Гомункулус

псевдокитайский чайничек.
Я после своего ночного визита не хотел разглядывать её и рассеянно озирался по сторонам. На стенах – давно примелькавшиеся чёрно-белые фотографии африканских племён, разукрашенных и приплясывающих аборигенов, их лиц, густо покрытых ажурными татуировками. Удивленные жирафы. Морщинистые носороги. Царственно-ленивые львы. Удлиненные ритуальные маски.
Лариса жила не в квартире, но внутри огромного и пыльного гербария, в ветхой павильонной декорации диких джунглей, образованных причудливыми переплетениями её грёз и фантазий, прихотей и желаний. Её жилище, подобно ей самой, было лишено домашнего тепла и душевности. Её скупую нежность обрамляла бесчувственная имитация уюта…
Визит оказался кратким, до моего ухода мы почти не разговаривали. Молчание давно сделалось нашим особым церемониалом, который мы всегда выбирали интуитивно, не сговариваясь, словно улавливая характерные вибрации воздуха. Но в этот раз было как-то необъяснимо трудно делить с ней тишину.
Уже в прихожей Лариса попросила меня отдать ей ключ от квартиры. Без обид. Сия мера связана с «изменившимися обстоятельствами»: завтра сюда переедет её новый друг Назар. Она называла его то Насером, то Зарой. Он был младше меня на два года, а её – на пять лет.
Мы будем общаться, как и прежде, просто теперь я стану приходить к ней после предварительного телефонного звонка, улучая моменты отсутствия Насера.

47. «Целую вечность с омерзением ощупываю свой живот, низ живота, пах… до чего же он противный, дряблый, волосатый. Какая мерзость у меня, что называется под рукой… что с этим делать?»

48. «Ты сошла с ума!» – донеслось со двора, и я тут же связал эту мимолётную фразу с собственными болезненными размышлениями.
Подобное, видимо, произошло с японским новеллистом Акутагавой Рюноске. По одной из версий, он, тяжело переживавший в детстве помешательство матери, в возрасте 35-ти лет покончил с собой, будучи не в силах совладать с многолетним страхом наследственного безумия.
В последнее время мне думается, что подлинный страх и чувство вины внушают нам женщины. Неверно было бы утверждать, как это делали Вайнингер и Фрейд, будто с женщиной, как с чистой чувственностью, связываем мы всё исключительно инстинктивное, первичное, естественное и примитивное. Будто именно отец внушает нам высокие моральные и религиозные чувства, исток которых – в страхе кастрации и слепой жажде отцеубийства. Восстание против отца или государства, бунт против искусственных императивов, сдавивших наше естество, вселяют в нас азарт и упоение, тогда как попрание Матери-Природы с её вечными законами и устоями обрушивает непомерно тяжёлое бремя вины, нестерпимое чувство сиротства и обречённости. Все наши возвышенные страдания проистекают из болезненного ощущения утраты единства с Природой и разрыва теснейшей связи с той первородной чувственностью, которую олицетворяет Женщина. Гораздо страшнее любого беззакония бесприютность.
Моя мать по неизвестным мне причинам сошла с ума и оказалась в психушке, когда мне исполнилось 7 лет, и я с ранцем за плечами отправился в первый класс советской общеобразовательной школы. С первой же страницы учебника куда-то вдаль мимо меня смотрел упрятанными в кустистых бровях мутноватыми глазами лидер нашей страны Леонид Брежнев, казавшийся мне не то добрым всенародным дедушкой, не то медведем-оборотнем. Я переселился в семью моей двоюродной сестры Алины, маминой племянницы, у которой была дочь – на три года старше меня. В этом добром семействе я и прожил лет до восемнадцати; затем, уже студиозусом, перебрался в общежитие мединститута, а несколько позднее, когда стал получать от щедрой и сердобольной сестрицы скромную ежемесячную субсидию – на съёмное жильё. Алина уже в летах полюбила достойного и состоятельного мужчину и, образовав с ним вполне гармоничный союз, переехала к нему. Своей дочери и моей племяннице она оставила просторную двухкомнатную квартиру, ключа от которой я намедни лишился…

