С И Р Е Н Е В А Я Д Р А М А или К О М Н А Т А С М Е Х А (с и р е н е в а я д р а м а)

Дорога, хаос, шум, огласка  и напряжение ума - всё дрянь идёт! Вот! Он! Валет пиковый: брюнет…
- Ах, нет! Брюнет?
-…брюнет дурного поведенья, безнравственный, лишённый деликатности, пренебрегающий святым… а вот и туз пиковый с ним, рядом – не первый брак!
- Ах, этого не может быть!
- «Повешенный» - 12-й Аркан…
- Да, я знаю – это жертвы, испытанья… Я знаю, я на всё готова!
- …насильство и неблагодарность, ужасная случайность! Восьмёрки две…
- Знакомство?
- Семёрки - четыре целых рядом…
- Интрига?
- Король пиковый… кознедей… вот козни от кого, вот кто строит куры…
И бабушка снова раскладывает карты, плюёт на пальцы, раскладывает и снова плюёт, раскладывает и плюёт, раскладывает и плюёт: «…земные вещи так непрочны… возрожденье вечно, жестокие враги, изнеможение ума, снова враги, невинность, разорванное платье… замешательство, опустошение…»
Часы на здании администрации города бьют полночь.
«…дисгармония… в себе… самой… доходит…  до… разлада… отсрочка… замедление… сопротивление…»

«От жары мысли путались, слипались. – Сплести, что ли, венок? Но для этого надо подняться. Пойти. Нарвать. Одуванчиков» .

Неожиданно, порывчиком, сквознячком влетает сиреневый ветер, звенят стёкла, лампочка на мгновение гаснет, а когда зажигается – карты лежат на столе все перемешанные, перевёрнутые, разбросанные и только у испуганной бабушки Светы в руке девятка пик, и бабушка по инерции, произносит: «…С королём. Девятка. Пик. Несправедливость. Наговор…»
Этой ночью внучке приснился бы Император (сослагательное наклонение «приснился бы», прошу заметить), четвёртый Аркан, похожий на… господина с зонтиком, с трёххвостой метёлкой метеол в одной руке и букетом сирени, вместо ключа жизни, в другой; приснилась бы Папесса, двойная буква и второй Аркан. Луна. Изида с книгой. С книгой на коленях, похожая на бабушку, которая была бы жена фараона и говорила бы стихами:

Пятнадцатый Аркан, Тифон.
Фатальный. Змей.
Судьба. И пропасть. И…
Тайна…

…а между тем, чёрные пионы в набедренных повязках… с раскосыми глазами…  атлеты… и стройные их тела, и мускулистые ноги, и красивые животы… теперь внучка утопала бы в постели цветов… Ах, бабочка (не бабушка, а бабочка)… Ах, бабочка прикосновений! Оле-ой! Золотой колос, непочатый жар, язвящий дрожащим наслаждением! Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. потом, к сожалению, оказалось бы, что чёрные атлеты совсем не атлеты, но всякая пиковая и трефовая мелочь, которая наступает, вмешивается не в своё дело и сулит сплетни, переезды, измены, опоздания, потери, казённый дом и безумную любовь в уединении… Четвёртый Аркан, при этом, морщился бы, грозил трёххвостой метёлкой, а между рогами Изиды-бабушки трепетала бы и шипела огненным язычком змейка-урей: «…страсть пагубная, цепь желаний!». Сирень расцветала бы, распускались бы цветки, и на одном цветке могло бы быть пять лепестков, их надо было бы съесть и тогда…
«Помнишь, друг, как раз весною,
В ароматный, майский день,
Обрывали мы с тобою
Расцветавшую сирень.
О пяти листочках венчик
Ты искала меж цветов
И чуть слышно, точно птенчик,
Щебетала много слов: -
и стоило бы протянуть руку, -
«Всё четыре, всё четыре,
Всё не вижу я пяти,
Значит, счастья в этом мире
Мне, бедняжке, не найти».
Весь сон должен был бы протекать в сопровождении каких-нибудь барабанов или флейт.
Всё это приснилось бы внучке Лизе, если бы вместе с порывчиком ветра в дверях не появился  господин с зонтиком, Кабальеро или, наоборот, вместе с Кабальеро, не родился бы порывчик и сквозняк, который перемешал все карты на столе.
С ц е н а  в т о р а я

О сердечных и целебных влияниях полевых трав. О любви солнечного луча к изнеженной испарениями неги Земле. О Старине Время. О первых нежных чувствах Лепушка.

