СОЛО НА ДВА ГОЛОСА

башки тревогу и психопатство за неё, за её жизнь.
- Да-а-а, - задумчиво протянула Лариса. – Дети у нас с тобой – просто подарки под ёлочку на Рождество. И за какие заслуги нам это? Не дети, а радость же!
- Тебе – не знаю, за какие. У тебя что мама, что сын, - засмеялась я. – В этом смысле ты всю жизнь в подарках. А вот мне… Может, компенсация за всё прошлое непотребство, а? Как мыслишь?
- Ох, Ань, - Лара вздохнула, вытянула руку и положила ладонь на экран. – Знаю, что тебе лихо пришлось, но ты ж, сукина дочка, мне и половины не рассказывала ничего про свои траблы! Ты тоже сучка! – Лариска привычно обиженно надулась, стоило разговору коснуться этой темы.
Половины? Наивная подруженька. Ты и четверти не знаешь. И десятой части. Разве ты знала про Сержа? Мой язык никогда не смог бы сложиться в то положение, при котором из меня смогли бы вылезти слова о нём, фразы, предложения. Я подавилась бы тем языком насмерть, ибо он, завязавшись в смертельный узел, просто перекрыл бы кислород мне в глотке. А что ты знала про моего папу? Это ещё одна тайна сердца моего, куда хода никому нет.
Даже Илюше хода не было, хотя этого мужчину я подпустила к себе ближе всех. Вот про Илюшу ты знаешь многое, так как всё случилось почти что на твоих глазах. По крайней мере, я тебе тогда здорово открылась – как никогда прежде.
Илюша. Прекрасный мужчина, единственный за мою жизнь давший мне понимание, ощущение того, что я – женщина и во всех смыслах. Женщина, которая может быть и желанна, и интересна как личность. И которая очень даже способна закрутить сумасшедший роман, как в кино, во французском кино, в драматическом французском кино.
«Жё суи мала-а-аде-е-е»!» - голосом Лары Фабиан распевала моя душа, когда я спешила по московскому дождичку к Илье на свидание, ощущая себя тонкой, хрупкой, но в то же время сильной и такой цельной, ну просто парижанкой – на тонких каблучках, в изящном плащике, туго перехваченном на талии кожаным пояском.
Мы ходили в кино и в рестораны. В кино (до и после) я убалтывала возлюбленного своими знаниями отечественного кинематографа. Илюша слушал меня с огромным интересом, о многом расспрашивал. Мы обсуждали фильмы, режиссёров, артистов. Сравнивали несравнимое, вспоминали, казалось, навеки забытое, обсуждали крохотные эпизоды разных кинолент, которые, оказывается, помнили и считали, что они незаслуженно обойдены вниманием публики. Нам было так интересно друг с другом!
А в ресторанах он рассказывал мне про архитектуру и живопись, прикладные искусства и отличие ар-деко от ар-нуво, а барокко от ампира. Когда мы бывали рядом, мир становился неисчерпаемым и состоящим из сплошных любопытных загадок, милых мелочей и пустяковых радостей, и всё это в плюс к дикой страсти, что буквально сжирала нас живьём, стоило нам лишь приблизиться друг к другу на расстояние пяти метров. Впрочем, зачем я бесстыдно лгу? Разве не стонала я от желания поскорее прижаться к его сильному телу даже тогда, когда он вовсе не был в поле моего зрения, когда был далеко? Ого-го как стонала…
И здесь вступает главная мелодия в исполнении первой скрипки, важнейшая тема нестройного оркестра моей жизни. Тема восхищения. Я безумно восхищалась Илюшей. Любовалась, боготворила, обожала.
Он красив. Умён. Образован. Силён.
Он всего в этой жизни добился сам. Он деловой и очень умный, а также умелый в делах и прекрасный стратег. У него связи и знакомства, а потому он уверен в себе и своих возможностях. Он смотрит на мир победителем. Он держит руль жизни в своих красивых руках, какие бывают то ли у художника, то ли у скульптора, то ли у хирурга исключительно крепко. Разве можно им не восхищаться?
