(анютины глазки), и это не скрылось, и не ускользнуло от внимания наблюдающих, вращали своими анютиными глазками не хуже, чем сатиры своими вытаращенными, и с большим интересом наблюдали за тощей воробьихой (будто та была какая-то богиня любви!), прилетающей скупнуться в луже посреди улицы. «Вечером, - говорили люди, - за окнами зажигали свет, но кроме старинной мебели и стоящих часов там всё равно никого не бывало!»
Возвращаемся к молодому человеку, о котором надо сказать, что он каждый день ходил в Парк Культуры и Отдыха и работал там кассиром - продавал билеты на аттракционы, значит: в «Комнату смеха», в «Лабиринты», а летом - ещё на Карусель, на «Чёртово колесо» и на Качели.
Возвращаемся к Лизе. Ах, Лиза, Лиза! каждый день! два раза! туда и сюда проходил он мимо палисадника! и ни разу не скосил глаз в её сторону, ни разу даже не посмотрел на неё, готовую… да что там говорить…
Как бы гуляя, прохаживалась внучка до речки и назад. Хотелось поближе, хотелось… трудно суетными словечками передать то, чего хочется влюблённому сердцу. Вот окна, ручка двери… к которой он притрогивается, крыльцо, заборчик… симпатичный… может ей хотелось приглушить обычными вещами и картинами необычное, взбудораженное воображение?.. а то - совсем невозможно было…
В последнем доме Лиза ничего особого не могла приметить (хотя, конечно же, конечно - там жил он и там было всё любимее и желаннее), но, объективно: «так, стоит себе и ждёт», а вот предпоследний дом - он был будто нарисованный, будто нарисован каким-нибудь причудливым художником, причудливым карандашиком и очень привлекал к себе внимание, и девушка, любопытствуя, пробовала тоже заглянуть в окна, но видела там то же, что и соседи: старинную мебель, напольные часы и горшок с анютиными глазками. Конечно, однажды, она заметила, что анютины глазки и сатиры на дверях провожают её взглядом. Внучка даже приостановилась… потом сделала два шажка назад, потом снова вперёд, следя за ними; потом приостановилась снова и снова пошла, и те (анютины глазки и сатиры) тоже - то останавливали свой взгляд, то продолжали провожать, останавливали взгляд и снова продолжали провожать её взглядом.
«Этого не может быть, - подумала внучка Лиза – ей нравились сатиры на дверях, - но, они же деревянные…» И только она хотела отнести это на счёт своего большого волнения или каких-нибудь фантазий от нежного страдания, как сатиры затряслись и, как показалось внучке, надули щёки.
«…наверное, от обиды - за то, что их обозвали деревянными», - подумала внучка, хотя, она могла поклясться, что не произнесла ни слова вслух. Потом раздался скрип петель… может лодочных уключин (может, кто-то проплывал на лодке по речке Чернавке) - словом, наконец, дверь, наконец, открылась, и из неё вышел господин Кабальеро. Внучка Лиза так растерялась, что застыла на месте, будто она была какая-нибудь напроказившая нимфа, готовая превратиться в тростник, в лавровое дерево, в куст сирени, в ручей, в медведицу, в кобылицу, в ворону, в паучиху, в белоснежную тёлку или в созвездие на небе… и только глазки её блестели (глазки у внучки были красивые и большие), смотрели на сатиров, а губки шептали что-то непонятное, невнятное, недоумённое «…это… я… хотела… не…» (а губки у внучки, были тоже красивенькие и пухленькие). Кабальеро некоторое время смотрел на чудесное вдруг оказавшееся перед ним создание, потом, следя за взглядом замершего в нездешней красоте (настоящая нимфа) создания мифов и грёз, посмотрел на сатиров, потом переложил зонтик в левую руку, правой же коснулся ярко-фиолетового с серебряным пушком берета на голове и сказал «Моё почтение!», и зашагал своей дорогой. Внучка Лиза тут же опомнилась и сделала что-то вроде маленького Knicksen и, правильнее будет сказать (раз маленький), Knicksenchen, но было уже поздно – Кабальеро знака приветствия и уважения не увидел, а может и увидел, только не подал виду.