Посреди этих мыслей и воспоминаний я едва ли не на цыпочках подошёл к окну.
В её руках дрожали гиацинты. Нелепая и потерянная. Спуститься к ней во двор и соблазнить её – промелькнуло в моей голове. Это означало опуститься, снизойти до женщины низкого сословия.
Увы, я испытывал к ней какое-то необъяснимое отвращение. В одном из диких абсурдных сновидений она бросилась ко мне и протянула к самому моему лицу свою когтистую руку. Что-то темнело у неё под ногтями – грязь, дерьмо? Меня чуть не стошнило. Но когда я присмотрелся, то понял, что это сладость, вероятно, шоколад, и она протягивает мне свою царапучую кисть, чтобы я слизал языком сие угощение из-под её длинных острых ногтей.

Гарпии и Эвмениды повсюду мерещатся мне.

От сумрачных фантазий разболелся зуб.
«В народе существует обычай лечения зуба пальцем. При этом палец обмачивают наркотическими ядами и трут больной зуб; или ловят крота, умерщвляют его указательным пальцем, без всякого орудия, приговаривая при этом следующий наговор: «Кротик ты, кротик! И пальцем своим из тебя всю кровь испускаю, и им больные зубы излечиваю», причём держат этот палец на больном зубе. После чего полощут утром и вечером кислым уксусом».

Таблетка но-шпы избавила меня от ноющей зубной боли. Правда, онемел язык.

Несомненно, мне помогло бы развеяться путешествие, но не праздное, а познавательное, «умное путешествие», как назвала бы его княгиня Дашкова.


III

49. «Видит Бог, я хотел чистоты, тосковал по ней, памятуя о том, что белый цвет повсеместно, испокон веков означает не только покой и безразличие смерти, но и свет нового дня, первозданность, единство, благородство, величие царей и непорочность невест; я понимал, что моё отвращение к белому цвету и ощущение загрязнённости им – ошибка Природы, досадный сбой, который могло бы устранить вмешательство неведомого мне Мастера. Я ждал, что Ангел небесной чистоты, отделившись от своего воинства, наяву или во сне сойдёт ко мне, возьмёт шефство над моей душой и исцелит её от злобы. Ведь полагается и мне, как любой божьей твари, свой Ангел-хранитель…
Я уповал. Я надеялся.
Но не Ангел, призванный озарить меня горним светом и примирить с моей белизной, а коварная огненно-рыжая лисица явилась мне в очередном кошмарном сне. И вот, в довершение ко всему, я наказан смешной безответной любовью».

50. После двухнедельной паузы общение с Ларисой возобновилось.
– Как поживает твой любезный гомункулус?
– Страдает от неразделённой любви. Я послал ему девушку, которая его отвергла.
– Какой ты жестокий! Зачем?
– Чтобы взрастить в нём Минотавра.
– Вот как. Ты решил ускорить процесс и подобрал катализатор?
– Именно. Мне нужна злоба нового качества. Злоба, ставшая естеством. Злоба-сила, на которую моя изнеженная натура не может решиться. Его же злоба, как и моя, – от слабости. Она вялая и беспомощная.
– Но что ты будешь делать потом с этой стихией? Выпустишь её на волю? Дашь ей перейти в конкретные действия? Так ведь и до преступления недалеко.
– Я хочу одного – доиграть эту литературную игру до конца, довести её до мыслимого предела и логического завершения. Ибо, как выразился не то почитаемый мною Эзра Лумис Паунд, не то Жан Кокто, «в искусстве и в жизни приходится зайти слишком далеко, чтобы понять, насколько ты удалился от той точки, дальше которой вовсе не следовало двигаться».
– И в кого же влюбился наш милый альбинос? – Лариса лукаво улыбнулась, и взгляд её скользнул по зеркалу, а рука едва коснулась пламени волос. – Впрочем, я, кажется, догадываюсь… в ту самую рыжую плутовку, что в образе лисицы, по твоей прихоти, недавно являлась ему во сне.
– Так и есть.
– Бедный мальчик!
«По твоей прихоти». Я всё ещё поддерживал иллюзию, что могу как-то влиять на Гомункулуса посредством отражений, снов и новых вымышленных персонажей. На самом же деле возможности мои с каждым разом становились всё более ограниченными, а его развитие – всё менее предсказуемым. Одно по-прежнему оставалось в моей власти: я мог по собственному произволу в любой момент лишить его жизни – мне ничего не стоило умертвить своё несчастное порождение.

