теперь уже даже испугалась за незнакомого ей Шляпу Жанна.
- Не посадят. Это только так, припугнуть. Если что, откупится от следствия – пусть сам теперь взятки даёт. Ну, в самом крайнем случае, дадут условно. А я, под весь этот шумок, свою продажу бесплатно проверну. Сделают эти регистраторы всё для меня тип-топ: без всяких взяток и в срок. Будет этот лох знать, как у своих деньги вымогать.
- Но ты же сам берёшь со всех – и с чужих, и со своих.
- Беру! – даже подпрыгнул от злости Баранов. - Но я дело делаю! Я хоть кого-нибудь подвёл? Да, в вуз устраиваю, на бюджетное! Но люди только экономят на этом! Пять лет потом их студент бесплатно учится, да ещё и стипендию получает. И я за ним присматриваю - никого ещё не выгнали из тех, кто мне заплатил. Все с дипломами. А ты думаешь, я просто так заведующим кафедрой сижу? Думаешь, я такой уж крупный учёный? Да есть люди, у которых научных работ в сто раз больше, чем у меня. И не содранных с кого-нибудь, а написанных самостоятельно, - разоткровенничался, распалившись, Баранов. - Ты что думаешь - мне наверх, в ректорат не нужно отстёгивать? Да кто б меня на этой должности держал? На моё место с десяток желающих найдётся! Только свистни! Да вообще ты хоть что-нибудь в жизни понимаешь? Считаешь, наверное, что и эта квартирка мне бесплатно обошлась? Мир так устроен - все платят всем. Одна ты можешь мне ни за что не платить, - обнял он Жанну и, задирая халат, попытался завалить её на диван.
- Сейчас, сейчас, подожди, - вывернулась она. – Я под душик.
«Ну, ну: я могу не платить, - поливая себя тёплой водой, брезгливо думала аспирантка. – Вот она и плата, и расплата».
7.
Ровно через неделю, в назначенный Барановым день, немного не доезжая до районного городка, на обочине дороги притормозили две машины – навороченный профессорский «Лексус» и серенький оперативный «Фокус». Из милицейского автомобиля вышли два опера, подсели в кроссовер, воткнули Баранову под отворот его дублёнки микрофончик в виде булавки, выдали конверт с мечеными купюрами, ещё раз проинструктировали профессора и вернулись в свою машину.
Свой «Фокус» оперативники подогнали прямо под окна отдела регистрации. Трое остались в автомобиле, и лишь одного, чтобы не «светится», под видом посетителя, отправили к дверям кабинета Шапкина.
Хотя, «засветились» оперативники изрядно. Машина с тремя крепкими парнями внутри, ощетинившаяся, как ёжик иголками, антеннами на крыше и на капоте, будь хоть кто-нибудь из охраны или из работников реестра чуть-чуть повнимательней, не могла бы не вызвать подозрения. Однако в отделе привыкли, что у начальника в городке «всё схвачено», потеряли бдительность, и к несчастью Шапкина, не обратили на странный автомобиль никакого внимания.
Оперативники, прослушивавшие весь разговор, условились с профессором, что сигналом для них станет фраза: «Даю тебе срок ещё неделю, дольше я ждать не могу». Эти слова должны были означать, что регистратор взял деньги.
Однако, услышав слово «срок», заметив злые глаза Баранова, Шапкин в последний момент испугался.
- Срок? А если я не успею подготовить все документы? – принялся он вынимать конверт с деньгами из ящика стола, собираясь вернуть его, вальяжно расположившемуся напротив, Вове-Володе.
Но было поздно: двое крепких оперов, натянув для устрашения чёрные маски с прорезями для рта и глаз, расталкивая и сбивая с ног посетителей, уже мчались напролом по лестнице на второй этаж. А сидевший в коридоре, услышав хрип из рации в нагрудном кармане «Захват!», уже влетел в кабинет. Он и скрутил Димыча, с уликой в руке, уткнув его носом в стол.
