СНЫ КОМАНДОРА

врываться и оскорблять меня – посланника императора нашего! Вы знаете, что дуэли запрещены, а капитан Крузенштерн под страхом казни Вам наказал даже не помышлять о вызове  на поединок, – срывающимся голосом произнёс побледневший Резанов.
– А, струсил, каналья?! Как клеветать на меня, да гнать из посольства, так ты смелый, а как отвечать за свои подлости, то трусишь? – заревел Толстой, готовый броситься на камергера.
– Не, смейте подходить ко мне! Я позову солдат! – растерянно произнёс Резанов, ретировавшись за дубовый резной стол.
– Смею, ибо Вы заслуживаете доброй порки! Защищайтесь, гнусная душонка, – продолжал реветь граф Толстой, вынимая из ножен шпагу.
– Я не буду с Вами драться, граф, – уже изрядно перетрусив, произнёс срывающимся голосом Резанов.
– Ах, не будешь! Ну, тогда молись! – устрашающим тоном произнёс Толстой и решительно шагнул к камергеру.
Резанов стоял перед графом Толстым в полной растерянности. На лице был испуг. Федор Толстой размашисто влепил ему кулаком с зажатой рукоятью шпаги, оплеуху сбоку по голове. Удар вышел неловким, но сокрушительным.  От удара камергер отшатнулся и, потеряв равновесие, завалился набок, опираясь на стену. Ожидая новых ударов Резанов закрылся руками, вжал голову в плечи и опираясь на стену опустился на пол, ожидая безмолвно своей участи. Но граф Толстой, грубо выругавшись, пошатываясь, вышел вон и сопровождаемый Кабри, отправился в свою квартиру.
После безобразной расправы Резанов побежал в дом к Кошелеву и  сбивчиво рассказал о расправе графа над ним.
Кошелев, оценив по внешнему виду Резанова, что особого ущерба его здоровью не нанесено, заверил камергера о том, что граф будет наказан, и  вызвал к себе поручика Дмитрия Кошелева. Коротко переговорив с братом, комендант отправил его с двумя солдатами на квартиру к Толстому, дав приказ посадить скандалиста под замок, а поутру определить его под конвой и отправить от греха подальше в Нижнекамчатск вместе с отбывающими в крепость солдатами.
Конвой, прибыв на квартиру, отметил, что граф мирно спит, сломленный алкоголем. Рядом на полу, на расстеленной дохе, посапывал Кабри. Растормошив Толстого,  поручик Кошелев предложил графу собраться и уже в наступившей темноте увёл его на окраину Петропавловска, где поручил солдатам, отправляющимся поутру в Нижнекамчатск забрать скандалиста с собой. Перепуганный Кабри увязался за графом, и ему было разрешено следовать за ним и далее.
На вопрос камергера, где граф Толстой и как он будет наказан, генерал Кошелев, только развёл руки и выдохнул, отведя глаза в сторону окна:
– Cбежал, буйна голова! Но долго не пробегает, – скоро осень да зима! Вернётся, вот тогда мы его накажем. Будьте покойны, господин посланник.
Резанов недовольно дернул головой и скривился, – было больно после оплеухи графа. Молча выслушав ответ Кошелева, Резанов вышел, понимая, что комендант его распоряжения выполнять не спешит.
Вот так здесь, на окраинах Империи, Фёдор Иванович умудрился устроить себе очередное приключение. После высадки с корабля в Петропавловске  целый год графа Толстого где-то «носило». По его словам, он после посещения Нижнекамчатска побывал на Алеутских островах, жил среди аборигенов острова Ситка. Если верить Толстому, индейцы даже хотели сделать его своим вождем, но зная о склонности графа привирать, этот момент не стоит принимать на веру. Тем не менее, о жизни алеутов Фёдор Иванович, пребыв в столицу, рассказывал с такими подробностями и деталями, которые можно познать только на собственном опыте.
В Петербурге графа уже ждали. Прямо от Петербургской заставы его отправили в Нейшлотскую крепость.
Но изрядно испугавшись, вскоре хулиган и баловень Толстой узнал, что Александр I всего лишь запретил ему появляться в столице, а в крепость послал не в заключение, а на службу. Можно представить, как изнывал от скуки деятельный граф, служа в крепости, как в заточении.
В обществе, после возвращения, граф Толстой стал очень популярен, получил прозвище «Американец» и попал в известные литературные произведения своих современников А. С. Грибоедова и А. С. Пушкина. А Лев Николаевич Толстой, помня о своём предке, вывел его образ в романе «Война и мир», наделив качествами графа одного из героев – гвардейского офицера Фёдора Долохова, такого же, как Фёдор Иванович кутилу и бретёра.
Куда  только не просился граф Толстой после возвращения из Америки, стараясь избежать долгой службы в крепости, но всегда следовал отказ. Брать непредсказуемого в порывах графа под свою команду не хотел ни один командир. Наконец Фёдор Толстой оказался на войне. Война со шведами, храбрость, проявленная в боях, реабилитировали его, и он снова был переведен в Преображенский гвардейский полк. Но служба в гвардии опять оказалась недолгой, − последовали новые дуэли, затем разжалование в рядовые, отставка, содержание в Выборгской крепости, и, наконец, ссылка в деревню.  Всё это уместилось в менее чем четыре года бурной и несколько бессмысленной жизни графа после его возвращения из путешествия.
Нагулявшись, Фёдор Иванович женился на известной в столице цыганке-танцовщице, которая взялась без остановки рожать ему детей. Но почти все детки, едва появившись на свет, умерли в младенчестве. Граф Фёдор Иванович Толстой, испив эту чащу горести, считал, что так наказан за убитых им на дуэлях соперников, осознав, что погибли они напрасно, без какой-либо значительной надобности и что только глупость, гордыня и заносчивость вели  его по жизни. А еще отмечал, что если бы не столь значительное событие, как плавание к берегам Америки, то и отметить что-то значительное в жизни своей было бы ему трудно.