51. «Злоба не просто «наполняет» меня, «содержится» или «накапливается» во мне – она моё естество, моя плоть».

52. Существует фактологически не подтверждённое свидетельство современников о том, что Адольф Гитлер осмысленно отказался от возможности иметь биологическое потомство, когда узнал о существовании некой дальней родственницы, страдавшей шизофренией. Фюрер не хотел, чтобы наследственная патология, которая могла бы, чем чёрт не шутит, обнаружиться у его отпрысков, перечеркнула миф о его расовой и конституциональной безупречности.
Мне хорошо знаком страх неполноценного потомства, генетического брака; он-то и удерживает меня от поспешного и неосмотрительного отцовства. Создавая моего Гомункулуса, я стремился перехитрить, заморочить свой страх; я, глупец, не знал, что мутациям подвержена не только живая материя, не знал, что подобное может произойти и с более чистой, бесплотной субстанцией – с текстом. Неужели любое моё порождение ущербно, и даже лишённый телесности литературный персонаж несёт на себе несмываемые следы дегенерации?
Как много бы я дал, чтобы избавиться от этих скверных мыслей…

53. «Она вышла из такси, подошла ко мне лёгкой, стремительной походкой и поцеловала меня в губы. Было мокро. Больше я ничего не почувствовал.
В кафе нам подали пережаренный кофе.
Поговорив ни о чём, желчно обсудив завсегдатаев и нахамив официанту (вместо чаевых), мы покинули кафе и отправились в мои хоромы.
Ах, она совсем разучилась делать массаж! Потолстела. Месяц, проведённый ею на роскошной вилле где-то в Шотландии с очередным покровителем, сделал её совершенно непривлекательной, я бы даже сказал, обезобразил её. Пустышка.
Цвет её волос раздражал меня не меньше, чем её новые ужимки и гримасы. Огненно-рыжая дрянь! Я дал ей пощёчину.
Испуг в её глазах толкнул меня на большее. Я схватил её за волосы и резко, что есть силы, потянул вниз. Она плюхнулась на колени. Обняла мои ноги и принялась рыдать. Рыдала она нараспев, как заказная плакальщица.
Тогда я схватил чернильницу и вылил ей на голову зелёные чернила. Кажется, мне ещё не приходилось видеть более жалкого и нелепого зрелища.
В довершение ко всему я разбил чернильницу о её пустую голову. Проломил ей череп, словно скорлупку гнилого ореха. Но крови не было. Ни капли. Передо мной на полу валялась сломанная кукла».

– Шутка, достойная твоего больного воображения.
– Поверь мне, я уже не могу влиять на то, что с ним происходит. Мой дневник больше не принадлежит мне, не подчиняется, живёт своей жизнью, сам себя пишет, непрерывно наполняясь всё новыми жуткими и гнусными страницами.
Мы оба, и я, и Лариса, прекрасно понимали, что подобные этюды – нечто вроде тренировки: он пока только разминается, планомерно упражняется, готовя себя к худшему. Используя название одного детективного кинофильма, его писанину можно было бы эффектно озаглавить «Репетиция преступления».
Ларису это вскоре начало пугать, в меня же какое-то время вселяло азарт: мне, безумцу, всё не терпелось узнать, что же