жажда, и вырвался на волю неистовый аромат. В оркестре резко вступили басы, виолончели, альты, скрипки, литавры… да что там говорить - не удержался весь оркестр. Внучка ошалела от умопомрачительного тутти и от (повторюсь ещё раз) неистовых ароматов. Это был – настоящий бал. Зала наполнилась испарениями (читай ароматами) рвущихся к опылению… изломы рук, линии плеч - изменяющиеся и упархивающие, противодвижения корпуса… paschasse, balance, pas de basque, entrechat quatre…

С молодой морской Селёдкой
Пляшет весело Омар.
Как угнаться за молодкой,
Если ты и слаб, и стар?

…ароматы наслаивались друг на друга, смешивались друг с другом и умножали свои силы, превращаясь в то, что называется афродизиаками…
Возлюбленный!
…вот так кадриль…и что же? дальше надо писать только стихи?.. но удержусь…
Возлюбленный!
Вдруг всё замерло (мотылёк, прихлопнутый неожиданной ладошкой; смертоносный меч и последний вскрик). Парок поднимался над взбудораженной клумбой. Стало так тихо, что слышно было, как в Австралии австралийский цветок орхидеи Chiloglottis распускается, чтоб совратить самца осы, вида Thynnine wasp. Ещё тикали часики, будто это были не часики, а часовой механизм…
Внучка - розовая невеста. Господин с зонтиком в ржавом фраке с фиолетовой манишкой и фиолетовыми же манжетами…  внучка закрыла глаза… ах, бабушка!
- Простите?..




С ц е н а  п я т а я

      О любви, ланитах, убежищах, нежных играх и ласковых тёплых дождичках. О красоте, которая у каждого своя и о богине Коре.

Испаряясь, соки поили воздух. Воздухом дышали ветер, бабочки, стрекозы, пчёлы, ромашки… шизонепетки многонадрезные… и Лепушок вдыхал полной грудью ароматы любви…

Нарциссы и фиалки среди мхов
Стреляют в мозг, и
кто бы ни сомлел
От этих метких
ароматных стрел?

…и сначала возникало общее чувство, и от него замирала, прислушиваясь, и немела в неизведанности та или другая часть тела. А потом он увидел её: манящую, лакомую, нежную, призрачную, жаркую, грустную, светлую, стихийную, звёздную, солнечную, лунную - да что там говорить, мысли покатились шарами. Шары, с головным грохотом, ударялись друг в друга - то глухо и ритмично, то стучали, будто по барабану в духовом оркестре, то без порядка и очереди, то синкопами (ямб) и хореями, амфибрахиями и дактилями, и анапестами, и бакхиями, и антибакхиями, с амфимакром и пеонами – первым, вторым, третьим и четвёртым, и спондеем стучали, и пиррихием, и молоссом, (пусть простят меня трибрахий и пятисложные - дохмий и ряд других) казалось, что это стучит и вот-вот выскочит сердце.
«Прекрасны ланиты  твои под подвесками… шея твоя в ожерельях… глаза твои голубиные… лилия между тёрнами... сотовый мёд каплет из уст твоих, невеста…       
Мирровый пучок – возлюбленный мой… яблонь между лесными деревьями… нарцисс Саронский…»
  Но как, же это возможно? в мириадах ланит и ожерелий не пропустить, увидеть, узнать её, её единственную?
Лепушок пробивался сквозь уймы излучений, потоки струй, лавины кликов и фонтаны выкликов: к ней, туда, на опушку, где жила она со своим  бирюзовым семейством…
…луга расстилаются под ногами, тёрн и всякое терние отступают и удивляются, а источники шипят от прикосновений… туда, в прохладу роз, в тень тамарисков, в ямочку, в ложбинку…
Началось с дождя. Надо было спрятаться. Этого им хотелось. Спрятаться. И дождь помог.
Убежище: стог сена, куст сирени, кладовка; с голубым сквозь щели свода светом пещера, парадный подъезд, тёмная лестница, лампочка, заброшенный ларёк, запах карамельных конфет, подвал-котельная, герань в горшке; чердак в белых цветах и вспорхах голубей; ночные бабочки, поводящие крыльями в сияниях луны…
Нежная игра: прижать к губам, прильнуть к затылку, привлечь на грудь, закутаться в волосах, нюхать запах тела, руки на плечи, обвивать шею, впиться в губы, когти, пальцы, исступленья, мять, лизать, покусывать, ласки, лакомые лакомки, ласкать, голубить, миловать, сластёны сладостные сладкоежки, ласкаться, ластиться.
Ласковый будто тёплый летний дождик; прозрачными сделал одежды её; растаяли платья от оплетающих прикосновений; её грудь - кувшинка полей - подалась вперёд навстречу шепчущим изгибам губ, изгибами к изгибам прилипающих, приникающих к влажным набирающим силы потокам… Невыносимое «скорей», «дальше», но кто может оторваться от того, что уже есть? Оставила мéту и водопадами покатилась и заискрилась нежность.
Шептались шизонепепетки многонадрезные, шептал хвощ полевой… пустырник шептал: «Шу-шу-шу, ши-ши-ши»…спорыш что-то шептал тоже. Были недовольны.