Ах, как ругала себя внучка за такую нерасторопность. «А был же шанс! ах, бабушка! а может он что-то знает-может-что-нибудь!» – легкомысленная и навеянная чем-то тайно-ещё-непонятным нам идея! и внучка бросилась вслед, даже ещё не зная что она скажет этому чертополоху (почему чертополоху? она не могла себе объяснить; может из-за пелерины, но такое в голове само собой сложилось слово). Внучка бросилась вдогонку и вдруг увидела как солнечный луч вонзился в фиолетовый берет на голове господина с зонтиком, и берет вспыхнул, как вспыхивает сухая деревяшка, когда на неё направляют солнечный же луч через увеличительное стекло; потом заметались искры: по пелерине, по колючим растопыренным рукам; потом пелерина загорелась, и вдруг весь господин, подобно неуправляемой петарде, зашипел, заметался, взмыл вверх и, не долетев до солнца, рухнул вниз; вонзился в куст крапивы в канаве за заборчиком. Куст взорвался разноцветными крапинками, а одинокий одуванчик, от сильного движения воздуха, распался, как лопнул, и повис серебряными зонтами; а его трубчатый зелёный стебель согнулся, будто он был вопросительный знак, и сказал: «А без лишних движений и шума, ну никак нельзя, да?». Нимфа развела руками, будто хотела сказать: «А я-то здесь причём?» - сама же перегнулась через заборчик, пытаясь разыскать упавшего господина Петарду, но на месте падения лежал лишь фиолетовый берет, а когда внучка присмотрелась получше, оказалось, что это и не берет даже, но просто цветок репейника.
Прелестная наша Лиза и так, и этак пыталась что-нибудь разузнать про молодого человека (а теперь, заодно, и про дом с нескрипучими дверными петлями; было очень любопытно) и, однажды, даже попробовала что-нибудь рассмотреть, аж с другой стороны Чернавки, потому что огороды выходили, как я уже сказал, к самой реке; но это было далеко и, пожалуй, ей помогло бы sköne Ocke, чудесное стекло, элегантная подзорная трубка, которую за Tre Zecchini продал влюблённому в искусственную куклу студиозусу Натанаэлю господин Коппелиус – известный оптикус, механикус и продавец барометров, и она увидела бы и господина с зонтиком, сидящего на веранде в плетёном кресле, за плетёным же, из лозы столом и разглядывающего через лупу гербарий из лекарственных цветков, и молодого человека с удочкой, сидящего под большим ивовым кустом…
Но, такого персонажа (механикуса Коппелиуса) в нашей драме нет, да и время ещё, пока, не совпало, не состыковалось: тогда, когда молодой человек сидел с удочкой - внучки не было на другой стороне Чернавки, а тогда, когда внучка пыталась что-нибудь рассмотреть с другой стороны Чернавки - господин Кабальеро не рассматривал через лупу гербарии… да что там говорить… о времени - особый разговор.
Есть ли такой писатель или поэт, который хоть пару мудрых слов не посвятил феномену времени. Я, конечно, как и все, не обойду его (время) молчанием… мало того, господин Время в нашей драме достаточно невторостепенный персонаж.
А сирень, между тем, цвела, сирень сводила с ума, сирень струила запахи и испускала флюиды, и чего только она не испускала и не струила, чтоб разбудить любовные фантазии и довести их до умопомрачения.
И доводила.
Надышавшись сиренью, внучка впадала в неистовое любовное томление, и ночью ей снились живые сны. Смятенная, сначала она не могла никак заснуть, переворачивалась с боку на бок, раскидывалась на хрустящих накрахмаленных простынях, комкала подушку, трогала себя… а потом засыпала… и оказывалась на известной скамейке под кустом сирени. Куст дышал в самое ухо, клал свою бессовестную руку на оголённую грудь, гладил её и добирался туда… и тогда: поднимался занавес и приоткрывались покровы - розовые, как вечерняя Заря, которую дарил Изиде Озирис, когда она, обожаемая, отходила ко сну, ожидая сладкой ночи, когда её пышущее жаром (не путать с повседневным словосочетанием «пышущее здоровьем» - это несколько и даже совсем другое), пышущее жаром тело ждало любви и ласк, а ночные фиалки вокруг, обнажившись, источали аромат, который был, как отрава, и у настоящих кавалеров от этого кружилась голова, и они роняли лепестки и мечтали о несбыточном.
