С И Р Е Н Е В А Я Д Р А М А или К О М Н А Т А С М Е Х А (с и р е н е в а я д р а м а)

себя хромой мастер.
Здесь же сын Иапета, в отблесках горящего горна, мастер и специалист - куда там Афине и Гефесту вместе взятым. Он не участвует непосредственно в создании, но, как старший, наблюдает, помогает словом, иногда и подаст кое-что, как сейчас циркуль, чтоб измерить размер головы, для которой уже готовый, отдельно выкованный лежит венец, на котором чего только ни наклепал трудолюбивый кузнец: и чудовища, и звери, и птицы, и сам Зевс, хитро улыбающийся из-за эгиды. Гефест клепал с натуры, и Зевс, когда позировал, специально сделал такую улыбку на своём лице. Прометей ничего не знает о коварном замысле Зевса, как не знает о нём и Гефест, и Афина – они трудятся, в этом их жизнь и счастье – что им до потаенных стратегий сильных мира.
Но, есть тут один, за дверью - наблюдающий в дверной глазок - Гермес – прислужник… кто такой?! кучка камней, в лучшем случае – каменный столб… и служил ещё недавно (недавно - с точки зрения Времени) столбом на кладбище, да охранял дороги, потом привратником стоял у ворот (Пропилеем прозывался – от людей не скроешь), а теперь выбился (до чего же справедлив народный язык), попал – говорят, прямо из грязи в князи! да, из грязи да прямо в князи после того как своего деда и без того страдающего и униженного, и угорелого, светлого титана Атланта (брата не только Прометея, но и Эпиметея, о котором разговор впереди), бессовестным и хитроумным образом вынудил подпирать небо.
Бывает так у людей – всего одну подляночку совершит человек, одну и единственную, и не такую уж там чтоб… а маленькую, крохотную, не то чтоб уж-там-пускай-будет: бомбу бросить - и хватит ему её на всю жизнь, чтоб  ходить и в почёте, и во славе, и при богатстве. Честно говоря, не верю я, что почёт, слава и богатство ему в глотку лезут.
Гермес теперь на посылках у Зевса был и самые его неблаговидные делишки проворачивал; то Аргуса усыпит и зарежет… да что там говорить… вот и сейчас, приставил его Эгидодержец к замочной скважине, чтоб наблюдал, чтоб не пропустил решающий момент - когда надо будет вмешаться и повести дело как задумано. И момент пришёл.
Посмотрели друг на друга, улыбаясь, довольные хорошо сделанным делом Афина и Гефест, посмотрели оба с благодарностью на Прометея (столько ценных советов и такая поддержка, когда, как у всякого художника дело заходило в тупик и казалось – хоть сядь, да плачь), развели все руками… мол:

Vollendet ist das große
Werk,
der Schöpfer sieht’s und
freuet sich.

Закончен труд
большой,
Создатель смотрит, и
      рад в душе своей.

