Гомункулус

возомнил себя Брутом и подло желал мне погибели. Тоже мне, мятежное воинство: ворчливый старик телефон, настольная лампа, диванная подушка, пуфик, перекошенная форточка… Сволочи! Как же вы отвратительны в вашем мещанском единодушии, в гнусном стремлении выдавить меня из дома, сжить со свету. Устроил в комнате невиданный погром…»
Не в пример вашему покорному слуге, мой гомункулус был поразительно кропотлив и дотошен в исследовании своих чувств, даже таких «неблагодарных», как глубочайшее отвращение к самому себе и ко всему сущему…

21. Очевидно, он проживал свою жизнь в ином времени, в котором события разворачиваются гораздо быстрее, чем в привычной для нас обыденности. Я едва поспевал за ним. Также примечательно, что он, имея необходимые познания о мире, окружающем его, толком не знал, кто такой он сам. Это и не удивительно, ведь гомункулус ни с кем не общался, не имел ни родителей, ни родословной, ни разу не видел своего отражения, да и вообще не ведал, что значит быть отражённым. Что стало бы с его злобой, отразись она в самой себе? Можно было только гадать. За неимением того, что принято называть учёным словом «идентичность», он периодически придумывал себе новую ипостась и новую судьбу. Дабы достичь некоторой связности в восприятии и понимании самого себя, он принялся даже писать собственную преждевременную автобиографию, то в жанре авантюрного романа, то в традиционно исповедальном ключе. Этот господин развил в себе весьма необычную форму рефлексии, неотделимую от того, что я бы обозначил как «воображение себя» (по-английски это бы звучало «self-imagination»).


II

22.  Каюсь. Mea culpa! Я посвятил в нашу историю особу совершенно постороннюю, пусть и близкую мне. Не справился с тайной, которую сам же взлелеял, поддался малодушию и совершил непоправимое – предательство. «Из самых благих побуждений», разумеется.
Эти тексты я прочитал Ларисе. Мы давно затеяли с ней тёмную игру, то и дело вводя новые забавные правила. Троюродная племянница была старше меня на три года. Она ещё в желторотом возрасте приучила автора этих строк к конспирации, а затем сделалась моим доверенным лицом, при всей наносной иронии неравнодушным ко мне, родным человеком. Для чего я поведал Ларисе о моём гомункулусе? Зачем назначил её вторым соглядатаем этой уединённой жизни? Конечно, не ради бахвальства. И не затем, чтобы превратить муторную историю о самозарождении в очередное игрище двух шалопаев-переростков. Я желал разделить с кем-то ответственность за своё непредсказуемое и несимпатичное создание, ибо бремя это уже тяготило меня. Мы с Ларисой, с натяжкой, конечно, могли сойти за родительскую пару или, на худой конец, за его благоразумных попечителей.
«Как тебе этот образ, – спрашивал я её. – Альбинос – сосуд белой злобы».
«Забавно, – отвечала она. – Но что же дальше? Есть ли фабула, развитие?»