27. В ЯПОНИЮ.
ПОСОЛЬСТВО БЕЗ ПЕРСПЕКТИВЫ

Стали готовиться к плаванию в Японию.
Камергер запросил у коменданта Павла Кошелева конвой, который должен был поднять статус посланника. После раздумий выбрали двух офицеров, пять солдат и барабанщика для сопровождения процедуры встречи на японском берегу.
Из состава миссии были исключены кроме графа Фёдора Толстого, врач Бринкин и живописец Курляндцев, а также совершенно обрусевший японец-толмач Киселев, когда-то спасённый русскими моряками.
С судна сошёл и дикий француз Кабри нечаянно увезенный с острова Нука-Хива, а теперь оставленный в порту затем, чтобы мог отправиться с Камчатки до своего дома во Франции. Кабри, увлечённый графом Толстым пропал вместе с ним и о его дальнейшей судьбе ничего не известно.
Если врача и художника списали по состоянию здоровья, которое значительно пошатнулось за время перехода из Кронштадта, то японского толмача оставили из-за опасений, что его убьют сразу по прибытии в Японию. О столь грозных намерениях  ему говорили другие японские моряки, которых везли домой в качестве жеста доброй воли: неуступчивые японцы полагали что толмач, приняв православие, предал своё Отечество и должен быть жёстко наказан.
В состав миссии в Японию камергер Резанов включил Георг Генриха фон Ландсфорфа, надворного советника Ф. Фоссе, майора Е. Фридерици, комиссионера Российско-американской компании Фёдора Шемелина. В состав миссии также вошли принятые на борт в Петропавловске брат губернатора Камчатки поручик Дмитрий Кошелев и офицер местного гарнизона капитан Федоров.
На пути в Японию участники экспедиции отпраздновали день коронации императора Александра I. По этому случаю, камергер Резанов вручил членам экипажа медали, на которых с одной стороны было изображение императора, а на другой надпись: «Залог блаженства всех и каждого − Закон».
Свою длинную и витиеватую речь камергер Резанов начал словами:
«Россияне! Обошед вселенную видим мы себя наконец в водах Японских! Любовь к отечеству, искусство, мужество, презрение опасностей суть черты изображающие российских мореходов; суть добродетели всем россиянам в общем свойственные. Вам, опытные путеводцы, принадлежит и теперь благодарность соотчичей. Вы стяжали уже ту славу, которой и самый завистливый свет никогда лишить вас не в силах. Вам, достойные сотрудники мои, предлежит совершение другого достохвального подвига и открытие новых источников богатства!....»
Да, был камергер, изрядным «говоруном и писакой»,  а пламенная речь показывает насколько «проникся» дружбой моряков, получив достойный отпор на камчатских берегах, если, принять во внимание, что не пожалел он медалей, выданных ему в столице для вручения колонистам Русской Америки, а не матросам и офицерам, служившим на «Надежде».
Но, «…все матросы наши были в слезах, слушая эту речь», – отметил лейтенант Герман Левенштерн.
У японских берегов корабль попал в страшную бурю.
Так вспоминал об этой буре Крузенштерн: «Ветер, постепенно усиливался, крепчал в один час пополудни до такой степени, что мы с великой трудностию и опастностию могли закрепить марсели и нижние паруса, у которых шкоты и брасы, хотя и по большей части новые, были вдруг прерваны. Бесстрашие наших матросов, презиравших все опасности, действовало в сие время столько, что буря не могла унести ни одного паруса. В 3 часа по полудни рассвирепела, наконец, оная до того, что изорвала все наши штормовые стаксели, под коими одними мы оставались. Ничто не могло противостоять жестокости шторма. Сколько я не слыхивал о тифонах, случающихся у берегов китайских и японских, но подобного сему не мог представить. Надобно иметь дар стихотворства, чтобы живо описать ярость оного».

Ветер изорвал все паруса, и корабль теперь нёсся прямо на прибрежные скалы, и только изменившееся в последнее мгновение направление ветра чудом увело корабль от скалистого берега.
В первых числах октября 1804 года «Надежда» наконец приблизилась к японскому побережью. Спустя трое суток моряки увидели множество японских рыбачьих лодок, но японцы никак не реагировали на знаки приблизиться, которые подавали им русские моряки. Японские подданные боялись гнева своих хозяев, так как по суровому закону было запрещено встречать иноземцев и помогать иностранным судам, приставать к японским берегам, а также самим подданным Поднебесной отправляться в чужие воды.
«8.10.1804. не доходя Нагасаки, остановились на якорь. Весь берег, нами виденный, обделан с большими трудами и искусством. Сия часть южная Японии составлена из гор, кажется, дикого камня. Но рука человека делает в свою пользу и исторгает источники богатства. Словом сказать, все обработано. Везде видны зеленеющие нивы и рощицы. Правда, не мудрено, ибо здесь муравейник жителей, однако ж, честь их трудолюбию. Дороги, проведенные по косогорам гор, усаженные аллеями, во множестве перевозных судов и рыбачьих лодок, под распещеренными парусами беспрестанно движущиеся, делают хороший вид» – записал впечатления от увиденного Макар Ратманов.
Корабль был сразу при появлении оцеплен лодками с вооруженной охраной. Вскоре к кораблю подошла шхуна и сановник-банжос, направленный местным губернатором, в сопровождении солдат строго, даже с некоторым зверским выражением на лице, энергично выкрикивая слова стал спрашивать о цели визита, постоянно повторяя, что заходить в воды Японии иностранным судам запрещено, и он не понимает, как мы могли совершить этот