И тут – здрасте, пожалуйста… тут как тут! – входит Гермес. Раскланивается, поздравляет, берёт вновь созданную за ручку (как раз за ту) и помогает сойти с операцинной наковальни. Между тем, незаметно для всех, вкладывает в прелестное создание душу.
Лживую и хитрую? – это уже снова перепевы недовольных, может той же шизонепетки (почему она вечно недовольна? – может потому что имя такое у неё или наоборот – имя у неё такое, потому что вечно она чем-то недовольна?) Словом, не все же женщины у нас хитрые и лживые… ну, может - любопытные, увлекающиеся, чуть капризные - чуть капризную душу Гермес вложил - согласен, но по мне, так это только украшает красивенькие, приопускающиеся от капризика губки, которые для этого правильно и созданы Афиной и Гефестом, с помощью Прометея, чтоб мы успокаивали их, уговаривали, ублажали, ублаготворяли, угождали им, угодничали, лебезили и заискивали перед ними и раболепствовали… да что там говорить, чтоб от этого ещё больше хотелось их целовать и расцеловывать.
Да, надо сказать, что Время в это время уже давно стоит - правильнее сказать, сидит в ложе, в бельэтаже ли, в бенуаре, в пушистом облачном амфитеатре и, приставляясь (не преставляясь, а приставляясь) время от времени к хорошенькому Opernglas  (если бы это происходило не так давно, я подумал бы, что этот биноклик сбагрил ему господин Коппелиус… хотя, вполне, вполне возможно – существует же связь времён, а у нас тем более - речь идет о самом Времени), так вот Время сидит и, вместе с другими божественными величинами, которые сегодня не в числе представляющих, а в числе наслаждающихся театральным действом, отсматривает комедию. Ему видно всех сразу.
Представили сцену? у замочной скважины, Гермес Соглядатайствующий - то правым, то левым глазом; внутри, в кузнице с полыхающим горном, Афина Измеряющая – то линейкой, то кронциркулем; Гефест Соображающий всё ли поставили на место; Прометей Радующийся (неплохие названия для отдельных драм, порядка эсхиловых «Прометей Прикованный», «Прометей Освобождённый»). Прометей радуется,  что неплохо получилось…
Действие продолжается: Гермес, входящий, вкладывающий душу… и следующее явление: впархивает Эрот; именно впархивает, потому что по отношению к Эроту – входит, вбегает и даже влетает неприменимо. Эрот Порхающий или Впархивающий. На крыльях любви порхают, а не летают, как ветер, орлы или совы. Эрот впархивает по заранней договорённости с Гермесом (конечно же, тоже не посвящённый в коварный замысел, а приглашённый так, просто, на праздник, на торжество по поводу рождения новой Kreatur, и чтоб подарить прославленному титану Прометею (так, мол, просил Зевс, мол, по его просьбе), подарить любовь к невиданно-ещё-доселе-прекрасному существу. Эрот впархивает и - ни здравствуй, ни прощай - накладывает на тетиву отравленную стрелку, натягивает лук и… Иапетионид хватается за сердце, сопротивляется, у него приливается кровь к лицу, но он – он же железной, титановой титан воли - и он берёт себя в руки. Гермес, видя, что коварный замысел может сорваться, провалиться, и он тогда окажется на грани, за которой всё остальное бессмертие ему придётся стенать под кромешной пятой Тартара, не видя божьего света, сквозь зубы шепчет Эроту: «Стреляй, стреляй, подлец, ещё раз, иначе сидеть нам с тобой вместе, всю оставшуюся жизнь в мрачном Эребе и играть в поддавки с Ночью и с этим уродом Бриареем». Эрот замешкался, растерялся, испугался, хотя, по большому счёту - он сам мог довести любого до того, что тот отправится и к Бриарею, и куда угодно… да что там говорить… Но, «ещё раз» не повредит… как говорится: контрольный выстрел, и Эрот наложил снова наложил стрелку, натянул снова лук… и тут загремело вокруг, затарахтело, заорало и в кузницу ввалилась толпа куретов с корибантами, а за ней сам Тучегонитель в сопровождении богов и богинь. Стрелка самовольно сорвалась с тетивы, полетела, рука, как сказали бы, дрогнула и… 
…вот, наконец и пришёл наш час, чтоб все поняли, что ружьё, если уж оно висит – обязательно должно стрельнýть.
Сирень, куст сирени.
Его заранее притащили сюда монтировщики и поставили в нужном месте (куст сирени у нас, в сиреневой драме… какой-то… всё его таскают… персонификация какой-то странной силы, которая может сильно воздействовать, но сама притащиться на место воздействия не может, и, поэтому, её притаскивают), притащили и поставили в нужном месте. Как будто бы кто-то заранее знал - где, когда и что, должно было произойти.
Стрелка летит, но обмишуренная, оцарапывает Пандору, пролетает мимо Иапетова сына, пробивает маленькое окошечко (в кузницах всегда маленькие окошечки, чтоб не выпускать драгоценное тепло) и втыкается прямо куда? Теперь все, конечно, ха-ха-ха! знают, в нашу сирень, прямо здесь же за окошечком и цветущую, прямо сюда, за окошечко доставленную фальшивыми монтировщиками. Что происходит? Все уже, тоже знают. Если до этого Сирень просто цвела (хотя может и «просто» хватило бы), то теперь она начинает исходить, истекать, полыхать и извергать так, что может не только уязвить и зашибить, но и укатать, и отутюжить. Афродизиаки проникают прямо в разбитое стрелкой для этого окошечко, и от их морока сама Афина (все знают – девственница по определению) каким-то не свойственным ей взглядом смотрит на Гефеста, а молотобоец, под таким взглядом, краснеет так, что краска пробивается сквозь слой копоти на его одухотворённом лице.  Прометеево же, титаново сердце, и так уже продырявленное стрелой, начинает плавиться, как золото в тигельке, пока не превращается в подобие золотого медальончика с портретомголенькой Пандоры (вы знаете такие медальончики-сердечки - когда-то, когда ещё был в моде рустикальный стиль, вы помните, от слова rusticus, очень модно было носить их на золотой цепочке, на шее).
Дело сделано. Гермес облегчённо вздохнул. Прометей уже не отводит глаз от Пандоры (которая ещё не Пандора); Зевс тоже сразу  понял, что всё идёт по плану (по плану, да не по плану). А Пан? Пан сидит рядом с Сиренью, с грустной свирелькой и тоскливой тоской. Может он, с тех давних пор, изменился, может, прошла ярость и дикость, может их сменила нежность, кто знает?.. сейчас он похож на Лешего, которого изобразил Врубель, назвав при этом Паном… бывает так у людей – один раз ошибёшься и вся жизнь насмарку, один маленький разок… да что там говорить…
Гелиос, который сегодня числился в числе осветителей (хотя он всегда в их числе числился), чувствуя, что на сцене затевается очередная Зевсова несправедливость и, будучи ещё в горе от гибели Фаэтона (Фаэтона тоже низвергнул зевсов перун), вырубил свет.
Сделали антракт (во время которого Гелиос от Зевса получил своё (за это), положенное). 
Время посмотрело на часы (как потом это всё догнать?), но решило остаться.  «Сценарист, - сказало Время, с намёком, выходящему из зала, проходящему мимо Мому, - сценарист на этот раз постарался… смотри, какую закрутил интригу!» На что Мом растянул губы так, будто хотел сказать: Ну и что? Я, что ли, виноват?

