С И Р Е Н Е В А Я Д Р А М А или К О М Н А Т А С М Е Х А (с и р е н е в а я д р а м а)

(возможно, он решал для себя, что раз не кукарекает, значит, сдался) победитель хлопал крыльями и заходился такими руладами, что приходилось только, ничего путного от него не дождавшись, выставлять горлопана за дверь. И лишь однажды, у него, посреди «ку-ка-ре-ку» запершило в горле, и гордый, отпил немного из блюдечка. Это означало, что муж будет пьяница (в щелочку как раз смотрела Лиза, и она никому про это не сказала).
А ночью? Перед сном внучка декламировала себе шёпотом:

О, Агнесса, помоги!
Жениха мне покажи!
Не в наряде дорогом –
В платье будничном простом,
Чтобы я не обозналась,
На других не променялась.

Стишок-то, вообще-то, читают в январе, вечером, накануне дня Святой Агнессы, но бабушка сказала «Неважно». Ах, бабушка!
Хотя можно было бы читать:

Параскева, помоги!
Жениха мне покажи!.. -

Неужели Параскева не показала бы?

Ночью ничего не могло устоять перед разлагающим вторжением сиреневого куста… ах! Оле-ой, Оле-ай, Оле-эй!..
Я снова вижу перед собой ясные, хоть и подёрнутые любовным недомоганием, просящие глаза внучки… внучка просит глазами (не подумай, читатель, что Лиза сидит передо мной и просит. Я вижу её в моём воображении, в магическом, как сказал поэт, кристалле, я вижу её просящие пощадить глаза), внучка просит подождать, дать прийти в себя, хотя сама понимает, что без описания «ночью» мне не обойтись, не сложить достоверный её самой портрет и не сложить правдивое описание происходящих в её душе, да и во всей сиреневой драме событий. Ну что ж, Лиза! Лиза, Лизавета. Я подожду. У меня есть еще, пока, что сказать вам, милые читатели… о чём ещё необходимо сообщить вам, чтоб сиреневая драма не показалась кому-нибудь результатом больного воображения, а обрела железную логику происходящего и неотвратимого.

С ц е н а  в т о р а я

Подслушанные разговорчики сильфов и эльфов. Оставленное под листом капусты будущее. Расставания минутной стрелки с минутам. Чёрные окна и вечерние туманы.
Сирень в этом году распустилась рано и такая, что сильфы и эльфы, напоённые её запахом, одурели и от любви расходились до того и осмелели, что устраивали посиделки прямо на носу у господина Кабальеро, который на веранде, разложившись за сплетённым из лозы столом, на плетённом из лозы стуле составлял каталоги лекарственных растений и разглядывал, при этом, в лупу, всякие экземпляры из гербариев, собранных им самим, и делал выписки из описаний во всяких научных иностранных и отечественных ботанических журналах. Господин Кабальеро, будучи настоящим естествоиспытателем, в отличие от бабушки Светы, знал, что расходились никакие ни комары и не отгонял нежнокрылых зелёной веточкой, но терпел - порой и неприятные пощекотывания - чтоб подсмотреть их потаённую от людей жизнь и занести её в журнал наблюдений. (Настоящие естествоиспытатели - все, по натуре, терпеливы).
- Ах, - заламывала ручки восхитительная нежно-зеленоватая Пикси, - он страшный терминатор! Вы когда-нибудь слышали, как он читает из Катулла:

Жизнь моя! ты любовь беззаботную мне
обещаешь…

- Драматично! – отвечала бледно-сиреневая сильфидка Фрида.
- Может, я торможу, - пожимала плечиками, складывая, при этом, снежно-белые крылышки, фейри Шерли, -  но я слышала как на одной корпоративной вечеринке он нашептывал эльфу:

