выйдя в сад, бежать бросился – а куда бежать, когда всюду караулы, имение тройным кольцом окружено?.. Тогда он пить стал сильно, и от этого умом малость тронулся: заговариваться начал, а не то в бешенство впадал – хоть смирительную рубаху на него одевай!
Мои офицеры тоже пили немало, да и я этим грешил: не чаяли дождаться, когда уродец с наших рук уберётся. Произошло всё, однако, случайно, за обедом. Выпито было много, и вот князь Барятинский, схватив вилку императора, полез ею за куропаткой. Тот вспылил:
– Как ты смеешь такое поведение передо мною показывать?! Я император, в моих жилах кровь европейских монархов течёт! А ты, по-русски говоря, холоп, и предки твои были холопы!
– Ах, ты, вошь немецкая! – закричал Барятинский. – Какие мы холопы: мой род России издревле служит не за страх, а за совесть! Получи же от меня и ото всех предков моих, тобою оскорблённых! – и влепил ему оплеуху.
Император покачнулся, но усидел на стуле:
– А это тебе от меня, холоп! – и вдарил так, что Барятинский свалился.
Тут офицеры как завопят:
– Выродок голштинский, он Барятинского убил!.. Да он всех перебьёт, дай ему волю!.. Бей его, братцы!
Набросились они на императора, повалили его, пинают, бьют, кто-то душить пытается; он, однако, не сдаётся, – откуда только сила взялась?
Пора это было кончать, а шпаги при мне нет; я ищу что-нибудь подходящее, и хватаю первое, что под руку подвернулось – вилку, которую Барятинский у императора отобрал. Гляжу, император каким-то образом вывернулся и подняться пытается: тут-то я в него вилку и всадил – прямо в сердце попал, не промахнулся.
Император охнул и завалился на пол; крови из раны всего капля вылилась, а он уже не дышит. Офицеры вмиг протрезвели, отпрянули от Петра Фёдоровича и на меня в испуге смотрят.
– Перенесите его в спальню, положите на кровать, – говорю. – А я сей же час письмо императрице напишу. Бог милостив, матушка-императрица тоже, – обойдётся как-нибудь…
Письмо я написал и наверняка знаю, что императрица всю жизнь хранила его в секретном ящике – оно ей полное оправдание в смерти супруга давало. В письме было сказано так: «Не знаю, как беда случилась, но Пётр Фёдорович заспорил за столом с князем Фёдором Барятинским, – не успели их разнять, а императора уже не стало. Сами не помним, что делали, все до единого виноваты, пьяны были, но никто не думал поднять руку на государя! Повинную тебе принёс – и разыскивать нечего. Погибли мы, когда ты не помилуешь – прогневили тебя и погубили души навек».
Кары никакой нам не последовало, напротив, князь Барятинский был пожалован императрицей в камер-юнкеры и получил двадцать четыре тысячи рублей; далее Екатерина произвела его в камергеры, тайные советники, а потом – в гофмаршалы.
О смерти императора Екатерина народ оповестила манифестом, в котором внезапную кончину Петра Фёдоровича объяснила прежестокими коликами от гемороидического приступа. Верил ли кто в это, не знаю, тем более что когда тело императора в Петербург привезли и выставили в Александро-Невской лавре для прощания, лицо было чёрным и опухшим. Впрочем, долго рассматривать не давали – офицер, тут находящийся, командовал: «Поклониться и сразу идти в другие двери!».
Императрица на похороны не пришла, а погребли императора в той же Александро-Невской лавре, так как в императорской усыпальнице Петропавловского собора хоронили только коронованных особ, а уродец наш короноваться не успел. После кончины императрицы сын её Павел прах отца своего в Петропавловский собор перенёс, посмертно короновал и рядом с Екатериной захоронил; мне тоже в этой церемонии участвовать пришлось, но это уже другая история.
