Гомункулус

щенячьего возраста!
– Не говори так. Он вовсе не щенок.
– А кто же? Молодой телок, которого ты растишь на убой?

28. Однако выводы Ларисы оказались скоропалительными, ибо вся загвоздка заключалась как раз в том, что у гомункулуса не было чётко определенного возраста, как, впрочем, и определённых занятий. Больше того, он сам назначал себе возраст, правда, в достаточно узком диапазоне: от 16-ти до 25-ти.
Он не мог сделаться старше меня, своего создателя. И он был лишён возможности вернуться в детство или отрочество, откуда все мы родом и откуда, не задумываясь, черпаем свой первый, а потому безусловный жизненный опыт. Детская пора с её волшебными сказками, шумными играми, проказами, ветрянкой или свинкой, ночными страхами, капризами и скороспелыми обидами, была совершенно ему неизвестна – он одним бешеным рывком переместился из младенческой бессознательности в своё нынешнее рефлексивное состояние.

29. Человек без возраста. Человек без детства. Без паспорта и без свидетельства о рождении. Без имени, наконец. Имя ему мне так и не удалось придумать, и мы величали его в наших с Ларисой разговорах либо Гомункулус, либо просто Он.

30. Он был по самой своей сути, по крови и плоти, персонажем – не то комиксов, не то какой-нибудь компьютерной игры. Он явился из того искусственного, виртуального мира, в котором всё условно и всё возможно, и где каждый проживает одну жизнь за другой, даже не отслеживая момент перехода, т.е. то, чему мы дали зловещее название «смерть».

– Ты не помнишь, сколько жизней у кота?
– Девять, кажется.
– Точно, девять. Чем он хуже кота? Я подарю нашему гомункулусу девять жизней, ровно девять и посмотрю, как он ими распорядится.
– Стало быть, ты собираешься похоронить его не меньше девяти раз.

Жизнь у него была, ясное дело, только одна, и я никак не мог на это повлиять, при всём желании подбросить ему ещё парочку воплощений. Но, поскольку оказалось, что моё воображение и его зыбкое самосознание связаны между собой, подобно сообщающимся сосудам, мои мысли о его реинкарнации всё же оказали некое воздействие на темп и строй его дневниковых рассуждений.
Он вдруг начал торопиться, спешить прожить эту жизнь, разделаться с ней впопыхах, чтобы узнать, что же ждёт его в следующей. Телеграфный стиль, скачка идей, ускорение в развитии нехитрого сюжета. Я почувствовал во всём этом насмешку. Неужели она была адресована мне?!

«Вчера у меня родилась дочь. Ей семь лет. Мы с женой собираемся отдать её на обучение в юридический колледж. Женское дело нехитрое: подобрать девочке жениха. У меня обязанности посерьёзнее – за мною приданое. Девочка уже знает наизусть ряд шедевров мировой литературы и без запинки цитирует их с любой страницы, разумеется, на языке оригинала. Гомер, Вергилий, Данте, Сервантес, Шекспир, Мильтон, Гете с его "Фаустом". Словом, полный джентльменский набор. А по вечерам мы с ней читаем вслух "Декамерон". По очереди: то я ей, то она мне. Мать сердится. Разбили, говорит, голубую чашку. Я багровею. Лысина покрывается испариной. "Душенька, – отвечаю, – не разбивали мы голубой чашки. Будет тебе сердиться-то!"»
Эта лихорадка продолжалась пару дней. И вновь он вернулся к неспешному размеренному бытописанию. Вновь только мрачное уединение, литературные штудии и никаких намёков на семью – его не слишком увлекла сия забава.