- Я украл у тебя, играя, медовый Ювентий,
поцелуйчик один, слаще амвросии он… -

тоже из Катулла, кстати.
- Супер!.. этого я не слыхала, - ручкой отмахнула под ручку зудящего комарика Фрида.
- Всё может быть… он - умопомрачительный терминатор, -  и Пикси опустила опечаленные и со слёзкой, как от соринки в глазу, глазки.
Пролетающая мимо в своих потаённых мыслях бабочка-капустница произвела крыльями в воздухе, ненамеренно, небольшой ураган, которого, однако, хватило, чтоб сдуть разболтавшихся подружек с носа господина Естествоиспытателя.
… корень тонкий, ветвистый мочковатый… листья супротивные… цветки обоеполые, жёлтые, в плоских корзиночках… кумарины, аскорбиновая кислота… «золотушная трава»… - возвратился в журнал господин Репейное семя, жалея о сдутых подружках.
Но, тут же подсели другие:
- Мой любимка, ты самая красивая ах-ха-ха, из моих…
- Неадекват… у тебя сексуальные фантазы!
- Красава, зачем ты?
- Ты, зверюга, без совести и упрёка, абдерит! Ты своими аццкими штучками действуешь на мой нежный моск!..
И снова бабочка полетела… назад…
…дубильные вещества, горечи, слизи, лактоны…
Господин Кабальеро страдал. Еще с того времени, когда он увидел перед своими, с резными сатирами дверями, нашу Лизхен.
Всё совпало… как и много раз до этого. И сирень цвела, и пора пришла, и она… вдруг… откуда ни возьмись… ах! дайте глотнуть этой живительной влаги, смочить пересохшие, треснувшие и закровавившиеся от налетевшего вдруг суховея губы… ромашка белокрылая,  лаванда душистая, губоцветная…
В тот раз… господин Репейное Семя не зашёл, выйдя из дома, в аптеку на площади Пяти Углов - а прошёл мимо аптеки и пошёл… куда? куда ноги сами понесли его. Все пять углов на площади Пяти Углов удивились; особенно тот, где была аптека… а когда ещё господина Пелерину увидели без зонтика… тут, видавшие виды почтенные углы даже не знали что подумать.
А господин Кабальеро шёл… проходил мимо и никого не замечал… минуточку… он что, влюбился?
Собиратель лекарственных трав, отставной доцент кафедры ботаники, шёл, бежал, как если бы какой-нибудь Борей, по договорённости с Амуром, Сиренью и Временем, гнал его в спину. Куда? зачем?..
«Какое кому дело? Что вам всем до моей любви? Моих страданий? Моей неосуществимой мечты?»
В окнах, куда ни глянь - всё по двое, по двое, по двое… как на сельском лубке - глаза будто серебряные блюдца - счастливые… румянец, как у Милитрисы Кирибеевны, во всю щеку… притихли, замерли, можно сказать - любовь окатила их горячим, и не моргают даже; на лавочке - милуются, целуются; ладные, ненаглядные, друг от дружки не оторваться; и тоже - румянец от напряжения момента; из палисадников - охи, охи; осипшие, помрачительные, сногсшибательные, фикусы всякие и фокусы, и шуршания; на крышах пузатенькие - по два, в одно сплочённые, алые сердечки, словно птички, повыскакивали из форточек, уселись вместо флюгера и расплёскиваются колоратурами: на все стороны света сладкой сладостью о нежной нежности. А на часах городской администрации минутная стрелка никак не расстанется с уходящей минуткой… дёргается, дёргается… ах!.. сил не хватает оторваться… дёргается, дёргается… ах! и в новые объятия… а там выстроилось их, в очереди…новых объятий…
… объятия, признания, целования, любования, обжигания, рядом, вокруг, мимо, мимо… всё по двое и только он – один… в наваждении… мимо, мимо… хоть закрой глаза и заткни уши.
В этот раз сиреневый коллапс застал на мысли о бренности живого, о старении чувств…непробиваемым стал панцирь, да никто и не собирался его пробивать (не собирался, да вот, оказывается), память ещё пробует извернуться (не извергнуться, куда там уже? а извернуться) каким-нибудь лакомством, но всё менее аппетитными кажутся розы… душистая рута… пьянящая, жёлто-прозрачная акварель, платьице клёш… тонкой кисточкой по краям… распустила кружева, вот, сейчас, готова присесть в старинном… поклоне-реверансе… томит… прозевал… теперь уже что?.. прозевал… дрожащую на ресницах любовь… пропустил, променял… такая любовь… она же есть… такая – в зацелованных опухших губах… раз есть - кому-то досталась… поздний одинокий шмель… садится на жёлтые ромашки, а те возмущённо раскачиваются… нет в них уже ничего; во всяком случае, нет того сладкого, тягучего летнего нектара… осталась только настоянная горькая липкость…
Эй, эй, эй! господин Репейник! Легко решили отделаться… Воспоминаниями да сожалениями! У нас весна! Весна сейчас! Самая пора! Сирень!..
И тут он схватился за сердце и вышел в дверь… поднял глаза и увидел содрогающийся вокруг от любви мир, и увидел её…