Ошарашенного, ничего не понимающего Шапкина, на виду у толпящихся в коридоре заявителей и высыпавших из своих помещений работников регистрации, вели к машине в наручниках, согнув его пополам, как водят в колонии для смертников серийных убийц. Димыч, несмотря на свою щуплость, рыпался и сопротивлялся, но не оттого, что задумал вырваться и удрать от милиционеров, просто он был в шоковом состоянии, а вывернутым рукам его было больно.
Об этом «маски-шоу» долго ещё потом ходили пересуды по всему городку. «Вот так: один всю жизнь хапает, хоромы себе отгрохает, машина не машина, курорты не курорты, детей за границу учиться отправит, а ему всё нипочём. А другой разок только, чуток, для пробы на лапу возьмёт, и его тут же в наручники, под белы рученьки, и в острог», - сочувственно, преимущественно, зная семью Шапкина, судачили на лавочках и на кухнях.
8.
В областном центре Димыча затолкали в похожую на пенал камеру, протиснуться по которой можно было только вдоль нар и только бочком. За ним лязгнула дверь-решётка, с толстенными, в три пальца прутьями. Шапкин видел такие в детстве в зоопарке, в клетках для тигров и львов.
Когда его вызвали на допрос, схваченный уже после него и усевшийся на высоких нарах, свесив ноги, бомжик, попробовал свернуть носки своих грязных ботинок вбок, чтобы дать ему пройти. Но его замызганная обувь и коленки всё равно мешали проходу, и бомжик, крякнув от удовольствия, привычно развалился на нарах, вежливо, пропуская своего товарища по несчастью.
В самом начале допроса у Шапкина случился обморок. Один из оперативников велел ему садиться, а второй ногой выбил из-под него стул. Димыч, пытаясь в наручниках ухватиться за стол, неловко грохнулся на пол, стукнулся головой, и от удара, от неожиданности, и от переживаний потерял сознание. Ему сунули в нос нашатырь и продолжили допрос «по горячим следам».
Уже позже, нанятый его женой адвокат, просил поместить Шапкина под домашний арест. Но в ходатайстве защитнику отказали, посчитав подследственного опасным преступником, который может скрыться, и возможно даже за границей, или повлиять на ход следствия и на свидетелей.
Но влиять Шляпе было не на кого. Все, вызываемые на допросы его бывшие клиенты, не смотря на уговоры и даже угрозы следователя, в один голос твердили: регистратору ни копейки не давали, всё оформлено честно. Вину Шапкина подтвердил лишь Баранов. Совесть его не мучила, наоборот – сделка с коттеджем сорвалась, покупатель-охотник отказался от слишком большого и дорогого для него дома, и профессор ещё больше обозлился на Димыча. Он даже бросил ему в лицо на очной ставке гневную с матюгами фразу: «Ну что, допрыгался, такой-то, сякой! Получил по заслугам, предатель!»
И тем самым, неожиданно, насторожил следователя.
«Как регистратор может быть для заведующего кафедрой предателем? Ведь предать можно только того, с кем вместе работаешь. Значит Баранов не свидетель, а сообщник, – выстраивал он свои умозаключения. – А вдруг профессор, вовсе не обычный профессор, а посредник между отделом регистрации района, где работал его друг, и организаторами преступной группы в руководстве области, наверху? И у них были какие-то разборки, и они «слили» нижнее звено? Надо арестовать профессора, выбить из него показания и раскрыть всю сеть, дотянувшись по цепочке до верхушки айсберга. А вдруг эта верхушка в самой столице, в белокаменной? - совсем уж размечтался следователь. – Тогда упадёт ещё одна звезда на погоны».
Но едва начав ломать голову над этой замысловатой версией, он отвлёкся от своих фантазий на более прозаические вещи – показания, улики, доказательства, и забыл о ней. Однако мысль о раскрытии преступной группы, сулившая при удачном раскладе ещё одну звёздочку на погоны, крепко засела у него в голове. Однако сосредоточилась она уже исключительно на желании получить показания о существования сети от попавшегося на взятке регистратора.