***
– После смерти императора кое-кто стал на меня косо поглядывать, иногда я слышал шепот за спиной: «Цареубийца!» Ну, что же, пусть так – разве я первый и единственный, кто поднял руку на царя? – сказал граф. – С древности до наших дней царей убивали, и дальше будут убивать: такая уж это должность – быть царём… Господин философ, рассказывал мне, – он кивнул на меня, – как некий греческий государь решил показать своему придворному, что значит быть царём… Как их имена, господин философ?
– Дионисий и Дамокл.
– Да, верно. Так вот, Дионисий усадил Дамокла на свой трон, и тот мог делать, что угодно, но над троном висел на тонкой нити тяжёлый острый меч, который мог в любую минуту обрушиться и убить сидящего на троне. Мудрая притча: каждый царь, будь он самый наилучший, должен помнить о дамокловом мече – а уж если царь своего предназначения не оправдывает или поданных своих обижает, обязательно вонзится в него меч!..
– Однако разговоры за моей спиной не только от высокого негодования возникали – чаще завистью были они побуждаемы, – продолжал граф. – Ну, как же – вон на что Орловы дерзнули и вот что приобрели!.. Особенно зависть усилилась, когда пошли слухи, что императрица замуж за Григория собралась – тут целый заговор составился! Возглавил его Федька Хитрово, которого мы за своего считали: до переворота он служил ротмистром в Конной гвардии, а там наших мало было, – если бы не Федька, да ещё Потёмкин, который тогда был вахмистром, вряд ли конногвардейцы к нам присоединились бы. Императрица этого не забыла и обоих одарила: Федька восемьсот душ крестьян получил, Потёмкин – четыреста, каждому дано было по десять тысяч рублей, а кроме того, и тот и другой были переведены ко двору, в камер-юнкеры.
Но им этого показалось мало; Потёмкин от тоски в монахи хотел уйти, к тому же, глаза лишившись при лечении у какого-то знахаря и получив отсюда обидное прозвище «Циклоп». Григорий его при дворе склонил остаться: Потёмкин чужим голосам удивительно подражал и этим искусством императрицу забавлял – хорошо же он после брату моему отплатил, став новым Григорием при Екатерине!..
А Федька Хитрово решил, ни много, ни мало, всех нас, Орловых, перебить, Екатерину с трона свести, а на её место посадить Иоанна Антоновича, узника шлиссельбургского. Первый пункт такового плана большое сочувствие вызвал у многих важных персон при дворе, но о втором и третьем они и слышать не захотели. Тогда Федька начал сообщников среди менее значительных персон искать и обратился к камер-юнкерам Несвицкому и Ржевскому, – однако они, его выслушав, тут же донос в Тайную экспедицию написали, а Ржевский, этим не удовольствовавшись, ко мне прибежал и лично всё доложил.
– Федька ведь брат твой двоюродный? – говорю я Ржевскому, выслушав его. – Не жалко брата под топор подводить?
– Я матушке-императрице служить присягал, а не Федьке, – отвечает он.
– Да, – соглашаюсь я, – разве ты сторож брату своему?..
Тайная экспедиция розыск учинила, Федьку Хитрово арестовали. Начальник Тайной экспедиции Василий Суворов, отец нашего будущего генералиссимуса, протоколы допросов Федьки мне для ознакомления прислал, особливо одну фразу выделив: «Первым мы Алексея Орлова убить намеревались. Григорий Орлов глуп, а брат его Алексей больше всего делает: он всему причиной».
Я поехал в Тайную экспедицию: уж очень хотелось в глаза Федьке посмотреть – мы с ним хорошо знакомы были, кутили вместе не раз и в перевороте заедино головами рисковали. Вхожу в комнату, его допрашивают; завидев меня, пал он передо мною на колени и стал прощения просить:
– Бес попутал, Алексей Григорьевич! Кровь в голову бросилась, когда узнал, что императрица замуж за Григория собралась. Если уж она решила замуж идти, то вольна взять владетеля или принца крови, – а Гришка разве может быть императором, сам посуди? Один из вельмож наших, знаешь, что сказал? «Готов служить Екатерине Романовой, но графине Орловой служить не буду».