Так, колосьев лишась, возгорается лёгкое жниво…

…ах! какая Дафна?..

Ошеломлён красотою Юпитеров сын…

… какая Герса-роса?..

Новым огнём запылал;
На Левкотою глядишь;

…какая Левкотоя, Дриопа, Аретуза?.. Ты звонче нимфы, стремительней горного ручья, прозрачней ключа, алей зари, белей белого дня, ярче звезды… да что там говорить… в очередной раз подстерегли Лепушка… то бишь, уже Чертополоха, Сирень и Время, но в этот раз всё по-другому. Он не смел… не смел, хоть неистовствовало неистовство внутри, хоть рвалось наружу ласками; не смел… потому что ласкать хотелось то, что никогда уже не согласится, чтоб ты его ласкал, никогда не ответит на твои ласки и никогда не задрожит желанием твоих ласк. НИКОГДА обрушилось на него, застало вдруг и вдавило в прошлое - тяжёлое и уже пустое, как безысходный вздох-выдох. А будущее, НИКОГДА, превратило в одиночную тюремную камеру, без окон, без дверей и без надежд из неё выскользнуть… разве только в другую жизнь…неужели есть ещё и другая?..
Вот она, капустница, летит… куда?.. зачем?.. под капустным листом оставила она своё будущее… а теперь?.. куда?.. и лишь костёр, который специально для этого случая распалил демон жалости, избавит от напрасного трепыхания или река встретится и накроет мягким спасительным удушьем… удушливое убьёт безличное местоимение «ни-ког-да»… сквозь безличие которого проступает лицо… и господин Время, потому что он величина вечная, и удивляется совсем не тому, чему удивляются величины преходящие - господин Время, если ему даже жалко, всё равно пройдёт мимо и дальше.
А сирень цветёт, и снова бродит он оврагами, там, где сливаются дыхания и стоны; пробирается балками, где белый мох, таволга и остролистые папоротники; взбирается на курганы, где медуница задыхается в объятиях назойливого вьюнка; прыгает через канавы, где молочай, спирея, полынь и шиповник сплетаются в неистовых любовных припадках…
Туда, только туда он не оборачивается, туда не смотрит,  туда, где она – юная, шепчет… и к ней пришло время, пришла пора, открыла ей глаза и увидела она перед собой безумно-пузырчатый сад наслаждений, мир услад, мир блаженств, мир изумлений и узорчатых разводов… шепчет, готовая нырнуть в него, вся, по шейку, с головкой… шепчет: «…это… я… хотела… не…», - будто извиняется перед ним за то, что, вдруг, захлестнула его такой удавкой, перехватила его дыхание…«Моё почтение!»… - Нет! он не смотрит туда и не идёт туда, боится услышать «ни-ког-да», узнать, что «ни-ког-да»…а она – блестит глазками, большими и красивыми, и нет ей дела до мстительных откровений юродивого живописца…
И только когда вечерние туманы размывают очертания, когда Селена, выглядывая своего возлюбленного, превращает мир в сплошную мечту, только тогда он пробирается к зелёному штакетнику и стоит за ним (сейчас его очередь); смотрит в чёрные окна и уносится в снах внучки туда, где ещё не исчерпали себя надежды, а умопомрачительные прикосновения обещают мимолётное счастье, ради которого и живёшь жизнь.
Вот он, с зонтом… звёзды играются в игры… пробирается, думает его никто не видит… от звёзд не спрячешься – они видят и хоть не расскажут никому, но меж собой будут обсуждать и хихикать, и хоть сами из несчастий и злоключений народились - те из горя, те из страха, те из слёз, те из смеха, от