31. Я давно был влюблён в неё, а она дразнила меня, демонстрируя свою благосклонность кому ни попадя.
– Ну, хватит. Кончай ревновать!
– Что ты нашла в этом пигмее? Ведь в нём нет ничего даже отдалённо мужского! Наглый, как телереклама, глупый, как канарейка, и при всём этом – клейкий и зелёный, как набухшая почка.
– Ну, сам посуди, не влюбляться же мне в собственного троюродного дядюшку! Пошлость, да и только! Такое было бы перебором даже для бульварной литературы начала XX века. Тянет на клинический случай. Впрочем, я тебя и дядей-то своим без запинки назвать не могу, ты для меня как младший брат, а это уже совращение малолетних.
– Чёрт возьми, мне двадцать пять лет!
– А мне – двадцать восемь. Ужас какой! Зачем ты напоминаешь мне о моём возрасте?! Это невежливо! Неделикатно!

32. Я не оставлял наивных упований на то, что её женское участие поможет переменить к лучшему неясную, но заведомо безрадостную участь моего гомункулуса. И стремился вовлечь Ларису в некое жалкое подобие родительской заботы о нём.
– Представь, что это наш с тобой ребёнок. Как мы его назовём?
Однако дальше чётко обозначенных границ, как я обмолвился выше, Лариса никогда не заходила, да и мне не позволяла.
– Нет, нет! Забудь об этом. Усыновить его означает признать, будто всё, что было и есть между нами, – натуральный  инцест! Есть предел нашим играм и шалостям. Я не хочу расплачиваться за попрание законов природы, даже если оно произойдёт только в нашем разыгравшемся воображении и на бумаге.
Она наотрез отказалась усыновить этого безродного космополита.

33. Лариса, женщина эмоционально сдержанная, чтобы не сказать, холодная, а в некоторых отношениях так и вовсе бесчувственная, питала к гомункулусу сугубо интеллектуальный интерес. В моей затее она усматривала лишь идеальный эксперимент, за которым можно наблюдать отстранённо, без какой-либо пристрастности и вовлечённости. Полагаю, любые личные взаимоотношения она, в конечном счёте, пыталась свести к такому безобидному эксперименту.
– Смотри-ка… хм… до чего же стремительно формируется его мировоззрение! Он уже ломает голову над проблемами философского порядка. Нынче наш крепыш всерьёз задаётся вопросом, действительно ли гений и злодейство – две вещи несовместные. Его занимает феномен Пикассо. Вот, послушай, что он пишет об этом сумасбродном испанце: «Чудовище! Художник-минотавр, Наполеон современного искусства! Сколько гордиевых узлов оставил он живописи, выдавая их за новаторские решения! Как надругался над её формой, великолепный насильник, блистательный осквернитель! Бедняжка Ольга Хохлова – не просто загубленная им женская судьба, она – олицетворение того, что сталось с нашей культурой после пришествия этого монстра, после его варварского набега на пасторальные идиллии европейской живописи!»
– Как он витийствует! Прямо-таки захлёбывается в громких трескучих фразах, точно младенец в пузырях своей слюны, из которых вынырнут однажды первые слова! Что дальше-то будет, и предположить не берусь.

34. «Правда ли, что Микеланджело, создавая своего “Умирающего раба”, убил натурщика, дабы в подробностях лицезреть и с предельной точностью запечатлеть его агонию?»

35. Несколько дней он тщательно штудировал Манифест сюрреалистов, воображая себя участником их движения и летящим почерком записывая свои довольно-таки агрессивные диалоги с Бретоном. Разделавшись с манифестом, переключился на «Cantos» одиозного Эзры Паунда, заклятого врага прогрессивной литературной общественности победившего фашизм мира. Это, вероятно, наиболее сложное для чтения произведение XX века он, обложившись словарями и энциклопедиями, не смог осилить и на треть… и тут же вообразил себя журналистом, прибывшим в Венецию, чтобы взять интервью у легендарного молчальника, жившего в единоличном аду своего мятежного бесприютного сердца. Наконец, его глубоко потрясла история автора «Сало, или Сто двадцать дней Содома», печально окончившего свои дни Паоло Пазолини. Гомункулус долго размышлял о причинах его чудовищной гибели и пришёл к заключению, что она стала закономерной расплатой за ту изуверскую жестокость, которой именитый мастер, поправ все этические принципы и заповеди гуманистического кинематографа, дал волю на экране.