23. А дальше был сон, озаглавленный мною «Лисички».
– Приснилось давеча такое... вот, послушай. Мне лет 15-ть, не больше, и мы с тобой, Лариса, оказываемся в Москве. Ходим по магазинам, разглагольствуем, кто о чём и ни о чём, и вдруг ты сворачиваешь в глухой переулок. И я, естественно, за тобой. Мы мгновенно попадем в какую-то дыру. Вокруг отбросы, грязь, дома ветхие, смрад, и ни души. Ты углубляешься в зловонный сумрак, всё дальше и дальше. А мне становится не по себе: мелкий холодок, мурашки так и сыплются за шиворот. Мы набредаем на древний, буквально разваливающийся двухэтажный дом. Почему-то возникло впечатление, что в нём давно уже никто не живёт. Но тут ты постучала, не дожидаясь ответа, открыла перекошенную трухлявую дверь и без всяких церемоний вошла внутрь. Я – за тобой.
Просторные длинные комнаты. Полутьма. Сырость. Паутина и плесень на стенах, вездесущая едкая пыль, прах времён. Нам навстречу вышла дряхлая уродливая алкоголичка с безжизненным жёлтым лицом и чёрными впадинами вместо глаз. Она криво ухмылялась, точно нежить, почуявшая живой дух. Мы с омерзением прошли мимо неё. В доме, отмечу, была богатейшая библиотека – все стены обшиты книжными полками, однако книги в большинстве своём зацвели. Любопытство охватило нас, и мы принялись доставать с полок фолианты, каждый из которых, будучи раскрыт, дарил нам огромное облако едва ли не вековой пыли. Вскоре поднялась настоящая пылевая буря, как в донской степи, а руки наши оказались измазаны жирной плесенью, напоминающей водоросли.
Вдруг в дверях появился второй не менее отвратительный обитатель, с виду кокаинист. У него было бабье лицо, и он тоже криво ухмылялся. «Муж старой уродки», – подумалось мне. Ты неожиданно направилась к этому опустившемуся субъекту. Я решил, что ты предложишь ему продать нам некоторые из книг. Ты же спросила без заминки: «А есть ли у Вас лисички?» «Зачем тебе понадобились грибы?» – недоумевал я, но так и не произнёс свой вопрос вслух.
«Ах, Лисички», – расплылся в улыбке и закивал старый пень и извлёк откуда-то нечто, более чем странное: металлический силуэт бегущей лисицы, от центра которого под прямым углом отходила длинная острая игла. В другой руке он держал проволочный контур той же лисицы с маленьким колечком в самой середине. «Эту лисичку вонзаем в спину жертвы так, чтобы игла прошла позвоночник насквозь и вышла наружу в области мечевидного отростка грудной кости. А её проволочную “сестричку” нанизываем на показавшийся из груди кончик иглы!» – старик засмеялся. Мы с тобой, как по команде, шарахнулись от него и в ужасе бросились к выходу. Уже в коридоре я столкнулся с мерзкой старухой. Ума не приложу, каким образом оказались в моих руках эти жуткие «лисички». Иглой я в остервенении чуть было не выколол ведьме глаз. Она с визгом отскочила в сторону. Я выбежал из дома и… проснулся.
– Ты думаешь, этот сон как-то связан с твоим литературным гомункулусом?
– Не могу знать.

24. Сон поведал о наших с Ларисой отношениях, об их болезненности и о том пагубном влиянии, каковое она оказывала на меня в последние годы.
Всё началось, едва мне стукнуло 15-ть, а ей – 18-ть. Именно тогда она и заманила меня в глухой переулок. Я был готов к обольщению. Я любил её и не знал, что делать со своей любовью. Лариса же решила свести всё к игре. Она именовала свои более чем сомнительные шалости «просвещением». Одна на двоих, наша юность тлела и истлевала во мраке духовного запустения, в зловонном сумраке местечкового декаданса.
Лариса не чуралась напыщенной, кощунственной и пошлой фразеологии… её речь казалась порой куда более извращенной и старомодной, чем наши действия. Мы быстро выработали собственный тайный язык, сделав девизом афоризм Оскара Уайльда «Единственный способ избавиться от искушения – это поддаться ему».
Всё, что происходило между нами, в иные времена, и в глухих деревнях, и в аристократических семействах, включая монаршие дома, зазорным не считалось. Мне позволялось многое, за исключением того, от чего очень трудно удержаться, и что представлялось Ларисе «очевидным инцестом».
Сон точно отобразил упадническую атмосферу нашего общения, или, вернее, общего морального разложения и духовного недуга: древний полуразрушенный дом, пропитавшиеся вековой пылью и покрывшиеся плесенью фолианты. Читали мы много, запоем и без разбору, одни и те же книги. Собственно они и служили подспорьем наших забав, плодородной почвой доморощенного порока, ведь, желая избежать кровосмешения, мы то и дело перевоплощались в различных персонажей и совершали противное Природе во владениях Литературы, под юрисдикцией которой переставали быть родственниками и могли стать, кем угодно. Незадолго до того, как я приступил к созданию моего гомункулуса, Лариса присоветовала мне («в качестве внеклассного чтения») «Циники» Анатолия Мариенгофа.
«Деникин взял Оpел» – констатировал я.
«Юденич взял Гатчину» – подхватывала Лариса.
Мы зачитывали отдельные пассажи вслух и разыгрывали некоторые сценки в лицах.
«Колчак сказал: “Поpка – это полумера”»
«Прибыло два вагона тюленьего жира».
«Из Пpикаспия отправлено в Москву верблюжье мясо».
«Тифозники валяются в больничных коридорах, ожидая очереди на койки.
Вши именуются врагами революции».
Затем оба перекинулись на «Сатирикон» Петрония.
«Я  все  время  тискал  под собою тюфяк, словно держа в объятиях призрак моей возлюбленной...»
Инсценировке этого пассажа я посвящал едва ли ни каждую ночь.
Наше озорство вдохновлялось и провоцировалось, главным образом, литературными текстами…
Почему во сне мы оказались в Первопрестольной? Полагаю, сон намекал на наше тщеславие. Мы были амбициозными провинциалами и с младых ногтей мечтали если не покорить столицу, то уж, по крайней мере, приобщиться к «настоящей культурной жизни», которая могла кипеть только там, за много вёрст от нас.