В условиях кампании по борьбе с коррупцией, проводимой в стране, ещё одна звёздочка на погоны, но большего размера, грезились и его начальнику. И не только звёздочка – он примерял мысленно под себя и новое кресло. От Шапкина поэтому требовали чистосердечного признания, сотрудничества со следствием, его запугивали, сажали посреди помещения на табуретку, слепили яркой настольной лампой, окружали втроём, вчетвером, устраивали допросы с пристрастием – с криками, оскорблениями и угрозами. Он трясся от страха, ему казалось, что его сейчас будут бить. Но поддали ему только пару раз, и лишь слегка под микитки, опасаясь, что хилый подследственный снова грохнется в обморок или даже отдаст концы и не доживёт до суда, и цепочка, едва начав выстраиваться, порвётся, а звёздочки, чуть забрезжившие, погаснут.
Запуганный Шапкин постоянно просил у тюремного врача что-нибудь от сердца и нервов. И тот, опасаясь за его здоровье, щедро пичкал несчастного сидельца лекарствами. От этих таблеток и от всего абсурда, который с ним происходил, Димыч сделался безучастным, и на все вопросы: «Сколько раз брал? Какие ставки? С кем обсуждался план? Какую часть передавал наверх, начальству? Кто сообщники, посредники?» - отвечал односложно, твердил как попугай: «Нисколько, ни с кем, никогда». Ну, точь-в-точь, как закоренелый преступник, которому банда с воли посулила в маляве, что в каталажке поможет, а заодно и пуганула, приказав никого не сдавать и идти в полный отказ.
А сказать-то ему было нечего – обсуждал-то он план только с женой. Не мог же Шапкин выдать супругу! Рецидивисты сокамерники, большой, уже на дюжину заключённых, камеры, лучше следователей понимавшие, что регистратор просто-напросто вляпался, откровенно потешались над ним. Но были и заключённые, сочувствовавшие Шапкину.
Да и на суде молоденький адвокат явно старался не только за гонорар. И строгая судья дала подсудимому срок почти в два раза меньше, чем требовал прокурор. У того, по части взяток, у самого всё рыло было в пуху. Но ему хотелось, чтобы и имя его, и рыло, с пухом было связано по-другому – прокурор создавал себе имидж белого и пушистого. И, стремясь показаться непримиримым борцом с коррупцией, он потребовал дать по полной преступнику, нанёсшему вред государству, не пожелавшему сотрудничать со следствием, и не выдавшему никого из своей преступной шайки.
Из зала суда бледного, исхудавшего Шапкина уводили под рыдания жены, всхлипывания дочки, и в позвякивающих кандалах.
9.
Выпустили его через полтора года условно-досрочно, за хорошее поведение. Ну, а какое ещё могло быть у Дмитрия Петровича поведение? У него даже в школе по этому предмету всегда была только пятёрка.
В городке за это время кое-что изменилось. Очередей в отдел регистрации недвижимости уже нет, и начальника посадили. По этому поводу на кухнях и на лавочках судачили уже по-другому и уже со злорадством: «Сколько верёвочке ни виться, а конец всё равно будет». Арестовывала начальника уже не милиция, а полиция.
В отличие от Шапкина, его бывший шеф сходу пошёл на сотрудничество со следствием и сдал почти всю выстроенную им незамысловатую коррупционную сеть: рассказал обо всех своих подчинённых и риелторах – кто ему подносил. Но кому и сколько он отстёгивал наверх, осталось тайной за семью печатями. Шеф рвал на своей груди тюремную робу и клялся, что всё до последней копейки забирал себе. И объяснял - от жадности. И следователь верил ему - так удобнее было и для него, и для отдела полиции, и для руководства городка. Благодаря этому чистосердечному полу признанию о жадном начальнике в тюрьме кто-то