36. «Воображение властно завладело мной, наделяя являвшиеся мне картины яркостью, какой не обладают обычные сны», – Лариса с подчёркнуто ироничной интонацией зачитывала мне вслух фрагмент предисловия к фантастическому роману «Франкенштейн, или Современный Прометей», которое уже овдовевшая Мери Шелли написала в далёком 1831-м году. «Глаза мои были закрыты, но я каким-то внутренним взором необычайно ясно увидела бледного адепта тайных наук, склонившегося над созданным им существом. Я увидела, как это отвратительное существо сперва лежало неподвижно, а потом, повинуясь некой силе, подало признаки жизни и неуклюже задвигалось. Такое зрелище страшно; ибо, что может быть ужаснее человеческих попыток подражать несравненным творениям Создателя? Мастер ужасается собственного успеха и в страхе бежит от своего создания. Он надеется, что заронённая им слабая искра жизни угаснет, если её предоставить самой себе; что существо, оживлённое лишь наполовину, снова станет мёртвой материей; он засыпает в надежде, что могила навеки поглотит мимолётно оживший отвратительный труп, который он счёл за вновь рождённого человека. Он спит, но что-то будит его; он открывает глаза и видит, что чудовище раздвигает занавеси у его изголовья, глядя на него жёлтыми, водянистыми, но осмысленными глазами».
– Неужели любой творец, не исключая и Господа нашего, не может удержаться от смешанного с жалостью омерзения при виде собственных творений?

37. Лариса подолгу смотрелась в зеркало. Это вошло у неё в привычку лет с пяти. Она могла минут сорок беззастенчиво любоваться собой, исследовать себя, причём, чужим, мужским взглядом. Не плотоядным и не оценивающим, но по-собачьи преданным, заискивающим, ласковым. То была её излюбленная игра, и она предавалась ей и в полном уединении, и в окружении других лиц.
– Не будь ты мне кровной родственницей, я бы, ей богу, женился на тебе!
– Сомневаюсь, что ты в свои двадцать пять способен на ком-нибудь жениться. К тому же, я ни за какие коврижки не пошла бы за тебя.
– Это почему же?
– Прости, мой дорогой дядюшка, но ты не в моём вкусе. Как мужчина, разумеется.
– Это, конечно, потому, что я сам, добровольно, сделался для тебя лёгкой забавой, эдакой разминкой в антрактах...
– Думаю, дело не в этом. Обо всём позаботилась сама жизнь, ибо ей противно кровосмешение.
– Но разве то, что я делаю с тобой, не противоестественно, если судить с таких позиций?! Наши потехи не назовёшь невинными играми...
– Что ты, нет. Это незначительные, а потому простительные девиации. Милые, трогательные аномалии. И я уверена, нет людей, которые не были бы склонны к подобным глупостям, хотя бы отчасти. А значит, всё, что мы делаем, совершенно нормально, как бы нам ни мешало признать это наше ханжество. Уж, по крайней мере, природа куда более терпима к таким вещам, чем нам кажется.
Она облизала верхнюю губу, и рука её потянулась к столику за губной помадой.
– Когда ты, наконец, отойдёшь от зеркала? Ещё не устала любоваться собой?
– От этого я никогда не устаю. И именно этого давно не хватает твоему любезному Гомункулусу.
– Чего этого?
– Ну, и тугодум же ты! Отражения! А, точнее, возможности видеть и разглядывать себя в зеркале.

38. «О, проклятие белого цвета! Я альбинос. У меня даже ресницы белые, как снежинки, за что меня и прозвали в детстве снежным мальчиком».
Собственный биограф, едва он увидел своё отражение в зеркале, которое я для него приспособил по настоянию Ларисы, тут же сочинил себе какое никакое, пусть безрадостное, но детство. Буквально на моих глазах у него