25. Сон поведал о том, что мы оба, – и я, и Лариса, – лишены благословения.
В древнем обветшалом доме, куда мы забрели, нас встретили не благородные седовласые старцы и старицы, повсеместно воплощающие многовековую мудрость человечества и способные благословить нас на жизнь светлую и правильную, но супружеская пара опустившихся, спившихся уродов. Быть может даже, это были мы сами в финале нашей опасной игры – сон показал мне итог длящегося уже десять лет наваждения. Вот куда приведут меня эксперименты с Ларисой! И ведь так очевидно: пока я захвачен ими, у меня нет будущего, моя жизнь не вырвется из кокона болезненных иллюзий…
Но что могут означать те пресловутые «лисички»?

26. Время явно не симпатизировало нам. Оно текло мучительно медленно и праздно, мешкало, притормаживало, делало ненужный обходной крюк, брезгливо огибая наше тюленье лежбище. Прирождённые тунеядцы, мы в своей жизни не работали ни дня; трудилось в поте лица лишь наше воображение, занятое изобретением всё новых порочных утех. Но и оно начало истощаться и оскудевать. Лариса жаловалась на скуку. Я же тосковал по близости, которая была невозможна, хотя и прекрасна, как первый грех. Наши игры грозили окончательно исчерпаться, оставив нам горечь и опустошение. В забавах уже не было прежнего азарта и пыла. Вероятно, чувствуя это, Лариса и ухватилась за новый сюжет: историю о злопыхателе-гомункулусе.
Вскоре он сделался невольным посредником в нашем общении.

27. Перечитав пару раз его записи, Лариса утвердилась в убеждении, что «мы имеем дело с дерзким и мечтательным семнадцатилетним юношей, сознание которого наводнено химерами и грёзами». Он, конечно, в этой своей поре не знает, да и не может знать, кто он, зачем дана ему жизнь и как распорядиться свалившимся на него впечатляющим состоянием. Всё, что непосредственно доступно ему, – это эмоции, власти над которыми он не имеет.
– Как занятно! Он пишет, оставленный тобой в своём болезненном уединении: «Годам к 18-ти я уже сформировался в стопроцентного негодяя и эстетствующего ублюдка, что явствует из моей записной книжки, куда я кропотливо заносил все впечатления дня, сопровождая их до крайности злобными и язвительными комментариями». «Годам к 18-ти…» Но ведь ему едва исполнилось 17-ть!
– Что же в этом удивительного? Ему хочется повзрослеть, перерасти себя, посмотреть на всё, происходящее с ним, более зрелым взглядом.
– …что так характерно для его