- Ты, моя прелесть, - шептал сиреневый куст, - ты моя ласковая…
И у ласковой внучки не было сил остановиться. Желание жгло, пронзало, да что там говорить… Оле-ой! Оле-ай! Оле-э!.. она была готова на всё… и тогда падал, ах! падал… почему? занавес, и смыкались, смыкались ах! покровы, белоснежные, как утренняя Заря, которую дарил Изиде Озирис, когда она, обожаемая, ещё только просыпалась от любвеобильной ночи, когда туман ещё стелился над горячим телом земли, а роса ещё сверкала на её острых ресницах.
Внучка открывала глаза и возвращалась в явь. Вчера он снова не посмотрел на неё, снова прошёл мимо: «… ах! бабушка!»
- Что, милая? (так говорили все бабушки на свете: в сказках и романах, в рассказах и эпопеях).
- Ах, бабушка! Ах!
- Моё дитя, ты влюблена! – (Это тоже какая-то неприпоминаемая классика).
- Ах, да… не знаю…
- В чём же дело?
- …не знаю!.. Он меня не видит…
- Что?
- Не замечает!
- Ах! Не замечает! Дитя моё!
И вот сидят бабушка и внучка за большим круглым столом. Вечер. В открытое окно всё также полыхает сиреневый суррогат, настоянный на ядовитых испарениях метеол. Настольная лампа зелёного стекла выхватывает из тёмной тени, поблеском, семейные портреты на стенах (прадедушку с прабабушкой в пору их молодых лет), картину в чёрной раме с вышитым на ней гладью, по чёрному же плотному тику, распустившим хвост из аргусовых глазок павлином около фонтана. Фонтан - из серебряных ниток, в виде серебряной рыбы, из открытого рта которой бьет серебряная же, струя. Лампа графично и контрастно, как на плакате, высвечивает неровные очертания лиц бабушки и внучки, но главное её (лампы) круглое пятно лежит на столе, и в нём размётаны в магическом строе карты Тарот. Бабушка тасует их, даёт срéзать внучке, швыряет на стол, складывает из них кресты и треугольники… и веером, и звёздами; тасует; снова внучка, дрожа сердцем, с надеждой в нём же, срезает…
«Двадцать шесть, - раскладывает карты бабушка, слюнявит пальцы,– раз - двадцать шесть, два - двадцать шесть, три… семнадцать плюс одна, одиннадцать плюс две», - всё перемешано ещё раз, ещё раз срезано: душа, дух, тело – всё налицо!
«Тринадцатый Аркан – безумие и сумасбродство…»
- Ах, бабушка!..
- Ах, Лиза, внучка… выпала злодейка… безумие и сумасбродство…
- …и возрождение в другом обличье… я знаю… в каком?
- Злодейка! косит головы! Бедняжки падают под ржавою косой. Но вот! - и бабушка открывает следующую карту, - 6-й Аркан – Телец - посредник сил, добро и зло, вот видишь, рядом; рядом справа добродетель, а слева искушение, порок! Препятствия перед тобой, дитя, путь к счастью преграждён, а нерешимость пагубна. Борьба. Как будешь ты, дитятко дорогое, увлечена страстями! и совесть… ах! внученька. Постой, а это что? Пятёрка бубен!
- Я знаю, бабушка! Я знаю эту карту. Возлюбленный, супруг, согласие, приличие, благопристойность – вот что она значит!
- Ах, внученька, но карта - легла наоборот. И значит, что беспутный, дурное поведение, раздор, разлад, разврат! Случайной встрече, моя прелесть, случайности обязана ты будешь…случайность, всё-таки, сведёт вас с ним…
- С ним? С кем? кто он?
- Сейчас, дружочек, подожди, сейчас мы всё узнаем… ах, что за карта?
Необычный взгляд у автора на время, как на почти личность, в завершение подумалось, хорошо, что Лиза не отдала никому предпочтения, ибо по весне у всех героев случился просто сиреневый морок, где виною всему сирень...хотя, кто его знает.