– Я на тебя зла не держу, – отвечаю, – обидно лишь, что ты нашу былую дружбу предал. В остальном пусть государыня-императрица твоё дело рассудит.
Позвал я Суворова и говорю ему:
– Я тебе советовать, Василий Иванович, не смею: ты человек опытный, сколько лет уже сыском занимаешься. Однако какой из Федьки заговорщик – болтовня одна с пьяных глаз, от зависти, что Орловы императрицей столь обласканы. На каждый роток не накинешь платок, а «слово и дело» покойный император Пётр Фёдорович, слава Богу, отменил, – хоть какая-то от него польза была.
– Разберёмся, Алексей Григорьевич, – сказал Суворов. – Я доклад матушке-императрице со всем беспристрастием составлю.
Верно, разобрался он в сем деле до тонкостей и отписал императрице, что заговор был несерьёзный, никаких последствий иметь не мог. От затеи свести с трона Екатерину они в самом начале отказались и только на Орловых злобой исходили. Императрица решила дело замять и запечатала следственные бумаги о Федьке в особый конверт с собственноручной надписью: «Не распечатывать без докладу». Федьку Хитрово сослали в его имение, что, впрочем, равносильно смерти для него стало: зачах он там и умер через несколько лет…
Замуж за Григория императрица не пошла, отступила, однако Иоанн Антонович оставался для неё, да и для нас, как бельмо в глазу. Но здесь случай помог. Служил в охране Шлиссельбургской крепости подпоручик Василий Мирович – потомственный бунтовщик, его дед к Мазепе и Карлу шведскому перекинулся; отец с поляками стакнулся и в Сибирь был сослан. Сам Мирович считал себя императрицей обиженным, хоть ничего для неё не совершил, – и вот взбрело ему на ум Иоанна Антоновича освободить и на трон вновь возвести. Подговорил солдат, обещая им в случае удачи такие милости, каких и Орловы не видели; они взбунтовались и пошли Иоанна Антоновича освобождать.
Но ещё от Елизаветы Петровны существовал строжайший приказ: если будет попытка освободить узника, немедленно оного жизни лишить, так что приставленные к Иоанну Антоновичу офицеры, как только бунт в крепости учинился, в камеру арестанта вошли и сей приказ выполнили. Мирович лишь к мёртвому телу подоспел; видя крах своего предприятия, он сдался и по приказу императрицы казнён был…
А Иоанна Антоновича жаль – как перед Богом говорю, жаль! Всю жизнь безвинно страдал и кончину принял мученическую, но опять-таки скажу: такова участь царственных особ – кто корону на голову надел, тот всегда её может вместе с головой лишиться.
Битва с турками
– Ну, чего приуныли? – спросил граф, видя некоторую нашу растерянность от его рассказа. – Что, грешен граф Орлов? Да, грешен – а вы думали, я святой? Святые по скитам хоронятся, за наши грехи у Господа прощение вымаливают. А в миру без греха жить нельзя – особливо во власти… Я грехи свои не скрываю, но пусть за них меня Господь судит, а не такие же грешные люди… Ляля, зови своих цыган, плясать будем! Эй, ромалы, давайте в круг, и я с вами пройдусь!..
Плясал граф на удивление живо, выделывая фигуры, которые даже у видавших виды цыган вызвали бурю восторга. Костры ярко горели, тени метались по тёмному саду, отражаясь на белых стенах и колонах дома; цыганская музыка далеко разносилась над Москвою-рекой.
В разгар танца из дома вышла, зябко кутаясь в шаль, Анна Алексеевна.
– Батюшка, можно ли так себя изводить? – сказала она. – Пожалейте хоть меня, если вам себя не жаль.
– Прости, Нинушка, захотелось стариной тряхнуть, – граф подошёл к ней и обнял за плечи. – Ты не замерзла?
– Мне жаровню в комнату поставили, и я уже было