Там, в долине, где белые ромашки ласково лепетали с голубыми колокольчиками и нежно нежились в их сине-бело-зелёно-розовом обожающем обожании (те ромашки, которые ещё никогда не попадали в руки влюблённым, чтоб гадать на них «любит, не любит»); там, где лён-кудряш, такой синий, синее, чем само синее небо, обаял незабудок обаятельными galanterie и compliments; где жёлтые и белые ветреницы (ударение можно ставить и на «е», и на «и»), раскачиваясь от ветерка (кстати, шептались шизонепетки многонадрезные  между собой, что Ветер - какой уж там точно Ветер никто не знал – что Ветер ветреницам – отец), ветреницы раскачивались от ветра и обольщали, раскачиваясь, и колокольчиков, и лён, и кукушкин лён; ими восхищались и готовы были для них на всё (этот collocation уже встречался в рассказе несколько раз, но что делать – так оно на самом деле и было), готовы были на всё для ветрениц: и репешок волосистый, и лопух войлочный, и лабазник вязолистый; и василистника малого они соблазнили, посылая ему изредка то белый, то жёлтый надушенный платочек, и тот, от напряжения страдания покрывался каплями  яда (см. сноску ), хотя ветреницам это было совершенно не опасно, потому что они и сами ядовиты, и ещё как (см. сноску )! Словом там, где никто ещё и подумать не мог пользовать ромашки, чтоб гадать на них, точно так же, как никому не приходило в голову глотать сиреневые венчики с пятью или шестью отгибами…

Всё четыре, всё четыре,
Всё не вижу я пяти…

…где никому в голову и не могло ещё прийти заваривать те же ромашки и пить их, как успокоительное для желудка, или полоскать этим чаем горло, или прикладывать листья сирени к ране и таким образом рану исцелять…

Я купила себе белую сирень.
Я поставлю её в вазу на окне,
Чтоб ты знал, что у меня хороший день…

…там, где ещё не давили изо льна-кудряша масло, а кукушкиным льном не лечили половые недомогания и заболевания кожи, а теми же шизонепетками не пользовались, как противококлюшным средством, где вероника поручейная и герань луговая, купена и купальница, медуница и княжик, и золотисто-жёлтая, как солнышко, красильная купавка цвели и пахли, что называется, в своё удовольствие, и влюблялись, и кокетничали, рождались, вступали в брачный период, воспитывали молодых, и у тех, в свою очередь, тоже наступал брачный и все остальные периоды, и… где ароматы трав и чуть видные помахивания лепестками были словами любви и признаний,  которые сильфы и эльфы, витая и кружась, перенимали у цветов, учась у них языку искушений - словом, там и тогда Земля, сама изнеженная испарениями любви и неги, дыханием страсти и пылким солнечным лучом, родила Лепушка. Это потом его обозвали лопухом, и мордвином, и татарином, и собакой, и волчцом, и басурманской травой, и репейником, и чертогоном (квіти ангельскиї, а кігті диавольскиї)  - это потом, а сейчас он был ещё такой нежный, такой стройный; стебель у него был прямостоячий, ветвистый, бороздчатый и слегка паутинистый, листики короткочерешковые и по краям колюче-реснитчатые, а цветки - лилово-пурпурные, собранные в корзиночки и сидящие на паутинистых же ножках. Тот же ветерок, который покачивал ветрениц, овевал и лепушка своими проникновенными дуновениями, но Земля-мать хранила ещё несовершеннолетнее дитя от ненужных прикосновений – и трепетанья его пушистого хохолка совсем ещё не означали любовного нетерпения или заблуждения чувства – пока, это были только открытые вовсю на мир глаза, впитывающие равно дневной жар и вечернюю прохладу, как откровения любящего его окружающего бытия.
Но, пришло время…
«…и как тут не вспомнить Старину Время» : оно, то незаметно пролетает, то бежит – не догонишь, а то стоит на месте, «Особенно на уроке музыки».
Однажды утром время пришло и остановилось, и даже не то чтобы остановилось - лепушок перестал его замечать, впрочем, как и всё остальное, и даже то, что расцвела сирень … лепушок перестал замечать даже сирень, хотя сирень немало делала в своей жизни, чтоб остановить время и чтоб пришла пора…