- Чем ты недоволен, выживший из ума сутяжник? Тем, что не досталось тебе! Что ты дрожишь слезливым веком? Что тебя не устраивает в этом отчаянном трении? Или это некрасиво?
- Ах! красота у каждого своя.

«Особую трогательность картине придаёт главный персонаж – бездыханный, но чертовски умный…  лицезреть который, можно лишь в качестве голограммы в виде милой девочки с ангельским голосочком… Отвязного драйва в кровавое действо добавляет музыка в стиле кислотных дискотек, под которую так и тянет поколбаситься» .

Мне кажется, что надо писать покалбаситься. Тогда слово происходит не от колбасы, а непонятно от чего и, таким образом, обретает невероятное количество значений, вселенскую полноту, и выглядит уже не какой-то бледной аллегорией, а настоящим символом.

Да.
Время постояло-постояло и пошло. Старину Время не проведёшь ведь!
Здесь должно следовать большое авторское отступление: размышление о том, как быстротечна любовь, как скоропостижно отцветают лепестки счастья, опадая, низвергаясь и увлекая за собой все нежные чувства; о том, как любовь, будто фиалковая Кора, богиня живых, становится богиней мёртвых, безутешной Персефоной, которая всегда тоскует по живым. Отступление можно было бы сделать отдельной сценой и назвать: «О мёртвой любви» или «О быстропроходящей живой и мёртвой любви»- есть же сказка «О живой и мёртвой воде».
Чья-то властная рука перевернула песочную воронку, и снова потёк песок жизни… один и тот же песок: туда, сюда.

The odour from the Flower is gone
Which like thy kisses breathed on me;
The colour from the flower is flown
Which glowed of thee and only thee!

Аромат цветка отзвенел,
Как твои поцелуи растаял.
Цвет иссяк, облетел, отшумел
И следа от себя…от  тебя не оставил!

Цвет иссяк, облетел, отшумел
И следа от себя… тебя не оставил!

Песочные часы перевернула властная рука, и время потекло снова (и вот тут-то я чуть расслаблюсь, если, конечно, расслаблением можно назвать философские мысли, высказываемые автором на страницах его же собственного произведения… как сказано: «…позвольте мне пофилософствовать немного. Это – право, повсеместно признанное за рассказчиками историй, и я должен воспользоваться им, хотя бы для того, чтобы не нарушать заведённый порядок» ).

В бесконечном времени и пространстве Солнечного Бога мелькают краткие, как миги: утро, день, вечер, ночь жизни.
Божество, разящее звонкими стрелами героев и оборотней, своевольно распоряжающееся днями человеческой жизни, само поглядывает вверх, прикрываясь щитом от палящих лучей Феба…
…а Феба подвесила к небу за нитку неотвратимая Ананке.
Есть время без берегов, без начала, вечное время, и есть «время долгого господства»; есть время краткого бытия; есть Бог ныне существующий, который всегда существовал и всегда будет существовать, и Ариман  - истощающий себя в небытии.
А вот построение самое злое: В умственном выверте, парадигме, является образ человека, над которым нет ни Ормузда, ни Ананке, ни Солнечного Бога Ра, ни Спасителя, ни Разрушителя храмов, ни Милостивого и Милосердного, ни какого-либо другого бога: японского, китайского, яванского или славянского - человек сам протягивает руку и, своей же рукой, приводит в движение песок песочных часов. Один и тот же песок - туда-сюда, который уже было, о благо! перестал течь, уже перестал, а ты его снова… своей же рукой. Или часы, механические, которые уже перестали, было, оттикивать, а ты их своей же рукой снова… заводишь. Бедняга человек; он вынужден это делать, бедняга исполняет самого себя, как сирены, которые исполняли своё назначение и пели, пока их не провёл Одиссей (где найти такого Одиссея?), как эриннии, которые оставались эринниями лишь до тех пор, пока Орест (где отыскать Ореста?) не избежал их безумия и мстительной злобы. Человек не может остановиться. Не может остановить миг. Остановить мгновение. Прекрасного мгновения остановить не может… да и непрекрасного тоже, не может остановить. Он может только безнадёжно захотеть его остановить. И дело как раз в этом, всё дело как раз и заключается в неисполнимости желании… не всем же в этом песочном струении попадается под руку Мефистофель, хотя в нашей предпосылке любой чёрт, также исключён, как любой бог.

Когда