Он влюбился в меня – сильно, по уши. Это было заметно. Я догадывалась, что могу им управлять по своему разумению, что он постоянно следит за моим взглядом, за моими реакциями, торопясь угадать и сделать правильно, чтобы мне понравилось. Наверное, это и есть настоящая власть женщины над мужчиной, да? Не знаю точно, ведь никогда прежде такого со мной не происходило. Но я не пользовалась этой властью, не кидала платок в сторону, чтобы он бросился его поднимать, не «ломала каблук», чтобы он вынужден был нести меня на руках. Может, зря? Может, не напрасно в былые времена женщины устраивали своим кавалерам подобные проверки, чтобы точнее узнать про них… что? Что они таким образом узнавали? Готовность потенциального спутника жизни быть внимательным и заботливым? Решимость его не гнушаться нагнуться и нести тяжесть?
В любом случае, то был не мой путь, я ж не могу до такого «опуститься». Вот, возможно, именно по этой причине что-то и не заметила с самого начала, нечто важное для меня. Может быть, моё восхищение начало бы снижать градус чуть пораньше, может, и не дошло бы до слишком крепкой связи – соответственно, с гораздо более трудным разрывом?
- Он у тебя просто прекрасен! – заявила Ларка после того, как я их познакомила. – Прекрасен до идеала, до блеска, до безупречности.
- Что-то я слышу в этих словах… не то, - испуганно заметила я. И расстроилась: что-то не так, Лариска слишком умна.
- Не знаю, Анютка… - тихонько продолжила Лариска. – Ты слишком хороша внутри, а он – снаружи.
- То есть? Он красив, я – нет, зато у меня душа хороша? – удивилась я подобному повороту.
- Ой, нет, я глупость ляпнула! – огорчилась подруга. – Совсем не в этом смысле. У него вся его хорошесть, даже прекрасность – внешняя. Нутра не видать! И я не знаю, что может проявиться в этом человеке из потаённого, из того, чего мы ни фига не видим, буквально ослепнув от блеска, Ань. Мы ж ослепли от него, согласись! Прости, но ты, по-моему, тоже не видишь… Но со стороны он – идеал и мечта. А ты, Анечка моя… Ты ж вся на ладони – хороший человек – и всё тут. Честный, верный, настоящий. Без двойного дна. С тобой спокойно сразу и навсегда. Удобно. Нам всем с тобой – и таким, как он, и как я, и как все – очень удобно!
Я удивилась тогда безмерно: вот прям такой хороший человек – это я? Я – тот, кто не знает, что такое любовь? Я – с детства помнящая о том, что моё появление на свет – ошибка и неловкость для всего мироздания? Что-то загнула подруга. Она просто меня любит и беспокоится за мою судьбу. Видит, мужик экстра-класса по всем параметрам, и испугалась за свою никакущую, но любимую подружку. Примерно так я и расценила Ларкины тогдашние слова.
Не обиделась нисколько. Настолько сильным было моё убеждение в том, что всякий, кто меня терпит, а внезапно ещё и любит, уже совершает некий беспримерный гражданский подвиг и проявляет удивительное благородство чувств, что на брошенные иной раз замечания о моей ничтожности я уже и не реагировала.  Как та уродливая, старая и много раз битая собака, которую приютили добрые люди, дали кров еду и мягкую подстилку, а она покорно думала про себя: ничего, что они видят проплешины на моей некрасивой шерсти, не страшно, что у меня такая уродливая морда… они меня любят, они – прекрасные боги! Они меня и такую будут терпеть и кормить. Мне дико, страшно, исключительно повезло!



ЛИЧНО Я…

Одиночество – страшное? Страшное? Помилуйте! Оно прекрасное. Страшно, когда кто-то в него вторгается, шурша где-то там по квартире, издавая разнообразные человеческие звуки, пользуясь водой и плитой, включая телевизор… А ты вся в напряге: сейчас в комнату всунется голова  и скажет: «Выходи чайку попить и хватит уже, ну!» Она, голова, хочет предложить компанию и веселье. Она хочет разрушить одиночество. И всё бы ничего, может, оно было бы не так уж и страшно, но незадача в том, что голова желает разрушить одиночество на своих, а не на моих условиях.