А н т р а к т  в  а н т р а к т е

В фойе (запятая), по усеянным звездами (ударение на «а») коврам, прохаживались туда и сюда  дамы. В основном это были нимфы… ах-х! ах-х-х! ах-х-х-х! – восклицали они: дриады, нереиды, наяды, мелиады - словом, девушки незамужние, мечтательные, для которых театр был окном в мир миндальных фантазий и неожиданных ожиданий.
Отдельно стояли музы, образуя кружок сопричастных, посвящённых, обсуждая вопросы сугубо профессиональные, как: там чуть затянули с развитием действия, а там надо было фоновую музыку писать в другой тональности, потому, что эта… несколько… как бы… ну и так далее.
Мужчины, к примеру, Арей (заядлый театрал) тянулись в буфет, где с удовольствием потягивая нектар, обсуждали… что могут обсуждать мужчины? Да что могут, то и обсуждали.
«Две бекеши (одна другой): Ну, как вы? Я бы желал бы знать ваше мнение о комедии.
Другая бекеша (делая значительные движения губами): Да, конечно, нельзя сказать, чтобы не было того… в своём роде… Ну конечно, кто ж против этого и стоит, чтобы опять не было и… где ж, так сказать… а впрочем (Утвердительно сжимая губы). Да, да» .
Мом стоял за стойкой; пил коньяк (читай амврозию); исподлобья наблюдал за публикой и был явно чем-то недоволен ли, озабочен.
Время направилось к Мому.
«И чем же это кончится?» - спросило Время, и ещё раз посмотрело на часы, в надежде, что зловредный карла поймёт и войдёт в положение, и без всяких выкрутасов выложит правду. Но Мом не был бы Момом, если бы всё было так просто. Вредоносный сделал такое лицо, будто амврозия была прокисшая, чего, как все понимают, не могло быть. «Я? - начал он. - Откуда мне знать?» - и Мом свернулся в такой бараний рог, что