Татьяна прыг…………
………………………...
Летит, летит, взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
…………………….
…………………….
Кусты сирен переломала…

Лепушок не видел ничего перед собой, только губки, щёчки и всякие округлости.
Ах! та первая, незабываемая (хотя, бывает часто, и вторая, и третья тоже вспоминаются и тоже с удовольствием), та первая, незабываемая - она действительно вся была из щёчек, которые были белизны небесной (я здесь имею в виду белизну не как цвет неба, но как целомудренное и нетронутое пространство под названием – небо); из губок, которые были, как кораллы (я говорю здесь о кораллах наиярчайшего красного цвета, которые таят в причудливых формах своих, в своих непереносимых рельефах неистовые вопросы и невинные ответы), и из округлостей… да что там… лепушок был готов для них на всё.



Сцена третья

Какими бывают приятными сны и несимпатичными пробуждения.

-Лиза! Лиза! Внученька! - трогала за плечо бабушка внучку. - Да ты, никак, уснула?
- Ах, бабушка! А где же господин с зонтиком?
      - Господин с зонтиком? Это тебе привиделось, наверное? Не было никакого господина.
- Мне показалось сейчас, что господин с зонтиком… рассказывал удивительную историю… о лепушке и непереносимых рельефах.

Нет! не было никакого господина с зонтиком - а  только сирень в окно .     

И снова надышавшись сиренью, внучка впадала в неистовое любовное томление, и ночью ей снова снились живые сны; и снова, смятенная, сначала, она не могла никак заснуть и переворачивалась с боку на бок, а потом снова раскидывалась на хрустящих накрахмаленных простынях и комкала подушку, и трогала себя… а потом снова засыпала; и набрасывалось на неё необъятное дыхание пространства, неохватный простор плодоносящих и разящих душистостью цветов и трав. Ах! звенящие поцелуи света! Оле-ой!.. неприкаянные мурашки осязаний! Оле-ай!.. проникающая маета боязливого желания! Оле-эй!.. и золотой колосс (теперь уже не колос, а колосс), и золотой колосс - непочатый жар, язвящий дрожащим наслаждением! Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. и тогда поднимался занавес, и приоткрывались покровы, нежные и прозрачные, как лепестки розы, которую дарил Купидон  Психее, когда она, ненаглядная, в ночи, ждала его - невидимого, таинственного и вожделенного телом и мыслью.
Возлюбленный!
По-юношески гордо возвысился он над цветущим лугом. Он источал лучи любви и тянулся к ней всеми фибрами взбудораженной сиренью души.
Возлюбленная!
Она тоже тянулась к нему, и они шли, взявшись за руки, обнявшись, утопая в хохочущем, бьющемся, пенящемся, переливающемся через край, трепыхающемся (уф-ф-ф) упоении; они плыли…

Ты беги, челнок сосновый,
Ты плыви, как пузырёчек,
Как цветочек, по теченью!

… и челнок их плыл, скользил поверх радостного многоцветия жизни, и казалось, что мир вокруг только и ждёт момента-случая предоставить им уютный уголок, норку, ложбинку, где они могли бы присесть и пить от чаши с любовным напитком.

«Изольда сделала несколько больших глотков, потом подала кубок Тристану, который осушил его до дна».

К сожалению, в этом месте изображение расфокусировалось (может, бабушка на кухне кастрюлькой…) и внучке только показалось вдруг, что возлюбленный её похож на господина с зонтиком Кабальеро.
… упал занавес, сомкнулись покровы, тонкие и чистые, как любовь, которую дарил Психее Купидон, когда она в своём сне ещё держала его в своих  объятиях, а нежный Зефир уже раздувал угли зажигающейся Зари (какая-то