Голова мне предлагает такой ассортимент: яркий свет, красная помада, друзья в ресторане и послушать музыку. И я ненавижу эту голову, я хочу её откусить, отрубить, залить кислотой…
Люди не умеют проникать в чужое одиночество так, чтобы это было не разрушительно или даже приятно. Так умеют делать кошки. Пожалуй, только они и умеют. А люди – они всегда индийские слоны в крохотной посудной лавке. Но, поскольку каждый человек уверен, что «уж он-то знает, как лучше», дрессировке это всё решительно не поддаётся. Только гнать. Только грубо.
Хоть бы раз кто-нибудь попробовал по-кошачьи ввинтиться ко мне в моё одиночество, без шума и прожекторов. Тихонько, без резких движений, присел бы рядом в моей тишине, взял за руку, не раздражаясь на декорации МОЕГО мира (тихо, холодно, вечный полумрак), может, что и получилось бы. Но даже якобы любящие люди способны действовать, повинуясь лишь собственному представлению о том, что такое хорошо. Иначе они не могут – природа есть природа, а природа человека именно такова.
Высочайшая степень эмпатии и умения деликатнейшим образом, без единого резкого звука и лишнего дуновения воздуха, проникнуть в мир того, кто в принципе не рад видеть пришельцев, даже родных и любимых, кто добровольно и решительно променял яркий и многомерный мир на маленькую и тёмную келью, в которой только и способен выжить; так вот такая степень высоты понимания – дар единиц! Единиц на всей планете. Каков шанс, что такое встретится именно вам, именно мне? Правильно – нулевой. Вот и не встретилось.
Однажды подумалось так: все в мире люди для меня не посторонние, а потусторонние. Во всех смыслах. Они по ту сторону понимания того, что нужно мне, чего я хочу и как мне надо жить.

Странные мысли приходят порой в голову, когда пилишь ногти, лёжа в пенной ванне. В ушах МР-3, разумеется, с любимой музыкой – из самых обожаемых киношек. «Однажды в Америке», «Крёстный отец», «Амели», «История любви», «Пассажир под дождём», «Мужчина и женщина», «Профессионал», «Трюкач»… Мне уже остановиться в перечислении? А то ведь оно может занять очень, очень много пикселей на экране, а если представить себе бумажный вариант… ну, страницы три, не меньше, вот ей-ей.
И вот под любимейшую музыку бесконечно одолевают странные, как говорили классики – несвоевременные мысли. Впрочем, может, всё и логично, если как следует вдуматься.
Мне сейчас хорошо, тепло, приятно – и физически, и эстетически. Практически нирвана. Впереди – горячее какао с бубликом, просмотр фильма, возможно, снова работа в охотку… ну, и где-то в перспективе сладкий сон. То есть – рай, как он есть!
Но поскольку ум у меня извращённый и подлый, он тут же, чтобы не расслабляться от тепла и музыки, подсовывает мысли о смерти. В этот раз в таком виде: кому умирать обиднее (если вдруг находится время для осознавания собственного умирания – ну, долгая болезнь, постепенная потеря крови, замерзание в воде у почившего «Титаника»…) – тому, кто жил плохо, постоянно страдал и боролся за жизнь, или тому, кто как сырок в масле? А вот не надо отвечать сразу, тут нужно думать, потому что самый очевидно просящийся ответ может оказаться абсолютно неверным.
Итак, человек жил кое-как. Наверное, часто думал, что неплохо бы и сдохнуть, чем так жить. Может, даже попытки делал. И вот оно пришло – избавление. Он умирает. Казалось бы, радоваться же надо, да? Но вдруг он станет рассуждать следующим образом: я уж столько мучился, столько терпел, почему бы ещё не пожить-то? Да и не хочу я именно сейчас, я притерпелся, вроде, к тому, что есть, можно и продолжить! И вообще: а вдруг завтра всё переменится, а? А вдруг